Господь судил мне семнадцать лет быть рядом с ныне покойным Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Пименом.
Несомненно, что есть люди, которые знали покойного Патриарха более продолжительное время, и то, что я собираюсь записать в своих воспоминаниях о годах, проведенных на службе у Патриарха нашей Церкви, может показаться им не совсем объективным и даже излишне откровенным. Признаюсь, что я много думал об уместности подобных воспоминаний, и только то, что образ покойного мне очень дорог и незабываем, побуждает меня взяться за перо.
Кроме того, меня неоднократно просили об этом многие из тех, кому я рассказывал о своем пути к монашеству и, естественно, не мог не говорить о тех сложных годах, которые переживала наша Церковь в период правления страной атеистически настроенной власти. Правда и то, что мои записи будут носить субъективный характер, но я и не претендую на роль объективного хронографа.
Когда я впервые увидел и обратил внимание на Святейшего? Наверное, это случилось на богослужении в Троице-Сергиевой Лавре в конце шестидесятых годов. Пимен, тогда еще митрополит Крутицкий и Коломенский, запомнился мне, студенту-богомольцу, излишней строгостью по отношению к сослужившим ему молодым академическим монахам, допустившим какую-то ошибку в богослужебном чине. Мне запомнилась его громкая реплика: "Чему вас здесь учат?!", что, конечно, произвело на меня неприятное впечатление и было потом дома предметом для обсуждения с моим отцом-священником.
Тогда-то я узнал, что старейший по хиротонии член Священного Синода нашей Церкви не имеет специального богословского образования, как, впрочем, и мой отец, сорок пять лет прослуживший у престола Божия и снискавший любовь и уважение многих прихожан.
После того, как вскоре после революции были закрыты все духовные учебные заведения, Церковь, по убеждению безбожников, была поставлена в условия постепенного умирания. Теперь многие уже и не знают страшного в те годы слова "лишенец". "Лишенцами" называли всех тех, кого большевистская власть, считая "чуждым элементом" и "врагами народа", лишала всех гражданских прав, обрекая их и членов их семей на медленную голодную смерть.
К "лишенцам" относилось и духовное сословие, которому не должно было быть места в "светлом коммунистическом завтра". Тогда я узнал о том, что мой родной дядя (папин брат) смог получить начальное образование не иначе, как только сменив фамилию и уехав подальше от родных мест, и о том, что мой отец, придя с фронта, не был допущен к экзаменам в вуз, а потому был рукоположен в священный сан, тоже не имея богословского образования. Теперь я убежден, что глубоко верующий христианин, стремящийся к богословским знаниям, может получить их не только в специальном духовном учебном заведении, - участвуя в ежедневном богослужении и углубляясь в смысл многочисленных литургических текстов, он обретает подлинное духовное знание и приобщается к двухтысячелетнему опыту Церкви. Этим путем прошел мой отец, этим же путем прошел и покойный Патриарх, с семнадцатилетнего возраста избравший для себя иноческий путь. Однако, хорошо мне сейчас, имея за плечами высшее богословское образование, рассуждать так, но, очевидно, совсем иные чувства и мысли переживали отец и митрополит Пимен, сознавая огромную ответственность, которая ложится на плечи духовного руководителя, не имеющего хотя бы семинарского диплома. Вполне может быть, это и не так, хотя бы потому, что я за семнадцать лет пребывания рядом с Патриархом ни разу не услышал от него слов сожаления, что вот-де не пришлось ему поучиться в семинарии.
Несомненно, что он был весьма талантлив и даровит, что позволило ему самостоятельно довольно тщательно изучить необходимые для пастыря предметы. Меня всегда удивляла его способность к быстрому чтению. Причем это замечание касается любого текста: богослужебного, светского, научного. Читать Патриарху приходилось много, но он никогда не уставал от этого занятия.
Скажу больше - от чтения богослужебных текстов вслух он, как мне кажется, получал явное удовольствие. Конечно, необходимо сразу сказать, что он имел удивительный по красоте громкий баритон, прекрасную дикцию. Однажды, когда мы были на отдыхе в Одессе, он предложил мне послушать отрывки из какого-то, сейчас уже не помню, понравившегося ему светского произведения. Это было по-настоящему художественное, артистическое чтение. Потом я видел не раз, как Патриарх "с листа" читал доклады на богословских встречах, при том, что тексты эти явно составлял не он, а его помощники из различных отделов при патриархии. Помню, что удивлялся этой способности Патриарха не я один...
Но вот в памяти моей сейчас вдруг всплыл эпизод из последних лет жизни Святейшего. Он был тогда уже очень слаб и болен. Рождественское поздравление от клира и паствы произнес в Елоховском соборе митрополит Ювеналий. Небольшое ответное слово было заранее отпечатано и подано Святейшему. Я видел, как глаза его скользят по строкам, но силы озвучить прочитанное уже не было... Томительная пауза... Хор запел...
Но в те годы, когда я впервые был представлен митрополиту Пимену, его внешность, манера совершать богослужение у большинства людей вызывали искреннее восхищение. Высокий рост его скрадывал большую полноту, причиной которой, как и у многих архиереев, был сахарный диабет. В свою очередь, сахарный диабет появлялся у преосвященных владык, конечно же, не от "многих сладких речей поклонников", как имели обыкновение шутить в патриархии, а от колоссальных нервных нагрузок в процессе управления епархиями. Если в периоды гонения на Церковь факты глумления атеистов над верой и святынями ежедневно ложились на стол управляющего епархией архиерея, то он в то же время должен был ради сохранения добрых отношений с безбожной властью идти наперекор себе, часто здравому смыслу, и называть черное белым, понимая, что в противном случае его многочисленная гонимая паства вообще останется без всякого духовного руководства. Добросовестный историк найдет десятки подобных примеров.
Не случайно поэтому накануне Великой Отечественной войны в Русской Православной Церкви от многих десятков дореволюционных архиереев оставалось лишь четверо...
Помню, как будучи студентами музыкального училища им. Ипполитова-Иванова, мы с братом регулярно посещали всенощные бдения в патриаршем соборе, где тогда служил митрополит Пимен. Патриаршие служения были тогда редкостью, так как девяностолетний Патриарх Алексий I по старческой немощи в основном постоянно молился в домовом храме. Думаю, что митрополит заметил нас, а потому однажды в конце службы мы были приглашены в алтарь для беседы с ним. Она была недолгой и запомнилась мне прежде всего потому, что на приглашение митрополита участвовать в его службе в качестве иподиаконов мы с братом дружно отказались, что, впрочем, у самого владыки Пимена не вызвало никакой отрицательной реакции. Благословив "весьма загруженных учебой студентов", как мы отрекомендовались, митрополит, добродушно улыбнувшись и попросив нас передать поклон отцу, сел в "ЗИМ" и уехал.
Заметил посещающих архиерейские службы в Богоявленском соборе студентов не только будущий Патриарх, но, как стало мне позже известно, когда я был уже монахом и нес послушание в патриархии, за нашей семьей велось довольно пристальное наблюдение со стороны органов КГБ.
Конечно, об этом можно было догадываться, зная о преследовании в нашей стране тогда инакомыслящих и о тяжелом положении Церкви, но нам, студентам музыкального училища, было в то время не до подобных мыслей. Молодость брала свое, мы собирались шумными компаниями в дни гражданских праздников, выезжали на природу, где у костра иногда можно было услышать довольно язвительные анекдоты о наших партийных руководителях и о нашей "счастливой" жизни.
Помню только, что когда отец наш узнавал об этом, то он всегда начинал очень волноваться, укорял нас в легкомыслии и говорил, что за подобные анекдоты в тридцатые и сороковые годы многие люди заплатили жизнью.
Шел 1970-й год. Мы с братом заканчивали музыкальное училище, заканчивал я с отличием, и была реальная возможность поступить в Московскую консерваторию. Брат мой так и сделал, поступив в класс профессора Тернана, а я после долгих раздумий решил расстаться с музыкой и посвятить жизнь служению Церкви. Конечно, решение это пришло не сразу, но я ни с кем не советовался и, к слову сказать, нам отцом в этом отношении была дана полная свобода. Более того, он дал нам всем возможность получить музыкальное образование и никогда не говорил о своем желании видеть нас служащими в церкви. Но то, что это было предметом его и маминых ежедневных молитв, я в этом не сомневаюсь. Сегодня, спустя почти тридцать лет вспоминая эти события, убеждаешься, что Сам Господь устраивал жизнь пашей семьи по Своему всеблагому Промыслу. Со стороны изменения в моих намерениях, наверное, были заметны, так как однажды, после того как я сказал в классе, что в будущем, наверное, начну заниматься вокалом, наш аккомпаниатор София Яковлевна, старый профсоюзный работник, довольно резко прокомментировала: "Знаю я этот вокал в Троице-Сергиевой Лавре!".
Осенью я пошел служить в армию. Как музыканта, меня взяли в ансамбль песни и пляски Московского военного округа ПВО, и два года, проведенные в этом коллективе, стали для меня хорошей школой самопознания. С одной стороны, в эти годы я много путешествовал по нашей стране, побывал в Сибири, в том числе в Томске, дважды выезжал за границу, что в те годы сделать самому было чрезвычайно трудно, а уж сыну священника вообще невозможно (это я понял несколько позже), а с другой стороны, я еще раз проверил себя и убедился в правильности принятого мною решения.
В начале лета 1971 года в Москве было избрание и поставление нового Святейшего Патриарха. Я наблюдал за работой Поместного собора нашей Церкви с интересом и был весьма обрадован, что Первосвятителем Русской Церкви стал знакомый нам владыка Пимен. Взяв в ансамбле увольнительную, я смог побывать на торжественном духовном концерте в Большом зале Московской консерватории. Глядя с галерки на нового Патриарха, я не думал тогда, что мне скоро Господь судит быть рядом с ним, сначала на богослужении, а потом ежедневно до самой его блаженной кончины.
Демобилизовавшись из армии в декабре 1972 года, я уже с Рождества стал прислуживать за патриаршим богослужением. Признаюсь, что желание посвятить жизнь служению в церкви во мне хотя и было, но первым конкретным шагом в этом направлении я наметил для себя поступление летом в семинарию. Поэтому мой приход на патриаршию службу в качестве иподиакона живо отразился в моей памяти уже потому, что это я сделал против своей воли. Решающую роль в тот момент сыграл мой младший братишка Федор, посещавший постоянно патриаршие службы, и в канун нового 1973 года сказавший мне, что меня уже на следующее богослужение будут ждать в соборе. Я и сейчас помню то смущение, которое охватило мою душу. Ведь я намеревался сам сделать ряд конкретных шагов, дабы войти в Церковь, но, как я теперь понимаю. Господь с самого начала показал мне, что основным принципом жизни Церкви является послушание, и заставил меня с первого же дня смириться и поступать так, как мне укажет священноначалие. Наверное, внешне это не было заметно, но в первые месяцы в сердце моем действительно сатана воевал с Богом. Слава Богу, я смог тогда победить свою гордыню, о которой даже и не подозревал ранее, но которая весьма болезненно себя проявила, когда мне было указано конкретное дело в алтаре собора и мое место.
Святейший Патриарх Пимен воспринял мое появление в своей свите сначала довольно безразлично, но, спустя несколько месяцев стал иногда меня подзывать к себе, спрашивал о здоровье отца и просил передавать ему свое благословение.
Приближалось лето, пора вступительных экзаменов в семинарии, и я стал подготавливать необходимые документы. И вот здесь случился один эпизод, на который я сначала не обратил внимания, но он остался в моей памяти и позже сыграл, как я теперь понимаю, решающую роль в моей судьбе. Не знаю почему, но я вдруг стал совершенно четко осознавать, что мое пребывание на службе рядом со Святейшим Патриархом еще совершенно не значит, что я смогу успешно сдать вступительные экзамены в семинарию и начать учиться в духовной школе. Много позже я узнал, что относительно братьев Соколовых органами госбезопасности было дано в семинарию распоряжение: ни в коем случае даже не брать документов на поступление от этих лиц. И когда администрация семинарии однажды взяла документы у какого-то нашего однофамильца, то реакция спецслужб была весьма бурной, и канцелярской службе пришлось объясняться по этому поводу. Случилось это еще задолго до моего намерения поступать в семинарию, а потому, если бы я сдавал экзамены с общим потоком, то был бы наверняка отсеян, как не прошедший по конкурсу. Помню, меня несколько насторожила реакция самого Святейшего Патриарха на мое желание учиться. "А зачем тебе это?" - сказал как-то он, но я сразу почувствовал, что за этими словами скрывается нечто большее - наверное, как могу только догадываться, намек со стороны спецслужб Патриарху о нежелательности нашей учебы. Таким образом, правила, распространявшиеся на "лишенцев" в тридцатых и сороковых годах, продолжали действовать и в семидесятых.
Но Господь все устроил иначе. Сначала я решил заручиться письменным благословением Патриарха на учебу, для чего сам отпечатал прошение (почему-то на толстой ватманской бумаге), и в удобный момент подал его Святейшему. "Бог благословит" - начертал он, снова сказав, что не видит в этом необходимости. Понятно, с подобной резолюцией Первосвятителя канцелярия приняла мои документы без излишних вопросов. Когда же настало время экзаменов Патриарх вдруг сказал, что берет меня с собой в Одессу на две недели, дав мне понять, что вступительные экзамены в семинарию - не самое главное для его иподиакона. Так был положительно решен вопрос о моей учебе в духовных школах, хотя в сентябре мне лично были устроены испытания в кабинете инспектора МДА, после чего я увидел себя в списках учащихся первого класса.
Учиться мне было не сложно. По праздникам и воскресеньям я ездил в Москву на патриаршие богослужения, одновременно навещая родителей и друзей. Но то, что духовная школа была мне необходима, я очень скоро убедился, поняв, что главное, что я должен был получить за годы обучения, состояло вовсе не в сумме богословских знаний, а в особом опыте духовной жизни, без которого немыслимо пастырское служение. Считаю, что мне особенно повезло в том, что я смог застать в живых некоторых маститых преподавателей-старцев, которые, прежде чем уйти в путь всея земли, успели посеять в наших сердцах семя веры и совершенного упования на благой Промысел Божий.
Особенно дорого мне сегодня имя покойного профессора, протоиерея Александра Ветелева, который был другом моего дедушки, хорошо знал нашу семью и именно поэтому, как я сейчас понимаю, преподал мне однажды особый урок, запомнившийся на всю жизнь.
Отцу Александру было тогда около восьмидесяти лет, но он не оставлял учительства и пользовался большим авторитетом как богослов, получивший образование еще в дореволюционное время, и как добрый пастырь, щедро раздававший свой духовный опыт молодым семинаристам. Жил он в Москве со своей дочерью (и моей крестной матерью) Ольгой Александровной около гостиницы "Советская", и мне было поручено раз в неделю сопровождать его в поездках на лекции в Сергиев Посад (тогда еще Загорск). Рано утром я брал такси, привозил отца Александра на Ярославский вокзал в Москве, покупал ему свежую "Правду" или "Известия"", которые он тщательно прочитывал в электричке, обязательно начиная с передовицы. "Чтобы наше слово о Правде Божией было действенно, - говорил отец Александр, - мы должны хорошо знать, чем живет сегодня наш народ, что его волнует и какие планы он строит на будущее". Часто, наблюдая за старцем-профессором, я не мог скрыть своего удивления его поступками. В отдельном кармашке его пальто всегда находились "рублики", которые он щедро раздавал многим нищим, поджидавшим своего благодетеля у ворот и на аллеях Троице-Сергиевой Лавры. Однажды я попытался было убедить батюшку не подавать милостыню пьяному попрошайке, но в ответ услышал от отца Александра, что, прежде чем рассуждать подобным образом, нам полезно мысленно представить себя на месте просящего, и тогда всякая нерешительность нас оставит, ибо сказано в Евангелии: "Просящему у тебя дай". Следует подавать всегда, учил он, ибо нам не известны обстоятельства жизни просящего человека. И дело не в тех копейках, которые мы можем ему подать, а главное - во внимании к его беде. Поэтому непременно наше подаяние должно сопровождаться молитвой о несчастном, ибо то, что дарует ему Бог, несомненно значимее для него, чем наша милостыня,
Отец Александр живо интересовался моими занятиями, спрашивал, что я читаю и достаточно ли у меня литературы. И вот однажды он, узнав, что по катехизису у меня нет одной из книг, велел мне позвонить ему на неделе и взять нужную мне книгу. Я же, по молодости своей, отнесся к этому легкомысленно, решив, что успею взять эту книгу в другой раз. Но случилось так, что по какой-то причине не смог видеть отца Александра несколько недель. Когда же я с ним вновь увиделся, был готов, что он сделает мне замечание за мое легкомыслие и забывчивость.
Но то, что я услышал от него, было для меня столь болезненно, что я понял, что профессор всерьез озабочен моим духовным образованием. "Ты плохо воспитан", - сказал он. Эти слова ударили меня как электрическим током. Отец Александр был тонким психологом и потому определил во мне самую болезненную точку. Я был готов признать себя виновным, несовершенным, - ибо кто из нас без греха? Но я не мог допустить, чтобы упрек был направлен на моих родителей, против моих дедушки и бабушки, которые принимали активное участие в моем воспитании. Да, это был болезненный урок, запомнившийся мне на всю жизнь. Уже позже, став сам преподавателем духовной школы и наблюдая за молодежью, я неоднократно убеждался в мудрости своего первого духовного учителя.
Одним из самых больших грехов, поражающих душу человека, как учат нас святые отцы, является самомнение или гордыня. Человек часто приписывает себе то, что ему даровано от Бога, за что он прежде всего должен благодарить Создателя, и если другие этого не имеют, то это не их вина, а таков Промысел Божий о мире. И духовная опытность должна прежде всего проявляться в том (а этому и должны прежде всего учиться в семинарии будущие пастыри), чтобы уметь постоянно видеть источники добра в Боге и стараться свою волю ежеминутно согласовывать с волей Божией. Но эта опытность приходит со временем, и поэтому многие люди страдают грехом гордыни.
Не сомневаюсь, что отец Александр видел во мне этот недостаток ~ гордыню и постарался при первом же случае указать мне на мое духовное убожество.
Действительно, все, чем я мог гордиться - происхождением из семьи священника, музыкальным образованием и даже службой у Святейшего Патриарха, который в какой-то мере тоже был уже моим воспитателем, - от меня не зависело, а было лишь милосердием Божиим ко мне. И я должен был постоянно помнить об этом и не забывать благодарить Бога. "Ты плохо воспитан". До сих пор слышу я эти мудрые слова, за которыми стоит нечто гораздо большее: "Научись во всем, даже в мелочах, видеть благую волю Божию. Сказанное мимоходом слово, жест и даже телефонный звонок могут сыграть в жизни человека роковую роль. Ибо, как сказано в Священном Писании, - от слов своих человек оправдывается в день суда, но и от слов своих осудится". Я по сей день глубоко благодарен приснопамятному протоиерею Александру за его отеческий урок, тем более, что уже в том же году мне суждено было пройти через гораздо большее испытание, заставившее меня усердно молиться и собрать воедино все свои духовные силы.
Весной по телефону меня несколько раз пытались пригласить на беседу в районный комитет комсомола. Но так как к комсомолу я никогда никакого отношения не имел, то я полностью проигнорировал этот факт. Но вот мне приходит повестка из военкомата с приглашением явиться в определенный день и час.
Приезжаю в Москву и показываю в отделе учета в комиссариате повестку. Девушка-сержант долго изучает повестку и, наконец, говорит, что они меня не вызывали. Но тут же спохватывается, вспомнив что-то, и предлагает мне немного подождать. Со мной, оказывается, хотят побеседовать ответственные люди, которые сейчас подойдут.
Так я познакомился с сотрудником КГБ, который не счел необходимым даже представиться, но показал, что обо мне "они" знают буквально все, жалеют меня, ибо мне вновь предстоит служба в армии - "переподготовка", но готовы мне помочь и сделать так, чтобы я продолжил учебу в семинарии. От меня же требуется совсем ничтожная малость - лояльность, взаимопонимание и готовность "помогать" им. "Вы состоите на службе при Патриархе, который встречается с разными людьми, и нам будет весьма важно знать, что рядом с Патриархом есть наш человек, правильно понимающий наши общие задачи", - говорил он. "Кроме того, вы сын московского священника, мы сделаем так, что у вас будет прекрасная карьера, может быть для этого и не обязательно учиться в семинарии". И прочее, и прочее...
Сначала я волновался, но по мере того, как он говорил, а говорил он долго и уверенно, волнение оставило меня и мне стало невыносимо противно. Я и раньше знал о возможности подобных встреч, но то, что это делается так нагло, так цинично и грубо, я не мог допустить. Я почувствовал, как во мне закипает злость, но сдержал себя и притворился озабоченным. Конечно, с самого начала нашей беседы я стал про себя молиться. Постепенно мне стало совершенно ясно, что этот "товарищ" сам не верит тому, что говорит. Он отрабатывал свой хлеб, но работал грубо и непрофессионально. Он сразу пустил в ход и "кнут", и "пряник". В армии я служил музыкантом, а поэтому "переподготовка" меня никак не могла касаться. Это знал каждый музыкант, а он почему-то этого не учел.
Конечно, я бы мог сразу уйти, хлопнув дверью, но что-то подсказывало мне, что необходимо потянуть время и тогда можно будет безболезненно разойтись с этим субъектом.
Я вдруг сказал ему, даже не знаю почему, что его предложение очень серьезное и я смогу дать на него ответ, только посоветовавшись с духовником...
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, но скоро взял себя в руки и спросил, кто мой духовник. На этот раз я, наверное, столь выразительно посмотрел на него, что он смутился. "А не архимандрит ли Иоанн Маслов?" - вдруг спросил он. "Нет" - ответил я, а в сердце своем порадовался, услыхав имя нашего семинарского духовника...
Мы договорились с "товарищем", что он сам через несколько дней приедет в Загорск, чтобы на лаврской площади услышать от меня окончательный ответ. Наверное, я никогда так не молился, как в эти дни. Посещение братских молебнов и акафистов в Троицком соборе Лавры, у святых мощей Преподобного Сергия Радонежского духовно укрепили меня. Конечно, я не стал беспокоить своего московского духовника совершенно ясным для меня вопросом, и если первая встреча с "товарищем" в Москве длилась около часа, то на лаврской площади мы говорили с ним не более пяти минут. Отправляясь на нее, я поставил перед мощами Преподобного Сергия самую большую свечку, какую только смог купить.
Увидев меня еще издали, "товарищ" скорым шагом направился в сторону гостиницы, где, как я понял, был запланирован со мной разговор, но только ли разговор? Сообразив вовремя, что меня потом могут этим начать шантажировать, я быстро догнал комитетчика, что ему явно не понравилось, и бурно среди площади стал с ним объясняться. Он пытался было пригласить меня в гостиницу и говорил, что нас вместе не должны видеть, но это еще больше взволновало меня. Помню, что я, наивный, пытался его пристыдить, сказав, что если то, что он мне предлагает, - дело чести и направлено на укрепление нашего отечества, то зачем скрываться от народа и к чему эти посулы блестящей карьеры преуспевающего столичного священника, когда я в этих монастырских стенах хочу остаться на всю жизнь? После последних моих слов он посмотрел на меня, как на фанатика, и я понял, что разговор окончен и я могу быть свободен. Больше я с ним никогда не встречался. Когда я вернулся в семинарию и мои чувства немного успокоились, я мысленно вновь повторил то, что только что говорил на площади. Но почему я ему сказал, что собираюсь остаться в этих стенах на всю жизнь, то есть стать монахом? Правдой будет сказать, что я еще никак не планировал свою будущую жизнь и служение в церкви, и поэтому то, что экспромтом вырвалось у меня на лаврской площади, теперь даже озадачило меня.
Должно было пройти еще долгих четыре года учебы, когда я, уже будучи студентом первого курса Академии, окончательно принял решение, что по внутреннему своему духовному устроению я хочу и с Божьей помощью смогу быть монахом. Естественно, что это решение мною не принималось быстро, я просил благословения на иночество у родителей, советовался с духовником, посещал почитаемых старцев, но это уже совсем другая история.
