Говорить о Боге в стихах – примерно как описывать свет при помощи цвета. Например, солнце на картине. Прямого пути тут нет и быть не может, буквальная передача невозможна. Хороший живописец запечатлевает сияние света посредством цвета и контрастов. Для выражения духовного смысла есть икона, она противопоставлена картине, как свет и цвет. Конечно, можно сказать, что адекватной передачей света будет икона, в нашей аналогии – литургическая поэзия. Но это особая тема. А как говорить о Боге и религии средствами обычной литературы?
Душе моя, ликуй и пой, Наследница небес: Христос воскрес, Спаситель твой Воистину воскрес! … Из света вечного Господь Сошел в жилище тьмы, Облекся в персть, оделся в плоть – Да не погибнем мы!
Ликующее, написанное традиционным «одическим» размером стихотворение В.Кюхельбекера интересно тем, что в нём практически нет ничего личного, если не считать, конечно, искренней веры и пасхальной радости автора. Он прямолинейно использовал готовые слова и понятия, большая часть которых заимствована из богослужебных текстов. Этот метод, назовем его «методом готовых понятий», чаще всего используют непрофессиональные поэты. Поэзия полностью поглощается благочестием, и, увы, стихотворение не достигает цели, если считать таковой передачу поэтом своих мыслей и настроения. Впрочем, чеканные стихи Кюхельбекера я лично отношу к удачным, ибо тут благочестие и мастерство идут рука об руку. Позднее поэты, как правило, старались идти более окольным путем. Тема стихотворения К.Бальмонта «Вербы», скорее, не сам праздник Пасхи, а восприятие его поэтом через внешние черты:
…Ветви пасхальные, Нежно-печальные, Смотрят весёлыми, Шепчутся с пчёлами.
Кладбище мирное Млеет цветами, Пение клирное Льётся волнами.
Светло-печальные Песни пасхальные Сердцем взлелеяны, Вечным овеяны.
«Пение клирное», которое «льется волнами», – явная аллюзия на субботний ирмос «Волною морскою»... Итак, одна крайность – прямая декларация, выходящая за рамки поэзии. Иллюстрацией крайности другого рода может послужить иллюстративное стихотворение С.Городецкого:
Солнце плыло из-за утренней зари, Мироносицы ко гробу тихо шли. … Ароматы держат в трепетных руках. Выплывает солнце в медленных лучах... … Ангел белый над Гробницей Божьей встал, Мироносицам испуганным сказал: – Не ищите Иисуса: Он воскрес, Он на Небе и опять сойдёт с Небес...
Это, в сущности, рифмованное переложение Евангельского текста. Стихотворный пересказ соревнуется в силе слога с первоисточником и, естественно, уступает. Чтобы понять, чего не хватает этому стихотворению, обратимся к внешне похожему, но по сути противоположному примеру.
В Неделю Жен-мироносиц
Мужчины больше философствуют И сомневаются с Фомою, А Мироносицы безмолвствуют, Стопы Христа кропя слезою. Мужи напуганы солдатами, Скрываются от ярой злобы, А Жёны смело с ароматами Чуть свет торопятся ко Гробу.
К безыскусному стихотворению А.Солодовникова не хочется подходить с рассудочной меркой. Казалось бы, это иллюстрация, как у цитированного выше С.Городецкого. Но нет, самый аскетизм выразительных средств выводит его из ряда пересказов. В этих строчках нет ни одной приметы времени. Когда происходит описанное? Две тысячи лет назад, сейчас, каждый год? Это сродни известному совету представить себя в Евангельском повествовании. «Кто я?» – поневоле начинает спрашивать себя читатель этого написанного в трудные богоборческие времена стихотворения. А вот стихотворение Татьяны Бориневич – совсем другой случай. По форме оно, конечно, сатирическое. И тем не менее сквозь это превосходно переданное мельтешение некоей дамы пробивается главное, настоящее:
Четверговое
В лучах весенних от гардин Пыль, видишь, Маша, кружится? Ах, Маша, где мой кринолин? Где лиф с брабантским кружевом? … Сегодня к маме на погост. И рандеву с Корейшею... Ах, Маша, нарушаю пост, И мысли лезут грешные. Всё настоящее внутри, Снаружи – это куклино. Ведь нынче же четверг, Мари! А яйца-то хоть куплены?
Ах, в моде краска для яиц Цвет Вспышки Электрической! Ну эти “Мюр и Мерилиз” Уж слишком эксцентричные!
А мы покрасим шелухой, Накопленною, луковой, Откроем двери широко!.. А яйца-то хоть куплены?
Если всмотреться, это легкое стихотворение построено очень любопытно. Почти в каждом четверостишии на несколько строчек суеты и болтовни приходится по напоминанию о настоящей реальности: жизнь и смерть как бы сквозят через щели наскоро построенной суетливой хибарки. Настроение, создаваемое им, напоминает «воздух с запахом просфор и свечного угара» из знаменитого «На Страстной», которое я не привожу из-за его общеизвестности. Кстати, характерно, что стихотворение Пастернака кончается символическим молчанием; гениальный поэт точно отметил границу, за которую слова не заходят: «Но в полночь смолкнут слух и плоть…» До сих пор я говорил о неэффективности «лобового» высказывания. Настало время сказать о противоположной крайности, когда главное размыто, забыто за бытом и деталями, милыми, умилительными, родными…
Пасха в Петербурге
Гиацинтами пахло в столовой, Ветчиной, куличом и мадерой, Пахло вешнею Пасхой Христовой, Православною русскою верой.
Пахло солнцем, оконною краской И лимоном от женского тела, Вдохновенно-весёлою Пасхой, Что вокруг колокольно гудела.
И у памятника Николая Перед самой Большою Морскою, Где была из торцов мостовая, Просмолённою пахло доскою. … Пусть нелепо, смешно, глуповато Было в годы мои молодые, Но зато было сердце объято Тем, что свойственно только России!
Здорово и красиво, а всё-таки не так! Почти зримо, телесно, осязательно в этих строчках воскресает шмелёвская, ностальгическая Россия… Чересчур телесно, чересчур ностальгично. В этой «Пасхе в Петербурге» И.Северянина ключевое слово – Петербург. Но чтобы ощутить, как тонка грань между «так» и «не так» и как она всё же существенна, прочитайте следующее стихотворение.
Пасха
На полях черно и плоско, Вновь я Божий и ничей! Завтра Пасха, запах воска, Запах тёплых куличей. … Ведь зима, весна и лето, Пасха, пост и Рождество, Если сможешь вникнуть в это, В капле малой – Божество. … В этой жизни Божья ласка Словно вышивка видна. А теперь ты, Пасха, Пасха, Нам осталася одна.
Уж её не позабудешь, Как умом ты не мудри. Сердце тёплое остудишь, – Разогреют звонари.
И поют, светлы, не строги: Дили-бом, дили-бом-бом! Ты запутался в дороге? Так вернись в родимый дом.
В приведенном стихотворении М.Кузмина тоже много умиления по поводу запаха куличей и т. д., но насколько оно серьезней, насколько глубже его автор видит реальность. Не ностальгия светит ему, а «в капле малой – Божество», и главное: в радостном пасхальном звоне поэт услышал зов домой, призыв к блудному сыну… Я привел в этой короткой статье всего несколько взятых наудачу стихотворений. Их подбор неровен, но кое-какое обобщение всё же можно вывести: ни одно из них, как бы удачно оно ни было, и рядом не стоит, например, с радостным Пасхальным каноном Иоанна Дамаскина. При этом нельзя сказать, что поэзия вовсе не способна к передаче религиозного чувства. Достаточно вспомнить, например, пушкинское «Отцы пустынники и жёны непорочны». Значит, трудность именно в передаче духовной радости? О радости, которую переживает человеческая душа в Раю, невозможно рассказать словами… В рассказе Данте о Рае ключевым становится слово свет, который льётся, струится, сияет, искрится и наполняет собою всё. Так светится новый Иерусалим в Пасхальном каноне Иоанна Дамаскина. Мы снова подошли к тому, что свет радости, как и свет вообще, не передается буквально. Что же нам – не петь о своей радости, не пытаться поделиться с другими? Петь, конечно, и, разумеется, пытаться. Просто нужно помнить об опасностях: с одной стороны, поэта, пишущего на религиозную тему, ждет Сцилла «общих мест», банального пересказа и заемных выражений, а с другой, – не менее гибельная Харибда субъективизма, топящая в личных переживаниях объективный смысл. Духовная дочь о.Алексия Мечева инокиня Мария (Тимофеева) однажды спросила его: «Почему иногда не в полном совершенстве вкушаешь эту радость Пасхи, жалеешь о днях поста и в особенности о Страстной седмице?» – «Это потому, – ответил ей батюшка, – что мы с тобой еще не совершенны, не способны воспринять Рай... Пасха – это служба райская, а нам ближе покаяние…» Может, в этом дело?
