Странное дело с инженерами. Как бы отлично ни учился будущий инженер, а квалификацию получит только низшую. Даже отличник!
Николай Сошкин имел образование инженера III категории. То есть, выучился он жадно, овладевая знаниями и прямо и попутно. И теперь он мог бы … многое.
Даже больше.
Но должности свободной не отыскивалось, и потребность в работе толкала его в попутные профессии. Так ему пришлось работать помощником слесаря на крошечном заводике сварных конструкций.
Потом помощником прокладчика кислородной трубы в больнице.
Потом помощником мастера холодильных установок.
Потом… еще и еще помощником, помощником.
Помощником!
Осознанием своих возможностей Николая разрывало, будто внутри в нем под давлением кипела и бурлила мозговая лава идей, и только обстоятельства не пускали ей извергнуться в атмосферу потоком изобретений и усовершенствований.
И, одолевая препятствующие обстоятельства, Николай устремлялся к свободе, к независимости от малообразованных начальников, у коих в помощниках он провел годы. Поэтому приходилось часто менять работу, в надежде чудом неким войти в должность инженера, чтобы уж вырастить свой профессионализм, наконец, до первой категории, чего без должности не достичь.
Да и вообще…
Трудности инженера Сошкина сгустились в его душе в ощущение большого жизненного противоречия. Будто надел он новенькую робу инженера, но наизнанку. А там клетчатая подкладка и воротник в горошек. Вот и ходи так, соответствуй призванию!
Неужели Бог не упорядочивает и Сам Себе противоречит? Неужели так и нужно жить на Земле - выучиться с отличием ввиду тяжелейшего приложения труда, чтобы потом подавать какому-нибудь очередному дяде Мите ключ, или «врубать» тумблер по команде какого-нибудь Петровича?
Неужели Господь не видит, как криво вывернуло логику во всей этой конструкции? И… неужели Бог - не инженер!?
Такой мысли Николай, впрочем, в своем уме вслух перед собою не произносил. Ибо мысль сия была немыслима.
Наконец, бродя по предприятиям города, дошел он и до Коммунхоза, где ему обещали место главного инженера. Если, правда, поработает он инженером обыкновенным и повысит квалификацию.
Николай даже вздохнул полногрудно с каким-то воистину божеским успокоением, отслужил с батюшкой благодарственный молебен и вообще… Почувствовал, наконец, как логически-противоположные части конструкции сливаются в замысловатую гармонию.
Слава Богу!
Но реальность, как всегда, развернулась бесформеннее и до отчаяния непонятнее: организация оказалась крошечной, Николая поставили, как витиевато выразился начальник, оператором задней загрузочной конструкции. Проще говоря - мусорщиком.
Николай стоял на специальной площадке сзади оранжевой мусорной машины, похожей на небольшой космический контейнер, водруженный на вполне земной Камаз, и выскакивал возле каждого адреса по ходу движения машины. Здесь он быстро подхватывал пакеты и мешки с объедками, обломками и обжитками, и забрасывал в зловонное чрево приемной конструкции.
Вначале работа казалась инженеру Сошкину унизительной. А потом… унизительной вдвойне.
И не только потому, что должность разнорабочего оскорбительна для самой идеи инженерной науки, ибо не несла в мир ничего, а предполагала только действия по готовой схеме.
Но и потому, что из двух мусорщиков один назначался старшим. И это был его напарник - Кривяков, который не имел, наверное, даже дошкольного образования, был дурно воспитан и всегда едко вонял. И ядреным, многолетним потом никогда не чищенной робы, и гниением мусора, к которому давно принюхался, и вчерашним перегаром, усиленным сегодняшними парами аптечного спирта.
Посему работа такая казалась Николаю Сошкину унизительнее, чем само унижение.
«Для чего, Господи?» – вопил он в своем сердце и даже близко не подбирался к объяснению такого нелогичного положения. Неужели он зря учился? Неужели не может творить и делать то, что любит, что воспитало бы в нем восхищение Божиим мироустройством, а не это… м-м.. отвращение. Неужели нельзя просто! делать! свое! дело?
Но, ответа не поступало.
Даже больше того: когда Кривяков превышал лечебную дозу медицинского спирта, он уже из кабины не выгружался, опасаясь толстым мусорным мешком свалиться на обочину, а сидел в кабине с водителем - старым своим приятелем и таким же «Кривяковым», но, ввиду строгости закона, трезвым.
И всю работу Николай выполнял сам.
Но он… смирялся.
Как не смиряться перед Богом? Пусть и Богом, Себе противоречащим. Его мир - Его и правила. А потому - терпеть, терпеть и терпеть!
– «Инжанер»! – кричал на него Кривяков, когда Николай слишком уж мешкал по рассеянности или усталости. – Не научили тебя в институтах мусор грузить? Ничего… «Жисть» научит!
И они громко хохотали над инженером, перекрикивая рокот двигателя, который и сам походил на громогласный хохот. Потом, не дожидаясь, пока Николай вспрыгнет на свою подножку, водитель подавал машину вперед, Николай гнался за нею до следующей кучи мусора. А догнав, грузил клеенчатые мешки.
Смирение клеилось в душе Николая неровно, как-то многослойно - где-то душа его покорялась Богу, а где-то вопила. И вопль сей частенько сплетался с ропотом, а иногда, в его воображении, он смешивался с двумя небритыми, припухшими рожами, гогочущими – «Инжанер! Жисть научит!»
Впрочем, без смирения и Николаю картина мира казалась однобокой, перекошенной и непременно ведущей Человечество к осатанению. А значит нарушала и инженерную гармонию.
Надо, надо покоряться Богу!
И Николай генерировал смирение из молчания, которое немного помогало. Не получалось только молчать внутри себя. Эти проклятые рожи! Будь они неладны… Неужели нельзя, Господи…
Да, ладно.
Видя безответность напарника, Кривяков и вовсе расслабился и развольготился. Теперь, если попадались пакеты рваные, какие терзают голодные собаки по утрам, то собирал их только инженер, вынужденный по нескольку раз за день менять перчатки, промокающие слизкой влагой прокисших очисток, расквашенных помидоров и детских подгузников.
Подобная чистоплотность Кривякову казалась оскорбительной, и он прятал, а иногда и выбрасывал в жерло мусоровоза Николаев запас перчаток, перемигиваясь при том с водителем, который тоже с удовольствием вовлекался в глупую игру.
Но Николай терпел и это. В конце концов смиренным подает Бог. И, пусть несправедливо Николай страдал, а через терпение надеялся он встать на свое место в этом мире и воображал себе обширный цех с запасом металла, умелыми и светлоголовыми рабочими и специальным заказом разработать или усовершенствовать. Ну, хотя бы приспособить к местным условиям чью-то разработку или вовсе (это уж в идеале) создать собственное с нуля. Это - мечта настоящего инженера!
И смирение, как и рассчитывал Николай, вскоре дало всходы: их ООО «Мусоровоз» обанкротилось и переоформилось в ООО «Прогресс».
В общем-то все в работе осталось по-прежнему. Но назначили другого управляющего, хоть и временно исполняющим. Новый начальник, по свежести взгляда, решил навести иной порядок в организации.
Машины по новаторской разнарядке стояли в другом месте парка, лужу в центре двора, которую раньше засыпали битым кирпичом, теперь прикрыли угольной породой. И сменили вывеску.
Прошелся новый шеф и по кадрам. Например, приметил Сошкина и постановил ему быть начальником смены операторов.
Теперь Николай был наверху микроскопической административной структуры, а Кривяков в самом ее низу. Хоть и состояла эта пирамидка всего из двух, практически равнозначных ступенек.
Кривяков перестройку принял молча: видно, не соглашаясь с нею в душе, но подчиняясь по наружности.
Сошкин же, будучи теперь начальником, от двери пересел ближе к водителю, чтобы реже выскакивать на мелких грузах, хотя и труднее здесь дышалось меж двух «Кривяковых». Но должность обязывала.
По вечерам Николай, движимый тем, что радостью и милостью Божией надобно делиться, чтобы, вроде как, мир сделать светлее, обзванивал почти всех по списку контактов в своем телефоне - от мамы и папы, до приходского священника, первой учительницы и всех одноклассников. И даже довольно чужих и равнодушных абонентов.
– Да ничего, – отвечал он на обыкновенный вопрос о делах. – Нормально. Теперь вот, начальником смены. Потихоньку. Смиренных любит Господь!
Принимал цветистые поздравления, скромности ради принижал значимость должности, улыбался, радовался, шутил.
Смирение, оно ведь всегда награждается, и справедливость мягко, хоть и постепенно, вливается-таки в жизнь терпеливого.
А утром Николай Семенович, как называл его новый начальник Комунхоза, надевал свежую робу, какую он стирал после каждой смены в отдельной стиральной машине, купленной на барахолке и установленной на веранде. И шел грузить мусор.
Правда, большей частью руками Кривякова, который, будучи человеком тучным и почти пожилым, много кряхтел, отдувался и фыркал, над чем Сошкин и водитель Камаза весело и добродушно посмеивались.
Особенно же любил инженер выслать Кривякова на рваные пакеты или мокрые мешки, если шел дождь. Не от злости, конечно, а так… ради субординации, порядка и дружеского юмора.
Кривяков зыркал в ответ волком, но молчал покорно, чем инженера Сошкина немало задевал. Дошло и до того, что Николай иногда, особенно в ветреные дни, сам опрокидывал пакеты, мусор разносился по округе, и толстый Кривяков, краснея до бурячного теперь уж не от спирта, носился по-над заборами и собирал бумажки, рваную упаковку и пластиковые бутылки.
Но, все это не со зла, а так… доброй шутки ради.
Вскоре справедливость неожиданно покинула мусорных дел мастера Николая Сошкина: проблемы ООО «Мусоровоз» утряслись, и жизнь откатилась к прежнему. К Коммунхозу вернулось старое название, в лужу поверх породы легли битые кирпичи, а машины снова встали на старую стоянку - вернулся прежний начальник.
Промел он своей метлой и по кадрам, например, понизил Сошкина до рядовой должности разнорабочего.
Теперь, когда Николай снова опустился вниз, Кривяков будто мстил ему за его взлет, и унижал уже открыто и до того неприлично, что и водитель его не всегда поддерживал. Например, разрывал пакеты, если видел, что мусор в них особенно мерзок или по случаю сильного ветра с дождем.
Конечно, делал сие Кривяков от особенной злобности, мелочной злопамятности и уязвленной зависти, а не ради шутки, как когда-то добродушный Сошкин.
Иногда он даже толкал Николая в поясницу, когда тот нагинался над мусорной кучей. И инженер, ударов не ожидая, падал лицом в отходы, пакеты лопались, рассыпались по ветру, а Кривяков хохотал до того громко и безудержно, что и водитель, и случайные прохожие заражались его хохотом.
Николай возмущался было, пока Кривяков, вдруг посерьезнев однажды и перестав ржать, с желчью в голосе не выдал:
– А ты думал, что всякому мусору в начальниках можно ходить? Тому везет в жизни, кто везение терпеть умеет. А ты не умеешь!
И махнул рукой на Николая, как на безнадежного и слабого глупца.
Долго Николай размышлял над идеей мусорщика Кривякова - вечно грязного, до отвращения необразованного и бессмысленно живущего на земле пьяницы.
Но никак не мог идею эту вычеркнуть из рассмотрения, ибо нечем было ее перекрыть.
Терпеть везение… Терпеть-то надо скорби, трудности, унижения! А везение-то чего терпеть? Везение, Божье благословение, можно сказать… Оно ведь не требует терпения. Наслаждайся, да и все тут.
Однако, вернувшись вниз производственной цепочки, Николай снова погрузился в богомыслие.
Работал он теперь безропотно, на оскорбления не отвечал, а только устремлялся к Богу, вспоминая, как еще недавно он получил повышение, как расхвастывал об этом всему миру, как унижал несчастного Кривякова.
«Ведь надо же, каким гнилым я оказался начальником», – наконец заметил он некоторое свойство своей души. «Такого мелкого назначения не перенес. Прав Кривяков, не всякому мусору в начальниках ходить. И терпеть везение тоже надо умеючи».
Пришла осень. Кривяков в совершенстве поработил безответного инженера, уж и не зная какую изобрести для него каверзу.
Тот же в ответ на очередную выходку всегда молчал, а как перенесет какое оскорбление, не хмурился, не отчуждался, а наоборот как-то светлел душой, глаза его наполнялись радостью какой-то внутренней победы. И от того Кривяков чувствовал себя пошлым дураком. А, так как признать себя таковым было неприятно весьма, не оставалось ничего иного, как переломить-таки странное, крепкое благородство инженеришки, какое сам Кривяков своими издевками в нем и воспитал.
– Говоришь, умеешь терпеть? – усмехнулся он как-то себе под нос и вывалил, как бы случайно перепутав рычаги, прямо на голову Сошкина целый контейнер мусора, взятого ими от школьной столовой. Мусор был знатным: остатки еды, гнилая луковая шелуха, прокисшая каша, захваченная по случаю теплого бабьего лета неисчислимой колонией мелких белесых червей.
Сошкин встряхнулся, снял кепку и куртку, очистил их палой листвой, как мог, потом развернулся к вываленной куче и оценил производственный ущерб.
– Ну что, «инжанер»? Как тебе такая правда жизни? – расхохотался Кривяков, чуть не свалившись с машины.
А инженер… улыбался.
– Спасибо! – ответил он с радостью и, вроде бы даже искренней благодарностью. – Давно этого боялся. Ну что, соберем по-быстрому и поедем дальше? Много еще работы.
И он вынул из зажима лопату и взялся за нее с таким невозмутимым видом, будто грузил на летнем пляже чистый белый песок, а не смрадную, кишащую столовскую мразь.
То ли от недостатка образования, а то ли от пропитого воображения, но Кривяков не знал больше, как ему Сошкина уязвить, и тем весьма болезно уязвлялся сам.
В конце смены, когда расходятся мужики по домам, Кривяков нагнал инженера:
– Подожди, Сошкин! – остановил он его на краю улицы. – Спросить хочу… Как это ты так, а? Неужто не рассерчал?
Сошкин улыбнулся устало.
– Нет, не рассерчал, – он вздохнул и дружески похлопал Кривякова по плечу. – Чего тут серчать? Когда терпишь несчастье, как Божье лекарство, то приходит вслед за этим… Как бы объяснить тебе? Такая вещь в душе. Мир. Как же тебе растолковать?
– Благодать? – прохрипел Кривяков, чем до того удивил Сошкина, что тот выпучил глаза, раскрыл рот и даже выронил сумку с грязной одеждой под ноги.
– Откуда ты знаешь это слово? – наконец вымолвил он.
– Так я… – промычал Кривяков, почесал затылок и, вспоминая прошлое, уставился под ноги. – В молодости, вишь, был верующим человеком, даже курсы закончил катехизаторские на нашем приходе. А потом, знаешь… Не смог чего-то понять. Бывает же такое? Хотел я проводником на поезде быть, мечта была. А не давал Бог, все я на мусоре этом. Так и застрял тут…
– Да, застрял… – задумался Николай, чувствуя, что и сам застрял на мусоре этом. – Так всю жизнь и проработал здесь?
– Да нет. Иногда, бывало, удавалось мне на летние перевозки зайти, рейсов много, всех берут. Но… там интересно, новые места, новые люди, атмосфера, то-се. Ну я и приучился пить да кутить. И выгоняли меня, знаешь, по собственному. И я шел в мусорщики. Так и… прошло время.
– Не смог везение перетерпеть?
– Не смог…
Поговорили они еще несколько, посоветовались друг с другом. А, когда уж прощались, протянул Кривяков руку:
– Меня, кстати, Петровичем зовут.
К следующему лету ООО «Мусоровоз» распалось, слилось воедино с другим предприятием, и где-то вверху решили создать ООО «Чистота», которое перерабатывало бы и утилизировало мусор по всем стандартам. Конечно, здесь потребовались и инженеры, коих набрали со стороны. А начальником над ними поставили собственного, опытного уже инженера III категории Николая Семеновича Сошкина. К тому же и работник он был, каких поискать.
Но долго еще тот инженер катался по маршрутам со сборщиками мусора, сам грузил, бегал за машиной и без всякой необходимости помогал разнорабочим.
Как-то столкнулись они по случайности с Кривяковым, который уж уволился, но жил недалеко и по старой привычке еще держался в курсе дел на том предприятии.
– Терпишь? – улыбнулся он Сошкину, имея ввиду его выезды на мусорные маршруты.
Инженер улыбнулся, кивнул. Потом подумал и ответил:
– Терпеть-то надо не только плохое, но и хорошее. Ты сам меня научил, Петрович. А зато, когда плохое заканчивается, начинается такое… – он снял каску, осмотрел ее, смахнул мелкий сор. – Сам ищешь, чтобы такое перенести, столько в этом всего… Уже не для себя делаешь, а как-то, знаешь, для других. Потому что такое приходит в душу… Как сказать-то?
– Благодать? – догадался Кривяков, теперь опрятный, чистый, выбритый, в синей форменной рубашке со смешными погонами. – Знаю. Я, вот, тоже как-то… Бросил пить, вернулся на железную дорогу, в проводники. Смотрю теперь в окошко на рейсе и думаю, чего это я делал-то всю жизнь? Почему не мог потерпеть везения и всю жизнь оттого в невезении провел? И ты знаешь… Я и тому благодарен, как удалось прожить, слава Богу, как-то Он все это… Вот и смотрю в окошко, за окном мелькает все, и колеса бьются. А я сижу, смотрю и… Вот. Благодать, аж слезы текут каждый раз.
Помолчали, вздохнули каждый о своем, кто чего терпит. А там и разошлись каждый к своей благодати, каждый к своей мечте и к своей жизни. Терпеть хорошее.
