"В искусстве нахалом быть нельзя". Рассказы о Шаляпине
( А.Л. Лесс )
Концерт в магазине
Не счесть комичных приключений и забавных историй, происходивших с Шаляпиным. Вот одна из них.
Фёдор Иванович Шаляпин (1873-1938)
Федор Иванович, приехав на несколько концертов в Берлин, встретил на улице известного дирижера Александра Борисовича Хессина. Они хорошо знали друг друга по Петербургу, и их отношения отличались неизменной доброжелательностью.
Шаляпин уговорил Хессина пойти с ним в магазин, помочь выбрать обувь. Долго и придирчиво Шаляпин примерял то ботинки, то туфли, прицениваясь и отвергая одну пару за другой. Прошло довольно много времени, а он так и не мог подобрать то, что хотел.
— Пойдем в соседний магазин, Федор Иванович!— предложил Хессин, начавший уже тяготиться своей «миссией».
Но Шаляпин продолжал настойчиво требовать все новые коробки. Продавцы в недоумении поглядывали на элегантно одетого господина, искренне сожалея, что им не удается удовлетворить его желание.
Когда терпению Хессина пришел конец, случилось невероятное: Шаляпин начал петь:
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой...
Он пел, казалось, для себя, не обращая ни на кого ни малейшего внимания.
Тотчас из кабинета выбежал перепуганный хозяин. Он сразу узнал в этом покупателе знаменитого певца и застыл в восторженном изумлении. Окончив петь, Шаляпин направился к выходу, но хозяин задержал его и, рассыпаясь в комплиментах, сказал:
— Вы оказали мне величайшую честь, герр Шаляпин, и я прошу принять в подарок две пары ботинок — самых красивых, самых модных, самых прочных...
Федор Иванович царственным жестом взял из рук хозяина две коробки и вышел. — Ну, чем не гонорар, как ты думаешь, Александр Борисович? — спросил Шаляпин и озорно улыбнулся.
Хессин ничего не ответил,— он все еще не мог прийти и себя от шаляпинского экспромта. На следующий день газеты сообщили о концерте знаменитого русского баса в обувном магазине. — Вот дурачье! — мрачно проговорил Шаляпин, прочитав «сенсацию».— Я ведь для себя пел!.. Просто страсть как захотелось петь...
Некоторое время этот магазин был самым популярным в Берлине. Хозяин с лихвой окупил затраты.
Сеанс гипноза
Вскоре после того, как Мариинский театр перестал именоваться Императорским, актеры создали так называемую «Корпорацию артистов-солистов». Эта «Корпорация» ставила своей целью привлечь артистов к участию в общественной жизни и обсуждению различных творческих вопросов, связанных с деятельностью театра.
Председателем «Корпорации» был избран баритон П.3. Андреев, его заместителем — бас П. Я. Курзнер, секретарем — баритон Е. Г. Ольховский.
Шаляпин, будучи первым «красным» управляющим и художественным руководителем театра, решил поставить оперу Серова «Вражья сила».
Артисты скептически отнеслись к замыслу Шаляпина.
— Не такая это уж замечательная опера! — говорили они. Тем не менее репетиции начались.
Во время одной из репетиций Шаляпин заметил Андрееву — исполнителю партии Петра: — Павел, ты же играешь русского купца, а образа-то — никакого!.. Неужели ты не понимаешь, кого поешь?..
Андреев обиделся, ушел с репетиции и заявил, что с Шаляпиным петь не будет.
На следующий день Федор Иванович резко сказал двум тенорам-компримариям:
— Пойте форте!.. Вы все время поете пиано, когда вас и в форте-то не слышно!.. Затем он придрался к меццо-сопрано Самариной, исполнявшей партию Груни, упрекнув ее в том, что она вяло и неохотно выполняет его режиссерские указания.
А несколько позже Шаляпин стал критиковать все мизансцены балета, поставленного Преображенской. Она тут же подала заявление об уходе из театра.
Каплей, переполнившей чашу терпения артистов, была стычка Шаляпина с дирижером Якобсоном. Он дирижировал оперой «Алеко», которую ставил Шаляпин и в которой пел заглавную партию. — Положите палочку!— сказал Шаляпин. — Они,— Федор Иванович указал на оркестрантов,— сами сыграют лучше!..
«Корпорация» обсудила неэтичные поступки Шаляпина и решила обратиться к нему с письмом. — И представьте,— рассказывал мне Ольховский,— это письмо, как бывший юрист, должен был написать я! Долго корпел я над текстом, придумывая обороты, изощряясь в выражениях, чтобы неосторожным словом не обидеть Шаляпина и не задеть его самолюбия. Помню, в письме было сказано, что все артисты глубоко скорбят по поводу того, что в последнее время атмосфера в театре омрачилась в результате ряда некорректных поступков Шаляпина. Заканчивалось письмо пожеланием, чтобы Федор Иванович урегулировал свои отношения с коллегами. Но сочинить письмо означало только половину дела. Кто отважится вручить его Шаляпину?! Выбор пал на Курзнера и на меня. Кстати сказать, нам стало известно, что Шаляпин в курсе предпринятой «акции». Тем более рискованной представлялась нам поездка к нему. Но если бы мы знали, что нас ожидало?!
Встретил нас в бухарском халате сам Шаляпин,
— О, дорогие друзья мои! — воскликнул Федор Иванович и, расцеловав, пригласил в гостиную. Не прошло и нескольких минут, как на столе появились дорогие вина и изысканные по тому трудному времени блюда.
Шаляпин не дал нам даже рта открыть. С места в карьер он стал рассказывать различные истории из своей жизни. Он говорил об уроках пения у Усатова, о первых выступлениях в Тифлисе, о триумфах, которыми сопровождались его гастроли за границей, о встречах со знаменитыми певцами и дирижерами. Он говорил ярко, увлекательно, с присущим ему юмором, сопровождая рассказы мимикой и жестами.
Прошло уже часа два, как мы сидели у него, а приступить к делу так пока и не смогли. Шаляпин был в этот день прост, обаятелен и остроумен. Он обворожил нас. Подливая вино и угощая, он продолжал рассказывать о своих замыслах, рисовал заманчивые планы работы театра, говорил о новых постановках...
Мы слушали его, что называется, затаив дыхание, не рискуя перебить,— так это было очаровательно и интересно.
Прошел еще час, а он все говорил, говорил, говорил...
В гостиную вошла его жена — Мария Валентиновна.
— Федор! — сказала она строго.— У тебя завтра спектакль. Помолчи!..
Услышав эти слова, мы тут же оделись, простились и ушли, унеся с собой... письмо. Выйдя на улицу, Курзнер с досадой плюнул в снег.
— Ну, что ж ты не передал письмо? — спросил он.
— А ты, почему не передал?— ответил я вопросом.
— Он загипнотизировал нас, как кроликов!— мрачно пробасил Курзнер. Мы пришли в театр, вызвали курьера, он тут же отвез письмо и вручил его лично Шаляпину. Вечером в театр приехал Шаляпин. Он был расстроен и удручен. Встретив за кулисами Самарину, Федор Иванович подошел к ней, поцеловал руку и сказал:
— Голубушка, простите меня ради всего святого! Вы обиделись на меня... Да разве я хотел вас обидеть?!
Затем он извинился перед Преображенской, перед Якобсоном, перед тенорами-компримариями. Пробовал он извиниться перед Андреевым, но Андреев — крепкий орешек — не захотел с ним говорить.
Правда, через два месяца инцидент и с Андреевым был прочно забыт, и он пел во «Вражьей силе», и спектакль прошел с огромным успехом. Но главный успех выпал, конечно, на долю Шаляпина, который пел и играл, как бог...
В «Фаусте» с Шаляпиным
У меня — гость: бывший солист «Частной оперы» Зимина, баритон Сергей Иванович Разуваев. Со стариковской словоохотливостью он рассказывает о «близком далеком», и я чувствую, как волнуется мой собеседник, вспоминая свою сценическую карьеру, в которой, по его словам, «были шипы и розы, тернии и лавры». Вот он бережно вынимает из потертого кожаного портфеля пожелтевшую программу: его фамилия напечатана рядом с Шаляпиным.
— Когда это было?— спрашиваю.— Неужели и с Шаляпиным пели?
— Пел.
— Не расскажете ли?
— Извольте... Расскажу, как на духу, истинную правду... Этот спектакль — особенный в моей жизни, и рассказ о нем требует, так сказать, последовательности изложения... Поэтому слушайте и не перебивайте... Было это в 1920 году, в апреле. Сижу дома, отдыхаю, вдруг — телефонный звонок. Сообщают из дирекции, что завтра идет «Фауст» с участием Шаляпина, и я пою Валентина... Петь с Шаляпиным — честь для любого артиста. Но меня это известие скорее испугало, чем обрадовало. Я был молод тогда, в опере пел всего четыре года, к тому же, по рассказам товарищей, хорошо знал нрав Шаляпина, его требовательность к себе, к партнерам. Но делать было нечего. Одеваюсь, еду к нему на Новинский, рекомендуюсь, и минут через пять появляется сам Федор Иванович. Я прошу его прорепетировать со мной мизансцены, а он говорит:
— Я устал и репетировать не буду... А зачем, собственно, репетировать? Следи за мной и мне не мешай!..
С тем я и уехал.
В театр я пришел за два часа до начала, оделся, загримировался, попробовал голос — звучит! Сижу в своей уборной, томлюсь ожиданием — самое тяжелое для певца ждать своего выхода!.. А голову сверлит мысль: как я буду петь с Шаляпиным и без репетиции?! Начался спектакль.
Куплеты о золотом тельце Шаляпин спел блистательно, публика потребовала повторения, и Федор Иванович спел «на бис». Первую сцену с Мефистофелем я провел, как видно, хорошо, и Шаляпин, покровительственно хлопнув меня по плечу, похвалил. Заклинание цветов он тоже бисировал. Вообще весь вечер Федор Иванович был предметом восторгов публики, которая в то время любила оперу, понимала в ней толк и всегда справедливо выносила приговор. В третьем акте, после знаменитой серенады «Выходи, о, друг мой нежный...» публика устроила Шаляпину овацию, и снова настойчиво потребовала повторения. И Федор Иванович бисировал! Второй раз он спел лучше, и это послужило поводом к овации еще более восторженной. За вторым «бисом» последовал третий...
Я стоял в кулисе, готовый к выходу, и не мог решить: выходить или не выходить? И вдруг Шаляпин, приблизившись ко мне, прошипел;
— Чего стоишь?.. Выходи, вступай!.. Нешто я двужильный?!
— Как вступать, Федор Иванович?— пролепетал я,— Меня и слушать-то никто не станет. Да и оркестра не слышно, в тон не попаду!..
— Выходи, вступай!.. Там разберемся!..
Я вышел и запел. Но в шуме все еще аплодировавшего зала не расслышал оркестра и вступил не в тон. Шаляпин через несколько тактов выручил меня, и вскоре мы действительно разобрались.
Окончился акт, и Федор Иванович сказал:
— Уж больно ты робок, Сергей!.. В искусстве нахалом быть нельзя, но нельзя быть и трусом! Надо быть находчивым и смелым!..
— А сами-то вы как волнуетесь! — сказал я. — А почему? Ведь вы так великолепно владеете голосом, телом, жестом, мимикой?!
— Отвечу тебе просто: если я спою хорошо, это значит — плохо, если я спою отлично,— это так себе...
Статьи / "В искусстве нахалом быть нельзя". Рассказы о Шаляпине
