1. Метель кончилась, мутные бурые облака разошлись, сползли к горизонту. В лучах фонарей обрывками елочной мишуры посверкивал свежий снег. Конечно, это ненадолго, скоро опять вернется слякоть, — но пока что морозец набирал обороты. Михаил Николаевич поежился в своей тоненькой, “на рыбьем меху”, куртке. Твердила же Марина — надевай дубленку, простынешь. Надо было спешить. Хоть транспорт и ходит в эту ночь до двух, но и служба-то, оказывается, затянулась. Михаил Николаевич этого не заметил — рождественская утреня выдергивала душу из привычного потока времени, и все становилось иным — ярким, солнечным. Точно прошлись влажной тряпкой, вытерли накопившуюся пыль. Даже травой запахло, хотя откуда здесь летняя трава? Вот хвоя — другое дело, перед иконостасом стояли невысокие, затейливо украшенные елочки, да пол в храме был выстелен темно-зелеными ветками. Но почему-то вместо положенных “мандарина, корицы и яблок” грезилось что-то июльское, горячее, пронзительно-настоящее. И лишь после целования креста, пообщавшись со знакомыми, он кинул взгляд на часы. Ничего себе! Без четверти два! Еле-еле домчаться до метро. Не дай Бог прихватит сердце... Но обещал же Марине. Ведь так и не ляжет, бедная. На занесенной свежим снегом улице было безлюдно. Лишь редкие цепочки следов тянулись вперед, в сторону площади, где метро и автобусы. И еще здесь было удивительно тихо. Даже ветер заметно ослаб. Лишь снег скрипел под подошвами, предвещая хоть и недолгие, но все же настоящие морозы. Конечно, он опоздал. В два часа едва-едва лишь проявились огни площади. Там горела малиновым пламенем буква “М” — большая и бесполезная. Не мог столичный мэр расщедриться хотя бы до половины третьего? А, чего уж теперь! Машину поймать? Было бы на что... Как на грех, денег в кармане ноль с копейками. Собирался ведь положить, и... Вернуться в храм? Тоже вариант. Просидеть в тепле до утра, даже чаю горячего выпить. Но Марина... Самое скверное, что и не позвонить, дома телефон вторые сутки неисправен. Давно надо было купить ей мобильный. Но казалось — зачем? Есть же городской номер, почти бесплатный. Тем более, она уже никуда и не выходит. А теперь что ж, кусай локти. Вот тебе и праздничное настроение! Ведь изведется же вся... Оставалось одно — идти пешком. Путь, конечно, неблизкий, часа полтора займет, а то и больше... Но в любом случае он сэкономит как минимум пару часов. Два часа ее нервов, глотания таблеток, скачков давления. Может, она хоть немного поспит? Увы, он слишком хорошо знал свою жену. Мысленно произнеся молитву о болящей, и другую — о путешествующих, Михаил Николаевич неспешно двинулся вперед. Бежать незачем, силы надо экономить. Да и мороз в случае чего сам подгонит. Вон уже и уши начинает пощипывать. 2. — Слышь, Костыль, тормозни! — распорядился с заднего сидения Репей. — Давай лоха подберем. Замерзнет, жалко. Костыль недовольно обернулся. После коньяка Репья порой тянуло на благородные глупости. Особенно после хорошего коньяка. Костыль заценил, пускай и совсем смальца. Все-таки не любил он бухим садиться за руль. Мало ли... От ментов, положим, соткой отмажешься, но ведь и конкретно впи-литься можно. Вон как Зубной в прошлом году. Правильный пацан был Зубной. Земля ему пухом. “Его пример — другим наука”, выползла из глубины мозгов школьная строчка. Костыль поморщился. Ничего, вот завалятся они на три дня к Репью на дачу, и там уж он оторвется по полной. Бурый девчонок подвезет, с хавкой и бухаловом у Репья всегда порядок. Будет что вспомнить. — Репей, да на фиг нам этот бомжара? — кисло поинтересовался Шуряк. — Он нам весь салон завоняет. Шуряка тоже развезло, но совсем в другую сторону, нежели бригадира. Если Репей рвался причинять добро, то Шуряк, напротив, обижался на весь мир и искал, на ком сорваться. Находилось не всегда, и положение спасали только девки. Если были под рукой. — Не похож он на бомжару, — возразил Репей. — Типичный лох. Глянь, чистый, бритый. Очкарик. Доцент, небось. Доцентов — давить! — твердо заявил Шуряк. Он не простил академическому миру, что его выперли со второго курса. Хотя, подумал вдруг Костыль, может, ему и повезло. Ну ладно, ну два года в кирзачах, зато жизнь понял... А иначе бы чего? Сидеть за компом, программки ваять... И за сколько? Двести, триста? Детский сад, штаны на лямках. Впрочем, сейчас Костыль был солидарен с Шуряком. Подбирать мужика незачем. Пускай топает по своим делам и держится подальше от серьезных людей. Однако Репей, которого повело на добро, настаивал, а с бригадиром лучше не заводиться. Костыль знал, что у того шарики порой могут зацепиться за ролики, и тогда случается всякое. Он притормозил джип в двух метрах впереди от скучного дядьки. Тут же Репей распахнул дверцу и призывно замахал руками: — Слышь, дядя, далеко тебе топать? Дядя обернулся. Репей был прав — на бомжа тот не походил. Прикид, конечно, смешной и явно не новый. Но не воняет. Или так по морозу кажется. —До Преображенки, — струйки пара вылетали из мужика вместе со словами. — А что? — Далекий путь, — усмехнулся Репей. — Ладно, залазь, подбросим. Как раз и по пути. Мужик на какое-то время задумался — то ли не верил в нежданное счастье, то ли струхнул. Что там за очками делалось, Костыль не видел. А потом, решившись, лох потянул на себя дверцу и полез на заднее сидение. Здесь, в тепле, окуляры у него вмиг запотели, и на какое-то время он потерял ориентацию. — Поудобнее устраивайся, — добродушно прогудел Репей. — На всю задницу. Давай, Костыль, двигай. Тот с готовностью вдавил педаль, и черная морозная тьма, расцвеченная случайными огоньками, потекла мимо них. Да, повезло мужику, что дача у Репья по Ярославке. Крюк бы уж точно делать не стали. Ради какого-то лоха... — Издалека топаешь? — поинтересовался Репей. Шуряк, вынужденный перебраться на переднее сидение, мрачно смотрел вниз. Чувствовалось, что нехорошо ему. Не блеванул бы, опасливо подумал Костыль... — Да вот, после ночной службы домой иду, — отозвался мужик, малость согревшись в жарком салоне. — И что ж у тебя за служба такая? — прищурился Репей. — Типа и опасна, и трудна? — Ну как... — мужик, похоже, удивился. — Церковная служба. Рождество ведь Христово сегодня. Кстати, с праздником. — Взаимно, — отозвался Репей. — Великий, типа, праздник. На, прими! — Он достал плоскую серебристую фляжку и протянул гостю. — Давай, за Рождество! Мужик как-то не обрадовался. — Спасибо, — вздохнул он, — но нельзя мне. Язва, к сожалению. Три месяца после операции... — Как знаешь, — хмыкнул Репей. Сам он налил себе из фляжки в длинный, почти в рюмку вместимостью колпачок и лихо дернул. — Перцовая! Высший класс. Ты, дядя, мимо своего счастья пролетел. Мужик дипломатично промолчал. — А ты вон, значит, шибко в бога веришь? — Репья тянуло на дебаты. — Ну, как сказать... Верую, конечно, но тоненькая вера, слабенькая. Увы, грешен. — Уж так прямо и грешен? — хохотнул Репей. — Скольких порезал? А баб много завалил? Ну вон то-то. Тебя бог должен по шерстке гладить, ты ж примерный... — Да какой я примерный, — тоскливо протянул мужик. Костыль как-то сразу понял, что тому очень не хотелось затевать базар с Репьем. — Ничуть не лучше прочих... И как это Господь все мне прощает? — А он у них добренький, — подал вдруг голос Шуряк. — Он у них свечки любит. Они ему свечку, денежку в копилку, он им дело и закроет. Типа как Сан Палыч. Репей недовольно хмыкнул, и вновь Костыль уловил его настроение. Не стоило светить при лохе Сан Палыча. Конечно, откуда тому знать имя... но мало ли... А вдруг он именно там, в прокуратуре, и пашет? Младшим подметальщиком? — А ты, вообще, кто по жизни, мужик? — сладким голосом осведомился Репей. Не понравился Костылю его голос. Жди теперь чудачеств... — Учитель я, физику в школе преподаю, — сдержанно ответил мужик. — И что, физика уже бога признала? — Ну это же разные вещи, — вздохнул тот. — За пять минут не объяснить. Наука и вера... Они просто о разном говорят... Про это сотни книжек написано. — Мы книжек не читаем, — булькнул Шуряк. — Мы глаза бережем. И заржал. Смешно ему было, Шуряку. — Ну а вот скажи... — задумчиво протянул Репей, — вот бог, значит, тебя терпит. Выходит, любит, да? — Конечно, — удивился вопросу мужик. — Господь всех любит, и праведников, и грешников. Для того Он и стал человеком, и смерть на кресте принял. Самую страшную смерть. — Угу, плавали-знаем, — улыбнулся Репей. — А вот где доказательства, а? Любит, говоришь? Всех, говоришь? Типа, и меня? — Тут бригадира повело, голос его забулькал ядом, и тут же взвинтился до крика. — А где ж он был, когда сеструху мою завалили... В четырнадцать лет! Кончилась девка, по рукам пошла... А когда меня на зоне шакалы подрезали, где он был? Любовался, да? Костыль поморщился. Чем дальше, тем у Репья конкретнее тараканы в голове шуршат. Уж не заторчал ли? Может, пришла пора от него сваливать? Мансур вот с Коптевского рынка недавно звал в охрану... как бы и шутил, а как бы и нет... Это стоило обдумать... после праздников, конечно. Мужик муторно вздохнул. — Ребята, поймите, все куда сложнее, чем вам кажется. В жизни очень много зла... — Вот Он в этом и виноват! — разом успокоившись, заявил Репей. — Он нам такую подляну устроил, Он нас такими сделал. А ты Ему свечки жжешь... Думаешь, будто спасешься... Костыль аккуратно вырулил на Семеновскую площадь. Машин почти не было, но снегу намело изрядно. Шины, конечно, зимние, но очертя голову рвать тоже нефиг. Опять вспомнился Зубной... — Да не так все, ребята, — едва ли не простонал мужик. — У вас детсадовские какие-то представления. Ну нельзя ж так, судить, ничего не зная. Да в любой храм зайдите, поговорите с батюшкой... или в самом деле почитайте, книг навалом, уж с пары книжек не ослепнете... Это он зря сказал. Репей если разойдется, его надо молча слушать. Нипочем не возражать. Костыль догадывался, почему его так клинит на этой теме. Баба эта вредная, как там ее... Антонина, кажись. Ух, она разорялась тогда, богом стыдила, адом пугала! А ведь все по понятиям тогда сделали. На квартиру — дарственная, сама же подписала... ну, намекнули смальца. Незачем было ее тупой дочке садиться в ларек, не умея бабло считать. И ведь по-человечески все с ними обошлись, никакого беспредела. Во Владимирской области тоже жить можно. Хошь дояркой на ферме, хошь чего. Но Репей тогда почему-то сильно струхнул. Болячка у него нехорошая как раз после этого случилась... так ведь давно уже пролечился. Но вот, выходит, крепко заело ему на этой божьей каре мозги. Сам Костыль никогда про такое не думал. А вот мамка сильно не одобряла. Даже когда от гангрены мучилась, и то ни словечка. Санитарка там ей одна намекнула, типа за попом сбегать, так мамка из последних сил ее обложила. Дядя Коля? Того интересовали вещи простые и понятные — бутылка да стакан. Что, впрочем, не мешало ему в ответ на мамкины попреки отвечать: “А Боженька послал”. Ну, мамка его тоже, конечно, посылала. А он ее... У Костыля даже зуб залеченный заныл при этих мыслях. Хорошо же праздник начинается... — Нет, ты думаешь, что спасешься, — упрямо протянул Репей. — Что вот ты помолишься, лбом в паркет потыкаешься, и разлюли-малина тебе. Типа из любой дырки Он вытащит, да? — Есть такое понятие, Промысел Божий, — возразил мужик. — И знать мы его заранее не можем. Захочет Господь, будет это мне на пользу духовную — и действительно, вытащит. Были у меня в жизни такие случаи. Но и по-другому было... — он вздохнул. — Надеяться и молиться надо, а стопроцентно рассчитывать на помощь... нет, так нельзя. Репей надолго замолчал. Уже и метро проскочили, и железнодорожную ветку-узкоколейку, скоро засияет фонарями Преображенка. И тут он вдруг хохотнул. — Слышь, Костыль, тормозни. Есть 3. Михаил Николаевич не сразу даже понял, что случилось. Вот только что он сидел в теплом салоне иномарки — а теперь его выволокли на мороз. Все трое непрошеных благодетелей, хлопая дверцами, выскочили из машины. Куртку, ту самую, “на рыбьем меху”, с него сорвали сразу же, еще в машине. Кинули куда-то на переднее сидение. Двое коренастых парней — водитель и тот, что сидел с ним рядом, взяли его за локти, а третий, тощий и жилистый, пошлепал через дорогу вперед, к скверику. Махнул оттуда рукой — давайте, мол. Сопротивляться было бесполезно. Тем более, очки слетели сразу же, а без них мир сделался рыхлым и каким-то нереальным. Закружилась голова и перед глазами поплыли радужные пятна. То ли звезды, то ли новогодние игрушке на елке. Как радовался тогда трехлетний Димка, как рвался развешивать золотые шары и серебряные бутафорские конфеты... Время куда-то скользнуло — и тут он обнаружил себя прислоненным к шершавому (ощущалось лопатками даже сквозь свитер) стволу. Вспыхнул мутный огонек — жилистый щелкнул зажигалкой. — Вот, физик, — начал он, — это у нас эксперимент будет. Насколько сильно любит тебя твой бог. Давайте, пацаны, принайтуйте его. Тут же грубые руки скользнули ему под свитер, деловито завозились. Резкое движение — и брюки ослабли, хотя и держались кое-как на тощих бедрах. А запястья, захлестнутые ремнем, завели за спину и рванули вверх. — Во, — одобрил жилистый, — и к стволу. Хороший ремешок, крепкий. Медведя выдержит.
— Ноги бы еще, — озабоченно заметил тот, что всю дорогу горбился на переднем сидении. — Да ладно, — жилистый махнул рукой с зажигалкой. — Пускай попляшет. Накатила дурнота, радужное мелькание перед глазами усилилось. Но что странно — не ощущался мороз. То есть это пока, понимал Михаил Николаевич. Потом холод возьмет свое. Ничего не осталось от рождественской радости. Разбилась, как елочная игрушка. Дзинькнула на паркетном полу, и сейчас же заревел Димка, захлопотала над ним Люся... Конечно, он вновь и вновь читал Иисусову молитву, но чувствовал — без толку. Господи, Иисусе Христе, ну сделай же Ты хоть что-нибудь! Воссия мирови свет разума! Было темно и глухо. Три черных тени кривлялись перед ним на снегу. Подпрыгивали, отгоняя подбирающийся холод, их обладатели. — Ну так вот, физик, — жилистый поднес ему зажигалку почти к глазам. — Типа религиозный эксперимент. Спасет тебя твой Христос, или как? Не боись, мы тебя гвоздями прибивать не будем. Так повиси. А мы поедем. Ты же веришь в Него? Ты ж Его любишь? Ну вот Он тебя и выручит. Типа огненная колесница, или ангелы... как там у вас полагается? А если нет... значит, и бога никакого нет, значит, все фигня. Раздалось невнятное бульканье. Михаил Николаевич непроизвольно скосил глаза. Один из парней согнулся пополам и деловито, с чувством блевал на синевато-черный снег. — Ребята... — слова замерзали в горле, слова были тусклыми и шершавыми. — Ну зачем вы так? Ну не по-людски же. Замерзну же! У меня жена-инвалид, пропадет без меня... — А как же Бог? — вкрадчиво возразил жилистый. — Ты ж сам сказал, типа все во власти Божьей. Типа или Он тебя выручит, или это тебе неполезно. Так? Ну вот пускай он и решает. Мы тут, вроде, и ни при чем. Звиняй, физик. Михаил Николаевич не нашелся, что ответить. Марина так и не легла... и не ляжет... Телефон не работает... А его нет и нет. Разве что соседка заскочит? Если, конечно, Марина сумеет ей открыть. Если раньше не случится приступ... Господи, ну за что же, за что?! Если бы он молчал! Если бы не поучал столь самоуверенно этих хозяев жизни... Нет же, проповедовать понесся... Как двадцать лет назад... Все та же сладенькая гордыня. — Ребята... — просипел он. — Ну пожалейте.... отпустите... — Это легко, — жилистый, наверное, опять улыбался, но зажигалку он уже погасил, и в нахлынувшей тьме не было видно. — Ты вот только признай, что никакого такого бога нет и не было, что фигня это, сказки для лохов. И мы тебя тут же в теплую машину и прямо до родного подъезда. И бабла отслюним, за моральный ущерб. Ну как, физик? А как физик? Что делать-то? Господи! Ну подскажи! Марина же... Одна же... А потом покаяться. Все честно рассказать отцу Александру. Сто поклонов в день, целый год. Ежедневно акафист Иисусу Сладчайшему... Господь милосерд... “Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься”... Проще надо быть. Разбился елочный шарик — плевать, новый купим. А маленький Димка рыдал, в ужасе глядя на золотистые осколки... Рыдал так, будто разбилась вся жизнь, и не собрать уже, не склеить, не купить. — Нет, — вылетело из заиндевевших губ. — Нет...
Он понимал, глядя на удаляющиеся тени, что надо бы сейчас молиться за эти заблудшие души. “Ибо не ведают, что творят”. Но не получалось — мешал холод. Ослепительный, равнодушный холод. Такой же равнодушный, как высокие звезды. “В нем бо звездам служащие... звездою учахуся...” Не согревал рождественский тропарь, и небо с каждой минутой становилось все темнее. Хотя куда уж дальше? 4. — Ну и что теперь? — буркнул Костыль, не отрывая взгляда от заметенного шоссе. — А чего? — хмыкнул сзади Репей. — Место там глухое, до утра никто не появится. Да и никто копать не будет, он тебе что — депутат? Телезвезда? Препод занюханный. Кому он сдался? — Классно прикололись, — подал булькающий голос Шуряк. Похоже, там, в скверике, из него не все вытекло. Впрочем, пусть об этом у Репья голова болит, его тачка. Тоже вот, сколько понтов было! А ведь и десятилетней давности, и латанная сто раз... Зато “чероки”, зато как у больших... — Не, — наставительно заявил Репей, — это круче. Это настоящий эксперимент. Как в лучших лабораториях Оксфорда! Слова-то какие знает! Впрочем, Репей всегда любил под солидного косить. — Слышь, Костыль, дай сюда прикид этого нашего физика. Учительская тряпка валялась на переднем сидении. — Ну и стыдоба! — прокомментировал Репей, принимая потертую, а местами и аккуратно заштопанную куртку. — Совсем дядя опустился. — Так он же не пацан, он же лох! —внес поправку Шуряк. — Это верно. Ну-ка, поглядим, что там... О! Бабло, однако... Крутое бабло, сорок рэ и еще копейками. Ксива... Во, паспорт еще советский, не обменял. — Да такой никому не нужен, — заметил Костыль. — Не толкнуть. Обмен-то вроде уж закончился. Типа пролетел дядя. — Не, — голос Репья сделался вдруг торжественным, точно ему доверили произносить первый тост на юбилее Сан Палыча. — Я ж говорю — эксперимент. Вернемся с дачи, пробьем по паспорту его данные, через недельку посмотрим. Если числится мертвым или бесследно пропавшим, значит, не спас его бог. Значит, ничего и нет. Пусто там. — А если жив-здоров? — зачем-то хмыкнул Костыль. — Да не зуди! — миролюбиво осклабился бригадир. — Сдохнет, куда денется? На вот, сунь в бардачок. Дома уж позырим. Промелькнул Лосиный Остров, вскоре вылетели на светлый от многочисленных фонарей Проспект Мира, а там уже пересекли кольцо и понеслись по заснеженной Ярославке. Оставалось не так уж много, дача Репья была близ Клязьмы. Снаружи явно похолодало. Небо стряхнуло с себя остатки облаков, и в переднее стекло ввинчивались острые звездные лучики. Прям как в планетарии, почему-то подумал Костыль. В планетарии он был лишь однажды, с папой. В тот последний год... Ничего он, пятилетний, не запомнил, кроме удивительно ярких разноцветных звездочек, медленно крутившихся по черному ненастоящему небу. А потом сделали рассвет, и на улице папа купил мороженое. И цвела сирень, и ничто не предвещало ни рыжеусого дяди Коли, которого потом заставляли называть папой, ни лихорадочного блеска мамкиных глаз, ни спешного переезда в Тамбов. Как же потом его доставала эта дурацкая песенка! “Мальчик хочет в Тамбов”. Не хотел туда мальчик. Мерзкий городишко. Чем дальше, тем хуже там было. Ясен пень, после армии ничто его там не держало. Мамки уже не было, а дядя Коля... С каким наслаждением он тогда его напинал! Наслаждение, правда, быстро схлынуло, и за ним открылась сосущая пустота. Потому и перебрался в Москву, послушал Мумрика. Повезло, люди его заметили, приставили к делу... — Слышь, Костыль? — вклинился в его мысли Шуряк. — Ты это... тормозни. Облегчиться бы... Мутит меня. — Точно! — добавил Репей. — Мне тоже отлить хотца. Костыль послушно сбавил скорость. Вот и место подходящее нашлось — лесополоса почти вплотную примыкала к шоссе, отделенная от него лишь узкой полоской снега. Разом хлопнули задние дверцы, страждущие товарищи выбрались на природу. Костыль, конечно, не стал глушить мотор, на таком-то холоде. Фигня расходы, бензина почти полный бак. Две темные фигуры скучно топтались у кромки деревьев, под светом фар. Долго они там колбаситься будут? От нечего делать Костыль вынул из бардачка краснокожую паспортину давешнего физика. Первая страница. Фотографии... Двадцать пять лет, потом сорок пять... Костылю показалось, что в салоне выключилась печка. Та-а-к... Фамилия, имя, отчество. Прописка. Брак... Первый штамп... второй... Дети... Ему приходилось получать в лоб. Обволакивает тебя звенящей пленкой, и когда поднимаешься с земли, мир кажется ненастоящим. Но вот чтобы так... Так еще не случалось. Сердце... Он знал, конечно, что есть у него в организме такая штучка... Костылев Михаил Николаевич, сорок девятого г.р., состоял в браке с гражданкой Сергеевой Людмилой Викторовной, разведен... Зарегистрирован брак с гражданкой Ольшевской Мариной Аркадьевной... уже десять лет как зарегистрирован... Дети... Костылёв Дмитрий Михайлович, восьмидесятого года рождения... В шестнадцать лет, когда пришла пора получать паспорт, мамка все зудела, чтобы он взял ее фамилию. “Папа давно умер, ему без разницы. А мне приятно будет, продолжишь род...” Но он уже слишком привык откликаться на Костыля. И фотки. Живого, постаревшего, в дурацких очках — не узнал, а тут — сразу. Спустя семнадцать лет... И эти семнадцать лет разом булькнули в какую-то темную дыру. Но руки знали, что делать. Резко вдавив педаль газа, он развернул машину, вырулил на пустынную встречную полосу. Еще можно успеть! Ну сколько прошло? Не больше же получаса! В боковом зеркальце он увидел две смешные, суматошно машущие фигурки. Плевать! Он погнал. Здесь, на трассе, можно и сто пятьдесят выжать... да и в городе... в такую-то ночь... в Рождество... “Папа, ну продержись, я быстро!” — на глаза наворачивались давно забытые слезы. — “Значит, и вправду? Значит, есть? Ну помоги ему... мне... нам...” Впереди, во все небо, пылали звезды. Казалось, от каждой из них протянулись невидимые ниточки, и не бензиновый двигатель гнал машину, а именно притяжение этих тонких лучей. Синие, оранжевые, зеленые... будто на той, первой в его жизни елке... Но шарики больше не упадут, не разлетятся мертвыми осколками. Он поймет, он научится. Научится этой детской, этой звездной правде. Только бы не опоздать! И он ничуть не удивился, когда звезды вдруг разрослись, превратившись в маленькое золотое солнце. Хотя, может, это просто из-за слез.
