Евгений Шварц: "Пишу все, кроме доносов". К 50-летию со дня смерти
15 января исполняется 50 лет со дня смерти замечательного писателя, драматурга, сценариста Евгения Львовича Шварца.
Творчество Шварца запоминается, прежде всего, добротой, сквозящей в каждой строчке, в каждом абзаце. Каждый знает фильмы, снятые по его пьесам: «Обыкновенное чудо», «Золушка», «Сказка о потерянном времени», «Дон Кихот», спектакли «Тень», «Голый король», но мало кто знает, что Евгений Львович был и по-настоящему верующим православным человеком. Перед смертью он исповедовался и причастился Святых Христовых Таин. Напутствовал его известный ленинградский священник протоиерей Евгений Амбарцумов (сын священномученика Владимира Амбарцумова и свекр руководителя нашего портала протоиерея Александра Ильяшенко).
К 50-летию кончины Евгения Львовича мы подготовили несколько материалов – выдержек из воспоминаний о писателе. Просим читателей помолиться о упокоении приснопамятного раба Божиего Евгения
Л. Пантелеев
Шварц
Имя Шварца я впервые услыхал от Златы Ионовны Лилиной, заведующей Ленинградским губернским отделом народного образования
- Вашу рукопись я уже передала в редакцию, - сказала она. - Идите в Домкниги, на Невский, поднимитесь на пятый этаж в отдел детской литературы и спросите там Маршака, Олейникова или Шварца
Должен признаться, что в то время ни одно из названных выше имен, даже имя Маршака, мне буквально ничего не говорило
И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести "Республика Шкид", робко поднимаемся на пятый этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим - навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди - один пышноволосый, кучерявый, другой -тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами
Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются
- Вам что угодно, юноши? - обращается к нам кучерявый
- Маршака... Олейникова... Шварца, - лепечем мы
- Очень приятно... Олейников! - рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу
- Шварц! - протягивает руку его товарищ
Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни слова не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, "изображали верблюдов". Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше
x x x
Познакомились мы с ним в апреле 1926 года и чуть ли не с первого дня знакомства перешли на "ты". Это не значит, что мы стали друзьями, - нет, я мог бы, пожалуй, назвать несколько десятков человек, которым Шварц говорил "ты" и которые никогда не были его друзьями. И, наоборот, ко многим близким ему людям (к таким, как Д.Д.Шостакович, Г.М.Козинцев, Л.Н.Рахманов, М.В.Войно-Ясенецкий, академик В.И.Смирнов) он до конца дней своих обращался на "вы"
Его характер, то, что он во всяком обществе становился душой этого общества, делали его несколько фамильярным. Многих он называл просто по фамилии. И не каждому это нравилось
Помню, как рассердилась и обиделась Тамара Григорьевна Габбе, человек умный, остроумный, понимающий шутку, когда Шварц пришел в редакцию и, проходя мимо ее столика, спросил: - Как дела, Габбе? Тамара Григорьевна вспыхнула и загорелась, как только она одна могла загораться: - Почему вы таким странным образом обращаетесь ко мне, Евгений Львович? Насколько я знаю, мы с вами за одной партой в реальном училище не сидели!
Рассказывали мне об этом и она и он. Она - с ядовитым юмором, возмущенная, он - с искренним, простодушным удивлением: дескать, чего она обиделась?
x x x
...Он очень долго считал себя несостоявшимся писателем
- Слишком уж быстро прошла молодость. А в молодости, да и недавно еще совсем, казалось - все впереди, все успеется... У тебя этого не было? В молодости Евгений Львович был немножко ленив и, пожалуй, работал не всегда серьезно, не берег и не оттачивал свой большой талант. Но я его таким уже почти не помню. Когда мы с ним сошлись близко, он был всегда, постоянно, каждый час и каждую минуту поглощен работой, даже на прогулке, за едой, даже когда шутил или говорил о вещах посторонних..
Начинал он когда-то, в двадцатые годы, со стихов, писал сказки и рассказы для детей, долго и много работал для тюзовской сцены... Все это – и пьесы, и рассказы, и стихи для детей - было написано талантливой рукой, с блеском, с искрометным шварцевским юмором. Но полного удовлетворения эта работа ему не доставляла
- Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя, - жаловался он мне
-Двадцать пять лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти..
Конечно, это было сильным самокритическим преувеличением, но была здесь, как говорится, и доля истины. Многие (в том числе и С.Я.Маршак) очень долго считали, что Евгений Львович принадлежит к числу тех писателей, которые говорят, рассказывают лучше, чем пишут
Рассказчиком, импровизатором Евгений Львович действительно был превосходным. А писать ему было труднее
В конце сороковых годов он на моих глазах мучительно "искал свой слог"
В то время ему было уже за пятьдесят, а он, как начинающий литератор, просиживал часами над каждой страничкой и над каждой строкой. Бывать у него в то время было тоже мучительно. Помню, он читал мне первые главы повести, о которой при всей моей любви и уважении к автору я не мог сказать ни одного доброго слова. Это было что-то холодное, вымученное, безжизненное, нечто вне времени и пространства, напоминавшее мне не формалистов даже, а то, что сочиняли когда-то в давние времена эпигоны формалистов
Он сам, конечно, понимал, что это очень плохо, но критику, даже самую деликатную, воспринимал болезненно, сердился, огорчался, терял чувство юмора. Критика же несправедливая, грубая буквально укладывала его в постель.
Он был очень легко раним. И был тщеславен.
Однако это было такое тщеславие, которому я даже немножко завидовал. В нем было что-то трогательное, мальчишеское
Помню, зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне
- Ах, что ты! Что ты! - воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. - Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее. Слава!!! И вместе с тем это был человек исключительно скромный. Например, он никогда не употреблял по отношению к себе слова "писатель"
- Ты знаешь, - говорил он, - сказать о себе: "я драматург" - я могу
Это профессия. А сказать: "я писатель" - стыдно, все равно что сказать: "я красавец"
x x x
Был ли он добрым? Да, несомненно, он был человек очень добрый. Но добряком (толстым добряком), каким он мог показаться не очень внимательному наблюдателю, Евгений Львович никогда не был
Он умел сердиться (хотя умел и сдерживать себя). Умел невзлюбить и даже возненавидеть подлеца, нехорошего человека и просто человека, обидевшего его (хотя умел, когда нужно, заставить себя и простить обиду)
Но тут не обойдешься без несколько тривиальной оговорки: Евгений Львович был человек сложный
В молодости он крепко дружил с Николаем Олейниковым. Это была неразлучная пара. Много лет в наших литературных кругах Шварц и Олейников звучало как Орест и Пилад, Ромул и Рем или Ильф и Петров..
И вот, спустя много лет после трагической гибели Олейникова, Евгений Львович читает мне свои "ме". И там встречается такая фраза: "Мой лучший друг и закадычный враг Николай Макарович Олейников..." Тот, кто знал Олейникова только как очень своеобразного поэта, отличного журнального редактора, каламбуриста и острослова, тот вряд ли поймет, что кроется за этим страшноватым шварцевским парадоксом. Я тоже не знаю подробностей их "дружбы-вражды", но знаю, что их отношения не были простыми и безоблачными. В Олейникове было нечто демоническое. Употребляю это немодное слово потому, что другого подыскать не мог. Тем более что это выражение самого Шварца
x x x
Читал он колоссально много, и я всегда удивлялся, когда он успевает это делать. Читал быстро: вечером возьмет у тебя книгу или рукопись, а утром, глядишь, уже идет возвращать. Конечно, я говорю о хорошей книге. Плохих он не читал, бросал на второй странице, даже если книга эта была авторским даром близкого ему человека
Круг чтения его был тоже очень широк. Перечитывал классиков, следил за современной прозой, выписывал "Иностранную литературу", любил сказки, приключения, путешествия, мемуары, читал книги по философии, по биологии, социологии, современной физике..
Книг он не собирал, не коллекционировал, как вообще ничего в жизни не копил, не собирал (собирала - старинный бисер и какой-то особенный старинный английский фарфор или фаянс - Екатерина Ивановна. Ей он любил подарить что-нибудь редкостное и радовался такой покупке вместе с нею). Но покупать книги было для него наслаждением. Особенно любил ходить к букинистам, откуда приносил покупки самые неожиданные. То холмушинский сонник, то настенный календарь за 1889 год, то потрепанный, без переплета томик Корана, то сборник воспоминаний декабристов, то книгу по истории Петербурга, то лубочное сытинское издание русских сказок..
Я никогда не видел Евгения Львовича за чтением Андерсена, но книги датского сказочника, которому он так много обязан и который не меньше обязан ему, - это старинное многотомное издание с черными кожаными корешками всегда стояло на видном месте в рабочем кабинете Шварца
Очень любил он Чапека
Много раз (и еще задолго до того, как начал писать для козинцева своего пленительного "Дон Кихота") читал и перечитывал Сервантеса
Но самой глубокой его привязанностью, самой большой любовью был и остается до последнего дня Антон Павлович Чехов
x x x
На первый взгляд это может показаться удивительным: ведь то, что делал Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций. И тем не менее Чехов был его любимым писателем. По многу раз читал он и рассказы Чехова, и пьесы, и письма, и записные книжки..
Чехов был для него, как, впрочем, и для многих из нас, образцом не только как художник, но и как человек. С какой гордостью, с какой сыновней или братской нежностью перечитывал Евгений Львович известное "учительное" письмо молодого Чехова, адресованное старшему брату Александру..
Евгений Львович сам был того же склада, он был человек очень большого благородства, но так же, как и Чехов, умел прятать истинное свое лицо под маской шутки, иногда грубоватой
Всю жизнь он воспитывал себя. Толстой где-то заметил, что труднее всего быть хорошим, проявлять сдержанность в отношениях с самыми близкими, со своими домашними, даже с теми, кого любишь. Нелегко бывало подчас и Евгению Львовичу. А как трогательно, как бережно и уважительно относился он к Екатерине Ивановне. Не было на моей памяти случая, чтобы он на нее рассердился, сказал ей что-нибудь грубое или резкое. Но и терпеть то, что ему не нравилось, он тоже не умел. Бывало, за чайным столом Екатерина Ивановна начнет по дамской нехорошей привычке чесать язычком, перемалывать косточки какому-нибудь нашему общему знакомому. Евгений Львович послушает, послушает, не вытерпит, поморщится и скажет мягко: - Ну, Машенька, ну, не надо!.
Почему-то в этих случаях (и только в этих) он называл Екатерину Ивановну Машенькой
А между тем он был вспыльчив, и очень вспыльчив. Впервые я узнал об этом, кажется, осенью или в начале зимы 1952 года, когда нервы у него (да и не только у него) были натянуты туже, чем позволяет природа
...Да, только сейчас, на расстоянии видишь, как много чеховского было в этом человеке, внешне так мало похожем на Чехова
Он много думал и часто говорил об искусстве, но всегда это была живая и даже простоватая речь, - как и Чехов, он стеснялся произносить громкие слова, изрекать что-нибудь было не в характере Евгения Львовича. Даже самые дорогие ему, глубокие, сокровенные мысли он облекал в полушутливую, а то и просто в "трепливую" форму, и надо было хорошо знать Шварца, чтобы понимать этот эзопов язык, отличать шутку просто от шутки-одежки, шутки-шелухи..
x x x
И вот еще тема - шварцевский юмор. Нельзя говорить об Евгении Львовиче и обойти эту черту, эту яркую особенность его личности
"Где Шварц - там смех и веселье!" Не помню, был ли где-нибудь выбит такой девиз, но если и не был, то незримо он сиял над нашими головами всюду, в любом обществе, где появлялся Женя Шварц
Ему всю жизнь поручали открывать собрания (правда, не самые ответственные), на банкетах и званых вечерах он был тамадой, хозяином стола, и совершенно невозможно представить себе, чтобы в его присутствии первую застольную речь произносил не он, а кто-нибудь другой
Вспомнилось почему-то одно странное собрание в Ленинграде, в Доме писателя имени Маяковского
Тридцать восьмой или тридцать девятый год. В гостях у писателей юристы прокуроры, следователи, маститые адвокаты, в том числе прославленный Коммодов. Время, надо сказать, не очень уютное. За спиной у нас ежовщина
Многих наших товарищей нет с нами. Смешного, улыбчатого тут не скажешь как будто
Но открывает собрание Евгений Львович. Своим милым, негромким, интеллигентным, хорошо поставленным голосом он говорит: - В девятьсот пятнадцатом году на юридическом факультете московского университета я сдавал профессору такому-то римское право. Я сдавал его очень старательно и упорно, но, увы, как я ни бился, юрист из меня не получался. И на другое утро в Майкоп, где проживали тогда мои родители, полетела гордая и печальная телеграмма: "Римское право умирает, но не сдается!"..
x x x
Я уже упоминал о том, что последние десять - пятнадцать лет своей жизни Евгений Львович работал очень много, буквально с утра до ночи. Но это никогда не было "каторжной работой", - наоборот, работал он весело, со вкусом, с аппетитом, с удивительной и завидной легкостью, - так работали, вероятно, когда-то мастера Возрождения
Самое удивительное, что ему никогда не мешали люди. Для многих из нас, пишущих, приход в рабочее время посетителя - почти катастрофа. Он же, услышав за дверью чужие голоса, переставал стучать на своем маленьком "ремингтоне", легко поднимался и выходил на кухню. И кто бы там ни был - знакомый ли писатель, дочь ли Наташа, приехавшая из города, почтальон, молочница или соседский мальчик, - он непременно оставался какое-то время на кухне, принимал участие в разговоре, шутил, входил в обсуждение хозяйственных дел, а потом как ни в чем не бывало возвращался к машинке и продолжал прерванную работу
Он обижался и даже сердился, если видел из окна, как я проходил мимо и не свернул к его калитке
- Вот сволочь! - говорил он. - Шел утром на почту и не заглянул
- Я думал, ты работаешь, боялся помешать
- Скажите пожалуйста! "Помешать"!! Ты же знаешь, что я обожаю, когда мне мешают
Говорилось это отчасти для красного словца, отчасти - по инерции, потому что было время, когда он действительно "обожал" помехи... Но была тут и правда - я и в самом деле был нужен ему утром, чтобы выслушать из его уст новые страницы "ме" или последний, двадцать четвертый, вариант третьего действия его новой пьесы... Это ведь тоже было работой. Читая кому-нибудь рукопись, он проверял себя и на слух и на глаз (то есть следил и за точностью фразы и за реакцией слушателя)
Он был мастером в самом высоком, в самом прекрасном смысле слова. Если в молодости он мог написать пьесу за две, за три недели, то на склоне дней на такую же трехактную пьесу у него уходили месяцы, а иногда и годы..
Сколько вариантов пьесы "Два клена" или сценария "Дон Кихот" выслушал я в его чтении! При этом он часто говорил: - Надо делать все, о чем тебя попросят, не отказываться ни от чего. И стараться, чтобы все получалось хорошо и даже отлично
Он не афишировал эти свои "высказывания", нигде об этом не писал и не заявлял публично, но ведь, по существу, это было то самое, о чем так часто и громко говорил В.В.Маяковский. Евгений Львович писал не только сказки и рассказы, не только пьесы и сценарии, но и буквально все, о чем его просили, - и обозрения для Аркадия Райкина, и подписи под журнальными картинками, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы, и балетные либретто, и так называемые внутренние рецензии
- Пишу все, кроме доносов, - говорил он
Если не ошибаюсь, он был первым среди ленинградских литераторов, кто откликнулся пером на фашистское нашествие: уже в конце июня или в начале июля 1941 года он работал в соавторстве с М.М.Зощенко над сатирической пьесой-памфлетом "Под липами Берлина"
Публикуется с сокращениями по книге Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Л.: Дет. лит., 1984.
Продолжение следует
x x x В молодости Шварц никогда не хворал. И вообще всю жизнь был очень здоровым человеком. В конце сороковых годов в Комарове он купался в заливе до поздней осени, едва ли не до заморозков. Никогда не кутался, и зимой и летом ходил нараспашку, в сильный мороз выходил провожать гостей без пальто и шапки и при этом понятия не имел, что такое кашель или насморк
И, как часто это бывает с людьми, никогда раньше не хворавшими, он очень трудно переносил те болезни, которые вдруг свалились на него в преддверии старости
x x x Собственно говоря, одна болезнь мучила его всю жизнь - во всяком случае, с тех пор, как я его помню. Кажется, это называется тремор. У него дрожали руки. Болезнь, конечно, не такая уж опасная, но она доставляла ему очень много маленьких огорчений
Почерк у него был совершенно невообразимый - через две недели он сам не понимал того, что написал. И чем дальше, тем ужаснее и неудобочитаемее становились его каракули, - последние страницы "ме" вообще не поддаются расшифровке..
Руки у него не дрожали, а прыгали. Чтобы расписаться в бухгалтерской ведомости или в разносной книге почтальона, он должен был правую руку придерживать левой. Рюмку брал со стола, как медведь, двумя руками, и все-таки рюмка прыгала, и вино расплескивалось
Однажды, еще в довоенные годы, он выступал по ленинградскому радио. Я уже говорил, каким замечательным оратором, импровизатором был Евгений Львович. А тут сижу у себя дома, слушаю в репродуктор нашего милого Златоуста и не узнаю его, не понимаю, в чем дело. Он запинается, мычит, волнуется, делает невероятной длины паузы
Заболел, что ли? Вечером мы говорили с ним по телефону, и я узнал, в чем дело. В то время существовало правило, по которому выступать перед микрофоном можно было, только имея в руках готовый, завизированный текст. Первый, кому разрешили говорить без готового текста, был Николай, митрополит Крутицкий
Упоминаю об этом потому, что впервые слышал этот рассказ именно от Шварца. В начале войны митрополита попросили выступить по радио с обращением к верующим. В назначенное время известный деятель православной церкви прибывает в радиостудию, следует в помещение, где стоит аппаратура. У него деликатно спрашивают: - А где, ваше преосвященство, так сказать, текстик вашего доклада? - Какого доклада? Какой текстик? - Ну, одним словом, то, что вы будете сейчас произносить в микрофон
- А я, милые мои, никогда в жизни не произносил своих проповедей по бумажке
Слова эти будто бы вызвали сильную панику. Позвонили туда, сюда, дошли до самых высоких инстанций. И там решили: "Пусть говорит, что хочет"
А у Евгения Львовича дела обстояли похуже. Правда, порядки того времени были ему известны, и он заблаговременно приготовил, отстукал на машинке две или три странички своего выступления. Но, на его несчастье, выступать ему пришлось в радиотеатре, на сцене, где микрофон был вынесен к самой рампе и перед ним не стояло ни столика, ни пюпитра, вообще ничего, на что можно было бы опереться или положить завизированные, заштемпелеванные листочки. И вот чуть ли не целый час бедный Евгений Львович на глазах у публики мужественно боролся со своими руками и с порхающими по сцене бумажками
- Никогда в жизни не испытывал такой пытки, - говорил он вечером в телефон
x x x Но это, конечно, не было ни пыткой, ни болезнью. Настоящие болезни пришли позже, лет двадцать спустя
Обычно недуги, как известно, подкрадываются, и подкрадываются незаметно. Тут было по-другому. Был человек здоров, курил, пил, купался в ледяной воде, ходил на десятикилометровые прогулки, работал зимой при открытом окне, спал, как ребенок, сладко и крепко - и вдруг сразу всему пришел конец
Конечно, не совсем всему и не совсем сразу, но все-таки быстро, ужасно быстро протекала его болезнь
Началось с того, что Евгений Львович стал болезненно полнеть и стал жаловаться на сердце. В разговоре появились слова, о каких мы раньше не слыхивали: стенокардия, бессонница, обмен веществ, валидол, мединал, загрудинные боли... В голубом домике запахло лекарствами. Чаще, чем прежде, можно было встретить теперь в этом доме старого приятеля Шварцев, профессора А.Г.Дембо
С тучностью Евгений Львович боролся. По совету врачей стал заниматься своеобразной гимнастикой: рассыпал на полу коробок спичек и собирал эти спички, за каждой отдельно нагибаясь. Позже, и тоже по рекомендации врача, завел велосипед, но ездил на нем нерегулярно и без всякой радости. Шутя говорил, что вряд ли и водка доставит человеку удовольствие, если пить ее по предписанию врача и покупать в аптеке по рецепту
Все чаще стали приходить мысли о смерти. И говорил он теперь о ней тоже гораздо чаще
x x x x x x Вот сидишь, работаешь у себя в келье, в Доме творчества, и вдруг слышишь - где-то еще далеко за дверью повизгиванье собаки, позвякиванье ошейника, потом грузные шаги, тяжелое дыхание. Косточки пальцев постучали в дверь, и милый грудной голос спросил: - Можьня? Это он так со своей воспитанной, дрессированной Томочкой разговаривал, разрешая ей взять что-нибудь - конфету, косточку, кусочек мяса: - Можьня! Шумно и весело, как волшебник, входит - высокий, широкий, в высокой, осыпанной снегом шапке-колпаке, румяный, мокрый, разгоряченный. Собака поскуливает, натягивает поводок, рвется засвидетельствовать почтение. А он наклоняется, целует в губы, обдает тебя при этом свежестью зимнего дня и несколько смущенно спрашивает: - Работаешь? Помешал? Гулять не пойдешь? Трудно побороть искушение, отказаться, сказать "нет"! Смахиваешь в ящик стола бумаги, одеваешься, берешь палку и идешь на прогулку - по первому снегу, или по рыжему ноябрьскому листу, или по влажному весеннему песочку
Если в Доме творчества гостил в это время Леонид Николаевич Рахманов, соблазняли попутно его и шли втроем..
...Ходили в Академический городок или в сторону озера, чаще же всего, спустившись у черкасовской дачи к морю, шли берегом до Репина, там, у композиторского поселка, поднимались наверх и лесом возвращались в Комарово
Сколько было хожено гуськом по этим извилистым, путаным лесным тропинкам, где, вероятно, и сегодня я смог бы узнать каждый камень, каждый корень под ногами, каждую сосенку или куст можжевельника... И сколько было сказано и выслушано. И сейчас, когда пишу эти строки, слышу за спиной его голос, его смех, его дыхание..
Но, увы, чем дальше, тем короче делались эти утренние прогулки, с каждым днем труднее, тягостнее становился для Евгения Львовича подъем на крутую Колокольную гору. И все реже и реже раздавался за дверью моей комнаты милый петрушечный голос: - Можьня? И вот однажды под вечер иду в голубой домик и еще издали вижу у калитки веселую краснолицую Нюру, сторожиху соседнего гастронома. Машет мне рукой и через улицу пьяным испуганным голосом кричит: - А Явгения Львовича увезли, Ляксей Иваныч! Да! В Ленинград! На скорой помощи! Чего? Случилось-то? Да говорят - янфаркт! x x x Нюра из соседнего гастронома. И прочие соседи. И какая-то Мотя, помогавшая некогда Екатерине Ивановне по хозяйству. И какой-то местный товарищ, любитель выпить и закусить, с эксцентрическим прозвищем - Елка-Палка. И родственники. И товарищи по литературному цеху. И даже товарищи по Первому майкопскому реальному училищу. Приходили. Приезжали
Писали. Просили. И не было на моей памяти случая, чтобы кто-нибудь не получил того, в чем нуждался
Что же он - был очень богат, Евгений Львович? Да нет, вовсе не был..
Однажды, года за два до смерти, он спросил меня: - У тебя когда-нибудь было больше двух тысяч на книжке? У меня - первый раз в жизни
Пьесы его широко шли, пользовались успехом, но богатства он не нажил, да и не стремился к нему. Голубую дачку о двух комнатах арендовали у дачного треста, и каждый год (или, не помню, может быть, каждые два года) начинались долгие и мучительные хлопоты о продлении этой аренды
Куда же убегали деньги? Может быть, слишком широко жили? Да, пожалуй, если под широтой понимать щедрость, а не мотовство. Беречь деньги (как и беречь себя) Евгений Львович не умел. За столом в голубом доме всегда было наготове место для гостя, и не для одного, а для двух-трех. Но больше всего, как я уже говорил, уходило на помощь тем, кто в этом нуждался. Если денег не было, а человек просил, Евгений Львович одевался и шел занимать у приятеля
А потом приходил черед брать и для себя, на хозяйство, на текущие расходы, брать часто по мелочам, "до получки", до очередной выплаты авторских в Управлении по охране авторских прав
Только перед самым концом, вместе с широкой известностью, вместе со славой, пришел к Евгению Львовичу и материальный достаток. Следуя примеру некоторых наших собратьев по перу и чтобы вырваться из кабалы дачного треста, он даже задумал строить дачу. Все уже было сделано для этого, присмотрели очень симпатичный участок (на горе, за чертой поселка - в сторону Зеленогорска), Евгений Львович взял в литфонде ссуду (именно тут и завелись у него на сберегательной книжке "лишние" деньги). Но дом так и не был построен. И деньги через год вернули в Литфонд с процентами..
Тогда же, в эти последние годы, появилась у Шварца машина. Грустно почему-то писать об этом. Кому и зачем она была нужна, эта серая "победа"? Раза два-три в месяц ездили из Комарова в Ленинград и обратно. Привозили врача. Остальное же время машина стояла в сарае, и казалось, что она или ржавеет там, или обрастает мохом
Успели еще сшить Евгению Львовичу первую в жизни шубу. Шуба была, что называется, богатая, к ней была придана шапка из такого же, очень дорогого, но чем-то очень неприятного зеленовато-желтого меха. Грустно посмеиваясь, Евгений Львович сам говорил мне, что стал похож в этом наряде на ювелира времен нэпа
x x x Отлежавшись, оправившись от болезни, он опять вернулся в Комарово. И только после очередного приступа стенокардии, перед вторым инфарктом, приехал в Ленинград, чтобы остаться здесь навсегда
В Ленинграде мы жили в одном доме, здесь у нас было больше возможностей встречаться. Но встречались, пожалуй, реже
Когда болезнь слегка отпускала его, он гулял. Но что это были за прогулки! Дойдем от Малой Посадской до мечети, до Петропавловской крепости, до Сытного рынка и поворачиваем назад
У него появилась одышка. Он стал задыхаться
И чаще он стал задумываться. Молчать
Он хорошо понимал, к чему идет дело
x x x - Испытываю судьбу, - сказал он мне с какой-то смущенной и даже виноватой усмешкой. - Подписался на тридцатитомное собрание Диккенса
Интересно, на каком томе это случится
Это случилось задолго до выхода последнего тома
x x x Он меньше гулял, меньше и реже встречался с людьми (врачи предписали покой), только работать не переставал ни на один день и даже ни на одну минуту. Его "ме" выросли за время болезни на несколько толстых "гроссбухов"
x x x До последнего часа не угасало в нем ребяческое, мальчишеское. Но это не было инфантильностью. Инфантильность он вообще ни в себе, ни в других не терпел
Проказливость мальчика, детская чистота души сочетались в нем с мужеством и мудростью зрелого человека
Однажды, осуждая меня за легкомысленный, необдуманный поступок, он сказал: - Ты ведешь себя как гимназист
Сам он, при всей легкости характера, при всей "трепливости" его, в решительных случаях умел поступать как мужчина. И чем дальше, тем роже проявлял он опрометчивость, душевную слабость, тем чаще выходил победителем из маленьких и больших испытаний
x x x У него был очередной инфаркт. Было совсем плохо, врачи объявили, что остаток жизни его исчисляется часами. И сам он понимал, что смерть стоит рядом
О чем же он говорил в эти решительные мгновения, когда пульс его колотился со скоростью двести двадцать ударов в минуту? Он просил окружающих: - Дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу! Я хочу записать о бабочке..
Думали - бредит. Но это не было бредом
Болезнь и на этот раз отпустила его, и дня через два он рассказывал мне о том, как мучила его тогда мысль, что он умрет - сейчас вот, через минуту умрет, - и не успеет рассказать о многом, и прежде всего об этой вот бабочке
- О какой бабочке? - Да о самой простой белой бабочке. Я ее видел в Комарове летом, в садике у парикмахерской..
- Чем же она тебе так понравилась, эта бабочка? - Да ничем. Самая обыкновенная, вульгарная капустница. Но, понимаешь, мне казалось, что я нашел слова, какими о ней рассказать. О том, как она летала. Ведь ты сам знаешь, как это здорово - найти нужное слово..
x x x Бунин писал о Чехове: "До самой смерти росла его душа"
То же самое, теми же словами я могу сказать и про Евгения Львовича Шварца
x x x Семь лет нет его с нами. И семь лет я не могу в это поверить. Знаю, так часто говорят об ушедших: "не верится". И мне приходилось не раз говорить: "не верю", "не могу поверить"... Но в этом случае, когда речь идет о Шварце, это не фраза и не преувеличение
Да, уже восьмой год пошел с тех пор, как мы отвезли его на Богословское кладбище, я сам, своими руками бросил тяжелый ком мерзлой земли в глубокую черную яму, а ведь нет, пожалуй, ни одного дня, когда, живя в Комарове и проходя по Морскому проспекту, или по Озерной улице, или по нижнему Выборгскому шоссе, я бы не встретил на своем пути Евгения Львовича. Нет, я, разумеется, не о призраках говорю, я имею в виду ту могучую, титаническую силу, с какой запечатлелся этот человек в моей (и не только в моей) памяти
...Вот он возник в снежной дали, идет на меня, высокий, веселый, грузный, в распахнутой шубе, легко опираясь на палку, изящно и даже грациозно откидывая ее слегка в сторону наподобие какого-то вельможи XVII столетия
Вот он, ближе, ближе... Вижу его улыбку, слышу его милый голос, его тяжелое, сиплое дыхание
И все это обрывается, все это - мираж. Его нет. Впереди только белый снег и черные деревья
Статьи / Евгений Шварц: "Пишу все, кроме доносов". К 50-летию со дня смерти
