Она бежала по лугу. Трава хлестала по щиколоткам и слезами разбрызгивала капли росы. Шлепанцы растерялись ещё вначале, когда она надеялась успеть по дороге. Но услышала, как где-то за туманом истерично взревел стартер лодки. Чтобы срезать, она соскочила с насыпи, и вместо песка под ноги легла густая топкая трава. Тапочки слетели сразу.
Уже светало. Лес впереди казался последним прибежищем жуткой ночи, отступающей в туман. Анечка бежала, равняясь на краешек опушки. На угрюмый дуб, горделивым особняком отстоящий от леса.
Над опушкой бежалось легче: чахлые травы не путали ног. Она взмахивала руками, как крыльями. Подол белого платья тоже вспрыгивал вслед. И волосы плясали из-под белёсой косынки, свернутой в ленту. Деревья тревожно мелькали сбоку и тянулись к ней когтистыми ветками. А из леса пристально следила ночь, пугая трубными гласами филинов.
У дуба Анечка свернула с холма вправо, в пространство над озером, будто хотела взлететь. С высоты покатого бугра оно открывалось, как бескрайняя серая пустота в дымке.
Во влажных сиреневых сумерках Анечкины глаза потеряли соизмерение, она поскользнулась на склоне луговины и ухнула в неизвестность. Но, проехавшись бедром, как бывало здесь в детстве зимой, она только теранула ногу о шершавую зелень. Внизу на ровном подскочила, ощупала плоский живот. Тут же, не разжимая кулака, чтобы не упустить бесценных часов, помчалась берегом вдоль озёрной воды. И туман отступал, расширяя мир, а волны шептали: «Он не может уйти. Особенно теперь!»
Берег уклонялся по дуге к мысу, и Анечка сокращала путь. Она бежала уже не по суху, а по юрким набегам прибоя, с силой шлёпая и разбрызгивая воду, как будто расточая свою пульсирующую душу. Странно, но это помогало ей не плакать.
И вот в тумане уже смутными пятнами задрожали силуэты людей на шатком плавучем приставке, извивающимся на волнах, как плывущая на месте змея.
Рядом нетерпеливо рычала лодка.
Анечка взбежала на подвижный мосток, заскользила босыми ногами по мокрым холодным доскам. Пришлось бороться с качкой, больно натыкаясь пятками на шляпки гвоздей.
Он стоял на причальном плотике. Уже взялся рукой за борт.
Волны качали всё отдельно — лодку, плотик, прилипший к нему мосток с Анечкой. И казалось, что в этом зыбком мире нет никакой прочности, на которую можно было бы опереться.
Он обернулся, глянул в поллица из-за башлыка грубой брезентовой штормовки. Холодно, не подавая никакой надежды. Выкрикнул, борясь с рокотом мотора:
– Сделаешь?
Она подошла уже медленно. Но не вплоть. Встала поодаль.
Глаза её распахнулись и замерли, как при виде чего-то парализующе-ужасного. Щёки раскраснелись, с пробежки дышалось ненасытно, она порывалась что-то сказать и по-рыбьи ловила воздух губами. Но воздух только вдыхался и выдыхался, не рождая слов. Точных, весомых, убедительных. Всё уже обсуждалось не раз. Только взгляд её кричал, рыдал, звал. Но тоже молча. И от силы вопля, не находящего выхода, её колотило, как на морозе.
Она, искря взглядом умоления, протянула ему руку с часами. Те блестели мужским железным браслетом. Холодно и тоже без надежды. Можно ли обратно обменяться часами, если не получилось обменяться временем?
Мужики уже погрузили вещи и ждали, ничего не говоря и неловко отводя глаза от её наивности.
Он усмехнулся, рывком перемахнул через борт, в лодку, сел спиной к корме и к ней.
Мотор облегченно сорвался, лодка пошла, ухая по волнам. Анечка опустила руку с часами.
Он так и не глянул напоследок. Хотя бы просто так, хотя бы со злостью разочарованного.
Волны качали приставок, как маятник, начавший отсчёт времени от сих и далее. И она стояла одна посреди тумана, воды и времени, разделённого пополам. А лодка темнела на горизонте. Как точка в конце той самой строки, за которой страница непременно переворачивается, закрывая собой написанное ранее.
Обратно шла без памяти. Дорога, песок, что-то зелёное по обочинам, робкий, отступающий туман в низинке.
На взгорке воздух тёплый, квадратики домиков, заостренные к небу. Над ними, стыдясь, докрасна сконфуженное солнце прячется за тонкими облаками.
У деревни свернула прочь в чащобу рогоза по тропке к источнику. Там под плакучей ивой колодец, журчит водица по дощатой канавке. Над колодцем часовенка топорная, иконка Божьей Матушки.
Анечка встала и долго смотрела на икону. Не молясь, не жалуясь, не вздыхая. Как глядят на свой сгоревший дом, когда ещё не настала следующая ночь.
«Сделаешь?» – кричал он из свежих навязчивых воспоминаний.
Наконец, она нагнулась, зачерпнула обеими руками ледяную воду, чтобы умыться. Приложила в ладошках к горячему лицу, к глазам. Но обратно рук уже не отняла. Плечи задрожали, она сдалась, упала на колени, лбом впечаталась в мокрый грунт, схватила руками землю с травой вперемежку, стиснула в комки. Были б силы от природы, так хоть бы кулачком в никуда погрозила. Косынка развязалась, волосы выбились на свободу и опали вокруг лица, пряча его от постороннего. И там, в собственной темноте, в бездне своей души, она рыдала и вопила без голоса. И корчилась лицом, как жертва, раздираемая хищником вживую.
Когда выдохлась, притихла, свалилась на бок, на траву, в стрекот кузнечиков. Красными глазами без смысла глядела на тонкие ветви ивы, оживающие в движении воздуха и тянущиеся к ней своими желтыми пальцами сверху. И так лежала, застряв духом промеж двух страниц.
Домой шла без ума. Наугад. Долго. По балке через терновники вдоль ручья. На пригорке отдышалась, утёрла лицо.
Дома скрипнула калиткой, дверью. В избе темно со света, только дух родного жилища. Тишина пульсом в ушах. Низкий потолок давит на душу. Вздохнуть хочется. Стены бревенчатые горизонтальными полосками, грубый комод, печка давно не беленая. Папа. Сидит, ссутулился. Белые брови топорщатся инеем, глядит из-под них, как загнанный. Бессильной рукой остатки волос загребает назад — седые мысли приводит в движение.
Анечка прошла к своей кровати, села на край, скрипнула. И опять тишина, пульсирующая только течением времени — часы тикают со стены.
Пробило шесть.
Она вспомнила про часики, положила на подоконник. Посмотрела на ладошку, с красными вмятинами от железа.
– Не взял? – спросил папа, неопределенно глянув из своего тёмного угла на её движение.
– Нет, не взял, – не сразу ответила Анечка и глянула на папу, а с него выше — на иконы в святом углу. Но тут же виновато потупилась. – И свои не вернул. Ушёл. Навсегда.
Папа собрал белую бороду в руку, отчего вмиг похудел и осунулся. Кивнул задумчиво. Ожидал, видно, горького, хотя и надеялся, что чудом минует чаша.
– А я уж рубаху белую приготовил, – вздохнул он и всмотрелся, как в память, в мамино фото, висящее на стенке.
Анечка хотела лечь, думала утонет в безысходном. Но папа поднялся со скамьи, задул ночную лампаду. В темноте комнаты окно засветилось розовым с синим. Встретились взглядами. Он смотрит больно и испуганно, воплем. Не удержалась, с грудным стоном бросилась к нему на шею, и оба, не тесня душ и не стыдясь ложного, расплакались. Освободились.
Папа гладил её рукой по волосам. Она прижималась к его груди и через всхлипы слушала, как прощается с нею её детство, бухающее там, в его груди. Неровно и часто: «Прощай! Никогда! Навсегда!»
– Это ничего, – вздохнул он наконец, шевеля своим воздухом волосы на её макушке. – Ходит зло по миру. Но ты же… не позволишь? Не сделаешь, не ответишь злом на зло, погубив невинного?
– Я не сделаю, папочка, – её голос дрожал ужасом неизменности, и она искала прочного во вне, чтобы опереться. –Он потому и ушёл. Но я уже выбрала из них двоих. Я не могу это сделать! Только… как я дальше стану?
Он молча её отпустил, рукавом рубахи утёр слёзы ей, а потом и себе. Чиркнул спичкой, зажёг лампаду, охая и опираясь о стенку, спустился на колени перед иконами. С одышкой что-то забормотал неразборчивое.
Она упала рядом, своё залопотала сипло и тонко. «Ах, Матушка Божия!»
Там один за одним они долго читали акафисты Пресвятой Богородице, кланяясь лбами в пол и роняя в него слёзы. А вековые доски привычно их впитывали, дубея от соли.
После акафистов, когда оба утихли, вышли на двор, щурясь от света.
Здесь стоял грубый дощатый стол со скамейкой. Анечка накрыла: вяленая рыба, веточки укропа, лук пером, картошка с сырным маслом. Папе корвалол, себе булочку сдобную к стакану молока.
Ели молча, и она пусто следила припухшими глазами за муравьём, который хотел утащить больше, чем мог поднять. Но иногда не выходит потащить то, что считаешь благом: душа надрывается. И о том она вздыхала медленно и незаметно.
После обеда сидели на скамейке, обнявшись, и глядели в будущее, листая в памяти картинки прошлого. И время уже продолжило строку: точка слезою вытянулась в запятую.
Утренний ветер притих, видно, погнался за лодкой на север. Анечка покормила жёлтых цыплят в картонном ящике, насыпала им варёного пшена вперемешку с рубленным луком. Крольчатам в кормушку лопухов и клевера. Умилилась малышам, не сдержав улыбки, а от той улыбки сорвалась, расплакалась горько. Но молча, чтобы не слышал папа. И всё шептала: «Не сделаю я! Я люблю, но не сделаю!»
Мокрый воздух разомлел, напитался испареньями травяной зелени и духом яблонь, созревших пахучим приплодом. Небосвод насупился духотой. К дождю.
Чтобы не пропустить, уселись на ступеньку косого крылечка. И вот он — ливень. Вначале нервно сдерживаясь забил редкими крупными каплями. Потом ударил, желая вылиться весь и враз. Вода грохнула, загудела, поднимая пыль запахом и освежая дух чистотой. Котята стремглав вскочили на крылечко, Анечка подхватила их, усадила на коленки, прижала к животу. Тёпленькие.
– А ты ведь тоже был молодым?
– Был, моя хорошая. Но пожилая память рисует, что придумает. А только с годами я понял, что счастье нам приносит не влюбленность совсем. А любовь. Простое добро. Сердце беззлобное, тихая забота, верность. Причастие к Божьему, – он прислонил к её голове свою, и в этом месте ей тоже стало тепло. Как и от котят, и от его плеча, прижатого к плечу. – Ты не плачь, моя хорошая. Господь омоет сердце. Только не копи в нём обид. А то заснёт оно смертельным сном, и тогда уж не спастись. Вот его-то, сердце, и береги! Оно должно успеть с благодатным избытком преисполниться любовью. И тогда ничего не будет зря. Никакое страдание. А бед не обойти, никому не обойти. И вот увидишь! Когда всё закончится, увидишь, что важно, а что пустяк.
– А закончится?
– А как же? Мы здесь, как в обмане, нам кажется ,что ещё полно времени, далеко конец, а в конце кажется — недавно только началось. И тогда узнают, что важное было, а что пустое.
С тем и умолк, слушая ливень, как пение. В шуме его по земле, в переливах струй с углов крыши, в перекатывании громов из облаков в облака гудело славословие. Великое пение: лилось время. И украдкой, незаметными месяцами составляло оно уходящие незримо годы.
***
В будущем, лет через пять, Анечка столкнулась со своим прошлым. Пасха выдалась тёплая. Он приехал с молодой женой, нанял старушку прибраться на могилах его родителей. Со спины не угадала — он раздался, потолстел даже, живот виден из распаха черного пальто. Стоял, рукой облокотившись о гранитное распятие на соседней могиле. Курил одну за одной и указывал работнице, что ещё сделать на обещанную плату.
Та кланялась в работу, безропотно делая уж и не обещанное. А он говорил, не вынимая жёванной сигареты изо рта, широкий, прочный, как в землю вросший, имеющий власть и точно знающий, чего хочет.
Жена в оградку кладбища не вошла, порхала во вне, на кирпичном тротуарчике. Громко обсуждала с кем-то обои, переделку квартиры, дорогой ремонт. В руке розовый телефон с блёстками, ноготок на мизинчике ухоженный, запястье в часиках знакомых.
Но всё это Анечка увидела уже потом, вынимая образы из памяти.
Столкнулись они внезапно. Он уже уходил, она тоже. Не разминулись, взглядами ударились друг о друга как о бетонную стену с разгона. Оба отступили на шаг, но души с разбегу соприкоснулись, сжались. Он удивлённо глазами засуетился, на жену косится, а на Анечку ледяным морозом, со враждой. Боится, что она ему всё испортит. И смотрит, как молотом бьёт.
Она отступила, взглядом покорилась, воротилась к отцовской могиле, лбом к дереву крестовому жмётся, говорит что-то без голоса.
Ушла другими воротами, низинкой, рогозами, к источнику. Здесь шумела вода и ива плакучая шептала на ветру своё покойное и мирное. Анечка села бессильно на скамейку, вгляделась в воду с удивлением. Потом поднялась, ещё вроде бы задумалась на миг, но махнула рукой, глянула на иконку Божьей Матери светло и улыбнулась. Головой только покачала воспоминаниям, перекрестилась. Выдохнула с облегчением, как опухоль оттогрнувшуюся выплюнула.
Домой летела ласточкой. И там своё её ждало: жёлтые цыплята в ящике, кролики, печку протопить перед сном — пусть потрещат дровишки, душу умилят. На столе тетрадки, карандаши. Книжку новую купила — вечером с сынишкой лечь в обнимочку под вязаное одеяло и читать до самого сна, пока не засопит и не станет вздрагивать, принимая первые сны. Потом глядеть сладко, как он спит, ласковый, и плакать. Просто так. Хорошо, потому что. Любит сердце до слёз.
Так и сбылось. А потом полночи глядела в темноту перед собой и шептала Богородице слова благодарности. Что-то о влюбленности и любви, что-то о выборе между настоящим, живым и пластмассовым в блёстках. И о часах, которыми обменялась когда-то и зачем-то.
Часы те наручные, кстати, так и лежали годами на подоконнике, следили придирчиво, как вращается время. Вот и мы с ними страницу перевернём, заглянем в грядущее.
Во второй половине годы летят, как минуты после полуночи. И, вроде бы было это совсем недавно, и немного прошло лет, а удивительно, но вот уже старость, и Анна лежит на одре. Умирает, с сыном прощается.
Лицо корою древесной, сухое, в бороздах, черты острые. Глаза ещё живые, но тускнеют, как янтарь в вечерней мглице.
Сын взрослый, давно женатый, давно отец. Ухом к матери клонится, плачет, слов не разберёт. А у неё душа вздрагивает в тесноте, и от того говорит она уж не воздухом, а духом. И всё порывается открыть ему, наконец, о пристани, лодке, мужских часах на её подоконнике. И о девушке, бегущей по лугу, плачущей отчаянно и не ведающей, куда Господь её судьбу клонит. Но выдыхает пустое. Улыбается глазами и сама осеняется ясностью: теперь-то уже не важно! Теперь-то уж без обмана, сверху времени, не изнутри. Вот же он стоит перед нею, сын её. О чём тут пожалеешь, Господи? О каком выборе?
Набирается последнего и выходит словами:
– Ты, сынок, Бога люби. А с Ним и всё полюбится, – и встаёт, юная совсем, лёгкая вся, как в детстве. Глядь, — на дороге стоит. А вот и луг. Побежала вдоль опушки, платье подпрыгивает, волосы золотые пляшут, роса с травы облаками вокруг. А она бежит, на дуб равняется. А там сворачивает вправо, снова в бескрайнее, но не вниз, а вверх, по облакам. Озеро под ногами крошечное, приставок на косе, лодочка, люди какие-то. Девочка плачет, не знает о счастии, которое уже с нею. И всё вокруг мелкое, серенькое, смутное. Всё это было когда-то. Всё это было где-то там. В пустоте времени.
Он тоже, конечно, встал у своего распуться близко к тем годам, да хватило ли облаков, чтобы вверх, а не вниз? И ему, и тем, кто с ним прожил. Неведомо сие.
А у источника трещали-заливались кузнечики, и не видели, как посреди лета со старой ивы слетел последний живой листок. Выплакала всё, плакучая. Иссохла.
Родниковые воды шумно торопятся по канавке в колодец, в ручей среди терновников, устремляясь вслед за неугомонным временем. А оно точкой ползёт к завершению строки. И я вижу это явственно и слышу по ночам, когда трудно ухает моё сердце в груди, секундами отбивая отмеренное мне: «Люби! Люби! Люби!». Успею ли набраться благодатного избытка облаков в своё сердце?
Я просыпаюсь ото сна, встаю, брожу по дому и вздохами тесню тяготы совести вон. Или смотрю в окно. А там чернота. И где-то далеко, наверное, и с моей ивы облетают листочки. Надо успеть.
***
Для этого рассказа я сначал создал стихотворный эскиз, чтобы легче получилось в такую короткую форму уместить смыслы наибольшей глубины, а так же передать атмосферу и чувства героини.
Наверное, было бы очень интересно почитать стих по сюжету рассказа, который вы только что прочитали. И вот этот стих:
Бежала по лугу. Рано. Едва дорогу видно,
Платье над пятками взмахивало крылом.
Трава мокрая от росы. И что обидно —
Шлёпанцы растеряла. Почти светло.
Где-то там уже загудел мотор, прогревается,
Можно успеть, если по опушке, у дуба
Свернуть и вниз. Упала, поднимается,
Скользко. Теранула коленку, но не грубо.
В тумане деревья, глядят с удивлением,
Как сердечко у всякой птицы в лесу
Колотится. Побежала по кромке волнения
По берегу озера, вытянутому в полосу.
Вода слева несётся, переживает, охает:
«Добежишь, отдай ему!» — и шепчет глупости,
Что передумает. По прибою пятками шлёпает,
Душу разбрызгивает без скупости,
Чтобы не плакать. И вот, вне тумана люди.
Фигуры тёмные, приставок шею вытянул к лодке.
Синим пыхтит мотор, железо вибрирует в зуде.
Ступила ногой, доски мокрые: сказывается на походке.
В трёх шагах встала, дышит с пробежки,
Молча тянет часики, пальцы дрожат. Холодает
Что ли? Он смотрит сквозь. Штурмовку накинул в спешке.
Ткань грубая, не пачкается, не марает,
От ветра лучше доспеха, но не держит тепла.
Мужики глаза отводят, чемоданы к борту.
Опустила руку, когда уж лодка пошла.
Дрожь, тикает в ладошке, душится что-то к горлу.
Лодка на горизонте точкой в этой строчке.
Она стоит, смотрит. Приставок волной качается,
Как маятник, отсчитывающий по цепочке
Время, которое начинается и кончается.
Обратно идёт без памяти. Дорога, песок,
На взгорке уже тепло, солнце просыпается,
Докрасна перед ней конфузясь. У источника наискосок.
Остановилась, волосы подобрала, нагибается,
Вроде умыться. Руки к лицу приложила:
Теперь уж всё начисто! Но задрожали плечики,
Трясёт её. В три погибели. Была бы сила,
Так хоть бы кулачком в сторону погрозила. Кузнечики
Тарахтят без умолку, ничего из травы им не видно.
Тропинкой промеж терновников вдоль ручья.
Скрип калитки, дверь тоже старая, скрытно
Не войдешь. Со света темно, только дух жилья
Родного. Потолок низкий на душу давит,
Тёмные стены горизонтальными линиями.
У печки папа. Нечем помочь, но не оставит.
Смотрит в пол, белые брови инеями.
Бессильно загребает остатки волос назад,
Приводя седые мысли в движение,
Но сбывшемуся не удивлен, хотя и не рад.
Села на кровать, скрипнула. О своём течении
Сообщило время: пробило шесть со стены,
Вспомнила про часики в руке, положила на стол,
«Не взял?». На иконы с чувством вины
Взглянула. «Не взял. И свои не вернул. Ушёл».
Замолчали неловко, друг друга мучая
Своими вопросами не заданными, и ответами,
Не произнесёнными вслух. Хотя даже ива плакучая,
Что возле источника, всё знала своими ветками.
«Я уж было рубашку белую приготовил», — вздохнул.
Глянул, как в память, на фото мамино, висящее на стене,
Бревенчатой. Поднялся, лампадку ночную задул.
Глазами встретились и оба… расплакались наравне.
Что уж тут? Он рукой её гладит по волосам,
Она прижимается ухом, слушает как стучит
И прощается с ней её детство, бухающее там,
В папином сердце. А оно бьет неровно, о своём грозит.
«Ничего…» — вздыхает папа, волосы её шевеля
Своим дыханием. «Время пройдёт. Оно умеет».
Она головой качает. «Как же теперь мне с нуля,
Ведь прожитое из памяти не истлеет?»
Он молча её отпускает, спички, лампада.
Крестится, кланяется, что-то бормочет,
С трудом на колени перед иконами. Вздыхает,
Она рядом падет, своё неразборчивое лопочет.
Акафистник Божьей Матери. «Не остави, Заступница!»
Кланяются, лбами в полы деревянные,
Где каждая досточка давняя спутница,
Слёзы впитывает и счастливые и покаянные.
После акафистов идут на двор, летний стол.
Доски грубые, муравей растаскивает крошки.
К обеду каша с укропом, рыба и корвалол.
Потом сидят на скамье у окошка.
Обнялись, молча смотрят в грядущее,
Прошлое в уме картинками перебирая.
Время вращается на круге своём, меняя сущее,
И вот уже точка вытянута. Ползет слезой запятая.
Ветер умолк, видно погнался на Север,
Она сыпет пшено с резанным луком вперемежку
Желтым цыплятам. Кроликам лопух и клевер,
Глядит на них, не сдерживая усмешку.
Воздух жаркий, густой, пахнет сочной травой,
У забора яблоня родила пахучий приплод,
Котята мяукают мамке наперебой.
Душно. Будет дождь, уже насупился небосвод.
Она вздыхает, голосок дрожит немного,
Божья Матушка не оставит! Вверху уже гремит.
Присели на ступеньку крылечка кривого,
Дождь крупными каплями, и… вот он! Спешит
Вылиться весь и враз. Загудел водой,
Пыль превращая в запах и озоном дух освежая.
«А ты ведь тоже был молодой?»
«Да, моя хорошая, но память пожилая
Рисует, что захочет. А только понял я с годами,
Что не влюбленность нам приносит счастье,
А любовь: простая радость простыми днями,
Тепло, забота, доброта и к Духу Божию причастие.
Вздохни, моя хорошая, утри слезинки,
Бог видит всё! Омоет сердце от печали Он.
Но только не решайся льдинки
Обиды собирать: дабы не гасла жизнь, как сон.
Не торопись, Он всё подаст. Взгляни вокруг,
Ничто не явлено случайно здесь,
Ни камень, ни цветок, ни человек, ни дух.
И для тебя на свете место есть.
Но в этой жизни ты лишь семенем растёшь,
Со всем спокойно примирись, коль что-то суждено,
Когда ж душой созреешь, к Богу отойдёшь.
Вот, сердце береги! Оно наполниться должно
Любовию с избытком благодатным
Тогда и время жизни, краткий этот век,
Плодом увенчан будет сладким.
На то и создан Богом человек!»
Вздохнули оба, обнялись опять,
И слушать дождь умолкли. Каплями с небес
Время полилось. Уж месяцы летят
Украдкой. А там, глядишь, за годом год исчез.
***
Однажды видела его, лет через пять.
На Пасху. Кладбище. Приехал с молодой женой.
Старуху нанаял у могил его прибрать.
Стоит, облокотился о распятие рукой.
Сложилась жизнь вполне: начальник, вроде, мелкий.
Часы (те самые) блистают на запястье у жены.
Она звонит, обои обсуждает, квартиру, переделки.
Он потолстел, широкий, не узнала со спины.
От скуки курит синими облаками одну за одной,
Глазами встретились, оба отшатнулись, ударило током,
По инерции соприкоснулись душа с душой.
У него взгляд шальной, на жену косит ненароком,
Но холодный, как резкий ветер зимой.
Отступила на шаг, в платок кутается, душу прячет.
К надгробью отцовскому приложилась и домой,
Вниз, по опушке к источнику. Там скамейка. Не плачет,
Испуганно к иве тулится, вспоминает, как страдала.
Дерево шепчет ветками о любви загадочной
Благодатной. Очнулась, умылась, головой покачала
И… усмехнулась, рукой махнула. И домой ласточкой —
Было куда лететь. Там цыплята желтые, кролики,
Печку протопить на ночь, пусть потрещат дровишки,
Карандаши с тетрадками прибрать на столике,
Книжку новую прочитать сынишке.
Вечером после молитвы на коленях стояла,
Плакала в пол, сама не знает от какой радости.
Поднялась, утерлась. И полночи шептала
В темноту Божьей Матушке слова благодарности.
***
Часики на подоконнике тикали исправно,
Пристально следили, как время вращается.
Кажется это было совсем недавно.
А вот на одре она с сыном прощается,
Умирает. Выгорели годы, как масло в лампадке,
Только память тусклыми вспышками в темноте.
Да и те… Каждая, нуждается в разгадке.
Время! Душа уже вздрагивает в тесноте.
Лицо тёмное, иссохшее, подобно ивовой коре.
Шепчет последнее, уже не воздухом, а духом,
Глаза ещё живые, тускнеют, как отблески в янтаре,
Сын взрослый. Плачет. Приклоняется ухом,
Она хочет сказать о пристани, о девушке с часами,
Плачущей, и не ведающей, куда клонит Бог.
Но лишь улыбается молча глазами:
Теперь уж не важно. Теперь уж итог.
Часики передала, не тикают совсем:
Отсчитывать нечего. «Ты, сынок, люби Бога,
А с Ним и весь мир полюбится». Затем,
Поднимается юная, светлая. Под ногами дорога.
По лугу бежит, босая, ноги в холодной росе,
Вдоль опушки у дуба свернула вверх, по облакам,
Озеро под ногами маленькое, приставок на косе,
Всё это было когда-то. Всё это было там.
У леса кузнечики трещат, не знают ничего,
Источник журчит. Много исписано строк.
И только со старой ивы плакучей у родника того,
Серед лета упал последний листок.
Источник льется, крутит времени шестерню,
Оно точкой ползёт к завершению строчки,
Смотрю на часы — тикают! И я не удлиню
Времени. И мои облетают листочки.
Статьи / Часы
