ТЕМНАЯ КОМНАТА
Небольшая повесть для православного чтения
Да постигнет их смерть,
И да сойдут они живыми во ад,
Ибо лукавство в жилищах их, среди них.
Я к Богу воззвал, и Господь услышал меня.
Пс. 54 ст. 16)
ЗИМА
Мутная плесень по горло захватила бутылку, которая возвышалась над остальным хламом на подоконнике. Она загораживала собою верхушку стылого дерева, дрожащего за окном при порывах морозного ветра.
Раньше, в пустые, нерабочие дни, когда Алёна пряталась дома и могла просыпаться плавно, вначале она видела эти мёртвые, скрюченные ветки.
К середине дня, когда выдуманные с утра «зацепки» истощались, Алёна возвращалась на пыльную кушетку, бессильно падала ничком и снова смотрела на дерево будто с каким вопросом или жалобой. И дерево исступленно кивало в ответ, плача летящим к земле инеем.
А теперь между Алёной и деревом темнела грязная, пустая бутылка.
Алёна бездумно поблуждала взглядом по серым стенам, но они были до безысходности пусты. Тогда она устало повернулась на спину, всмотрелась в блеклое пятно на потолке и вслушалась в неживые звуки холодильника, стараясь различить мельчайшие всплески в мелодии его дребезжания и нащупывая ритм.
К вечеру, когда пятно слилось с сумерками, Алёна вспомнила об ужине. Она поднялась и просидела на кушетке много долгих, одинаковых и молчаливых минут. Желтая полоса света от лампочки на кухне падала на газету, валяющуюся под ногами на полу. И Алёна бесконечно долго, недвижно и изумлённо глядела на чёрно-белую фотографию счастливой молодой женщины, улыбающуюся ей с рекламной картинки в этой газете.
Наконец, ногой она двинула газету в темноту под кушетку, встала и замерла, соображая и прикидывая путь. Потом, вздохнув, решилась, пробралась между диваном и стулом, заваленным грязной одеждой, и по жёлтой полосе побрела ужинать.
Кухня казалась теплее и живее. Во-первых, из-за света навечно включённой лампочки, не поддающейся щелчкам выключателя. Во-вторых, окно здесь ещё с осени заросло липкими паутинками, теперь нервно дрожащими на зимнем сквозняке. С неподвижным пятном на потолке не сравнить. А в-третьих, отсюда большее виделось, потому что некуда было лечь и смотреть приходилось сидя. Зато просматривалось шоссе, и однообразное движение фар в вечерних сумерках как-то необъяснимо сливалось с ровным тарахтением холодильника и соединяло Алёну с миром за окном.
Залив старую заварку недозревшим кипятком, Алёна всыпала в кружку три ложечки сахара, слегка перемешала вспенившуюся воду с чайным сором и отодвинула кружку прочь.
«Есть» тёплую воду с сахаром не хотелось.
Надо спать…
В комнате, не зажигая свет, Алёна на ощупь пробралась к подоконнику. В поздних сумерках города, льющихся в темноту комнаты сквозь замызганное окно, она рассмотрела бутылку. Плесень оказалась серой и непроглядно плотной.
Холодно.
Она вгляделась в спиртовой градусник, укреплённый с той стороны стекла - ровно минус двадцать семь. Как и ей. Она даже взглянула ещё раз, теперь уже с сочувствием.
Потом Алёна вернулась к кушетке, улеглась со вздохом и, пытаясь уснуть, долго смотрела на градусник. Она почти верила в его взаимное сочувствие, от того уже не сдерживалась, и слёзы текли по её лицу, холодя кожу и глаза.
Только теперь она вспомнила про антидепрессанты, которые давно нужно было купить. Жаль, что бумажка с рецептом утонула в бесконечной многопредметности запущенной квартиры. И жаль, что не было сил её отыскать. Не хватало духу начать лечение, начать хоть что-нибудь. Даже лечение нехватки духа.
Она накрылась с головой, собралась под одеялом, скрючилась и разрыдалась слёзно и обильно, но молча, беззвучно, сама себе изумляясь и отчаянно пытаясь нащупать внутри души причину неотступной давящей боли.
Но не нащупала.
– Господи, – прошептала она душному воздуху под одеялом. – Приди ко мне. Я пропадаю…
Надежда, утеплившая сердце молитвой, и вовсе ослабила, разоружила Алёну, и рыдания сотрясали её до середины ночи, пока, наконец, липкий, муторный сон не овладел её головой, представляя странные серые образы и несогласованные сценарии сновидений.
Всё утро, не открывая глаза, она выдумывала «зацепки» - собирала из увечных кусочков обнадёживающие идеи и складывала их в подобие плана на грядущий день.
В памяти клубились укоризненные образы её ночных рыданий и молитв. Мама бы, пожалуй, поразилась и даже разочаровалась. Сказала бы, что Алёна сама себя хоронит, и что молитва – это мракобесие, а религия - это ограничения, вроде досок в гробе. Она всегда так говорила.
Ну, да ладно, новый день - новая жизнь!
План простой: умыться, наконец расчесать спутавшиеся волосы, прибраться в доме, запастись продуктами в магазине, приготовить еды и сходить в аптеку за лекарством.
Алёна твёрдо решилась, открыла глаза и нащупала рукой смартфон, валяющийся где-то рядом на полу, надеясь пробежаться по позитивным группам в соцсетях и подпитаться от них оптимизмом для старта нового дня. Нового, чистого и готового стать первым днём в череде многих бодрых дней!
Однако новый этот день встретил её нежданным уколом - в одном из профилей к ней «зафрендился» взрослый, почти пожилой мужчина с её фамилией и с именем, от которого происходило Алёнино отчество. Опять отец.
Она даже глянула украдкой на мёртвый мамин диван, которым не только никогда не пользовалась, но и по возможности не касалась его взглядом.
Отец…
Он всегда тянулся к ней из своего далёкого далёка, то неустанно предлагая подружиться, то отправляя денежные переводы, то бумажные письма. Но мама всегда пресекала, убеждала, скрывала. У неё были свои причины.
А теперь, когда её уже нет, Алене нужно самой принимать решение, самой принимать в свою жизнь людей. Всё делать самой.
И что, если отец (ну мало ли?) так озаботится ею, что вдруг нагрянет в гости?
Алёна резко вскочила и лихорадочно оглядела захламлённую комнату, будто нежданный родственник прямо сейчас собирался позвонить в дверь. И она внутренне ринулась к этой комнате, к беспорядку, к хаотичной неорганизованности собственных мыслей и всей жизни.
Впрочем, внешне она осталась неподвижна, только закрыла глаза и медленно, сосредоточенно и самоуспокоительно разровняла хрупкую внутреннюю тишину, повторяя бессмысленное «всё хорошо», чтобы насильно заполнить им мыслительную область в голове.
И самопринудительное успокаивание внушило ей подобие душевного онемения.
Какой вздор - бояться гостей из далёких краёв! И вообще, бояться гостей. И вообще, бояться… всего. Бесконечно и пристально ожидать чего-то внезапного, которое вот-вот станется и взорвётся, раздавит, растопчет, разорвёт.
Она решительно поднялась с кушетки, живо ощущая мир голыми пятками на грязном холодном полу, вспомнила про газетку, вытащила её ногой и пристроилась на лицо молодой женщины.
«Надо начинать новую жизнь!» - вдохнула она утреннюю «зацепку», но… тут же уселась обратно. Потом прилегла, вроде бы на минутку, и сразу же обернулась в ещё теплое одеяло, закрыла глаза и с принуждением погрузилась в образы ушедшего сновидения, чтобы заснуть.
Но сон соскальзывал, не цеплялся к её уму и толкал обратно в явь. Пора жить.
«Жи-ить…» – горько вздохнула Алёна, открыла глаза и посмотрела вверх, чтобы слезинки не скатились по лицу и не принудили её плакать по-настоящему.
Новый день начался завтраком засохшими печеньями с запахом плесени. Потом Алёна вернулась в комнату, долго и вопросительно глядела в смартфон, пытаясь выбрать между ответом «да» и ответом «нет». Она даже взглянула на верхушку дерева. Но её загораживала грязная бутылка, и Алёна только рассмотрела равнодушный уличный градусник.
Она никогда не видела отца, никогда не знала его и никогда не думала о нём, кроме тех редких его попыток с ней связаться, которые просачивались через блокаду маминой о ней заботы.
Об отце она знала из случайных маминых фраз, что давным-давно, когда Алёнке было два, у них стряслась беда - погиб её старший братик, которому на тот момент едва исполнилось пять. Погиб как-то жестоко, даже кроваво. Мама всегда выражалась туманно.
От горя они оба переменились болезненно и невозвратно.
Мама остервенела по-своему, сбросив с души стесняющие ограничения и решившись от той поры жить полной жизнью.
Отец же, напротив, ополоумел, ударился в религию и совсем отстал от обыкновенной жизни. И как ни билась мама над его преображением, как ни убеждала его жить свободно и легко, он обособился в своём вымышленном и ограниченном мирке, отгородился от неё церковными правилами и превратил семью в монастырь.
В общем, они оба стали другими. И семья распалась.
Теперь уже минуло двадцать пять лет, мамы уже два года как нету, а у него своя семья и, кажется, трое молодых сыновей. Которые, получается, Алёне вроде как… братья.
Она снова посмотрела на градусник и прислушалась к звукам кухни, вылавливая неровные тревожные хрипы холодильника, такие невнятные днём.
Кто-то хотел войти в её жизнь, ворваться в неё без приглашения, может быть даже навязчиво, может быть даже нахраписто и бесцеремонно. Кто-то ограниченный, странный, твердолобый, религиозный… Её отец.
Она решилась и, суетливо ёрзая по сенсору дисплея холодными, скованными пальцами, выбрала надёжное и простое «нет». Но телефон скользнул, выпал из рук, грюкнувшись об пол. Алёна быстро подхватила его - целый, трещин нет, и с ужасом и обидой осознала, что нажалось непредсказуемое и сложное «да».
Да!
Она вскочила с кушетки, с болью глядя в телефон и судорожно тряся им, будто не в силах простить кому-то очень близкому предательской подлости, расплакалась и бросила телефон на подушку.
СТУК В ДВЕРЬ
Переписка с отцом вызвала у Алёны сложное смешение отчуждения, страха и чувства навязанного долга. Будто к ней в дверь постучались, и она открыла по ошибке. И теперь против своей воли ей приходилось разговаривать с чужим, до зевоты не интересным, но набивающимся войти и уже заглядывающим через её плечо, чужаком, от которого жди чего угодно.
Дальняя родня… Хоть и отец, а такой далёкий. И географически, и, главное, жизненно, по времени и чувствам. Настолько, что в сердце места ему не находилось совсем.
Отец же «чатился» по-дружески, будто не разрывала их темнота многолетнего незнакомства.
Формальная болтовня довольно быстро иссякла, и Алёна надеялась мягко выйти из беседы, для чего отвечала односложно, уклончиво и собственных вопросов не задавала.
Но он не отставал. Он всё выспрашивал, выведывал, и всё делился множеством событий из своей жизни, показывал фотографии, передавал приветы от её «братьев» и их бесконечные, неприятные и навязчивые приглашения в гости.
Наконец, отпихиваясь от его напора, Алёна сослалась на то, что совсем неверующая, к жизненным ограничениям не привыкшая и потому, вероятно, им не подходящая.
Но так разговор только оживился, растерял чёрствость и изогнулся дугой, задевая то, чего Алёне задевать не хотелось. И так узнала она, по крайней мере со слов отца, что к аскезе он давно уже не тяготел, а жил по-мирски, хотя и сознался, что вначале забурился в подвижничество излишне и для мирянина опасно. Теперь же ограничился обыкновенностью и даже позволял себе куда большее, чем средний обыватель. Что уж там? Он даже бороды не носил и, судя по всему, был достаточен, уверен и благами цивилизации окружён с избытком.
«Неужели церковная религия разрешает быть счастливым? Разве верующим не нужно спрятаться от жизни за своими заповедями?» - даже спросила она какую-то глупость, не удержавшись от раздражённого любопытства. Не может быть, чтобы мама заблуждалась!
«А у меня нет религии, есть только Православная вера. И вера не только разрешает быть счастливым, но и обязывает. Вся её суть не в ограничениях, а в свободе от ограничений. То есть от эгоизма и греха».
Такие противоречивые доводы казались Алёне хитрым каламбуром, призванным запутать её и втянуть в заблуждения.
Но отец заверял слова фотографиями, на которых он жил простой, вполне активной жизнью: строил дом, мастерил лодку, гонял на велосипеде со своими парнями, лез в горы, готовил мясо на костре и вытягивал спину на турнике.
И Алёна всматривалась в детали фона на этих фотографиях, чтобы прочитать между строк ту правду, которую многие и сами о себе не знают.
Переписывались целый день.
К теме Церкви отец больше не возвращался, а все больше писал о семье. Рассказал, что на стене в его доме висят портреты его детей, заказанные у местного художника. И портрета четыре, потому что есть и Алёнкин.
И она даже испугалась - кто-то очень далеко все эти годы жил своей жизнью, но знал о ней, следил за нею.
Это неприятно и странно.
Хотя, пожалуй, для отца, скорее всего, обыкновенно. По крайней мере, если он и впрямь неравнодушен к ранее недоступной дочери.
И Алёну захватило нечто непривычное, но… волнительное. А потому, сама себе внутренне сопротивляясь и дивясь, она рассказала отцу о тяжёлых маминых неудачах, об одиноком и тревожном детстве, бесконечной маминой болезни длиною в двадцать лет, и о тяжёлой её смерти. Потом и о своих невзгодах, о психотерапевте, о депрессии и пустой, давящей безысходности.
Может и зря рассказала.
Но это вышло как-то само, ибо вначале она оправдывала себя, что ошарашит родственника своими проблемами, тот отшатнется и, найдя предлог, отступится навсегда. Но потом…
Её будто вулканом взорвало, она так разошлась, что настрочила неизвестному отцу целое послание, будто многословность сделает депрессию понятной тому, кто с нею не знаком. И её сердце, безвольно отдавшись потоку слёзного излияния, уже тосковало от того, что вся эта жалоба отца отпугнет, и её снова ждут прежние друзья – комната, окно, дерево, холодильник и... ужас бытия.
«Я знаю, что это такое. Тебе депрессию самой не осилить. Жди, вылетаю!» – ответил отец по телеграммному кратко, чем взъерошил в ней сложный клубок страхов, тревог и смутных теней и образов, которые даже психотерапевту не разобрать.
Алёна пустилась отговаривать его от этого путешествия, ссылаясь на свою мнимую занятость, на дурную погоду, на слишком большое расстояние, отделяющее её Пермь от его Ейска, но отец уже не отвечал.
Он даже не прочитывал сообщения.
Алёна бросилась наводить порядок, краешком себя понимая, что торопиться незачем, что тысячи километров за пару часов не преодолеть. Но остальными частями души изуверски паниковала.
Не в силах справиться с собой, с наплывом будто чужих, неразумных и необъяснимых страхов, она часто присаживалась на пол, закрывала глаза и старалась ни о чем не думать, не обращая внимания на своевольные слёзы.
Потом, утеревшись, она снова возвращалась к работе.
Но вскоре снова усаживалась на пол.
Что-то отец в ней раскрыл, что-то разбудоражил, разворотил и выпустил наружу своим участием. И теперь она беседовала с почти придуманным отцом в воображении, описывала ему свою болезнь, если это болезнь, а не простой «затык» беспросветности. И подбирала слова, которыми можно объяснить хроническое бездействие и смутные опасения. Но слова не подбирались, воображаемый отец критиковал её мамиными фразами. И тогда она вспоминала уже мамины муки, рассказывала отцу о её мытарствах по сложной и беспокойной жизни и о многих бывших с нею несправедливостях.
Потом она спорила с отцом, выдумывая его собственные обвинения, похожие уже не на мамины, а скорей на её собственные, и находя оправдания или хотя бы объяснения, воображала, как он их не принимает и предосудительно качает головой.
Депрессии не случаются без причин, это всякий знает. Особенно тот всякий, который никогда на дно этой бездны не проваливался, и путает депрессию с печалью, какою безуспешно укрывается человек от неудач. И она полагала, что отец тоже с этой тяготой не знаком, а значит, станет навязывать ей глупости, вроде «Все твои депрессии от нытья», «Просто ты никакая, будто тебя и нету» или «Не выдумавай ерунды!». Правда, фразы эти были мамиными.
Так целый день Алёна наводила порядок только на одной кухне. Но почти ничего не добилась: паутина все дрожала на окне, до махровых точек плесени в углу на потолке руки не дотягивались, а почерневший жир, въевшийся в шероховатую стену возле мойки, можно было выжечь только ядерным взрывом.
К вечеру Алёна вовсе обессилела и свалилась на свою кушетку.
Дерево покачивалось за окном, а градусник недвижно показывал свою красную линеечку температуры, которая теперь была не на минус двадцати семи, и потому градусник снова сделался чужим, равнодушным и бессмысленным.
Отлежавшись немного и набрав полную душу защитной бездумности, она поднялась, пробралась к шкафу и выбрала блузку на завтра - впереди рабочая неделя.
Блузка выпала из рук, угодив в пушистое пятно пыли под батареей.
Не поднимая её, Алёна наугад вытащила следующую. Теперь утюг.
Но… Бросив тряпку на стол до утра, Алёна снова вернулась в постель, укуталась в одеяло как мумия и уединилась от этого мира, отвернувшись к стене. Теперь даже холодильник не казался ей ценным союзником, потому что не был её родственником, не был её другом. Не был даже чужим человеком.
Сегодня всё ещё бессмысленнее, чем вчера.
БЕЛЫЕ ЛАМПОЧКИ
Как ни велики наши расстояния, а отец примчался вскоре. И, хотя Алёна чуть ли не каждое мгновение ожидала его с трепетом и ужасом, а звонок в дверь резанул её по сердцу пугающе и неожиданно.
Вопреки её представлениям и вывертам фотогеничности, отец оказался довольно крепким, бодрым, даже молодым по-своему, хоть и с проседью, мужчиной, с дружеским, заинтересованным взглядом и той властной хваткой, какая бывает у докторов или школьных учителей физкультуры.
Вскользь он оглядел темную от пыли, замызганную квартирку и самочинно определил себе место, захватив мамин диван и поставив рядом с ним свои чемоданы. Потом усадил Алёну в кресло, по-хозяйски сбросив с него грязные вещи на пол, и уставился с почти медицинской проницательностью:
– Ну, рассказывай, – кивнул он, будто собирался как ни в чем не бывало продолжить начатую в чате беседу.
Но Алёна не рассказывала.
Она молча смотрела на этого чужого, властного человека и даже из вежливости не силилась улыбнуться. Потом и вовсе встала, ушла в ванную, заперлась и просидела там не меньше получаса, пытаясь найти выход из безвыходности или придумать что-нибудь... Но не могла. И только до горечи больно сожалела о том случайном «Да».
Когда она решилась выйти из своего убежища, отец ждал её в прихожей:
– Прости, – сказал он и по-детски смешно смутился, потупившись и даже не объясняя, за что просит прощения. – Я больше не буду…
Но Алёна поняла за что. Она вздохнула и привычно отгородилась:
– Да ничего.
– А пойдём… куда-нибудь? – он бережно взял её за руку. – Знаю, что не охота, но это нужно. Вроде лекарства. Обещаю, если не понравится, больше не предложу.
Если бы не его «больше не предложу», она бы не согласилась. Но так… Она решила, что выполнить его просьбу однажды - это самый короткий путь к покою.
И отец отвёл её в какую-то местную кафешку, которую Алёна раньше даже не замечала.
Кафе оказалось по-своему уютным. Отец шутил, рассказывал о своей жизни и планах и совсем не касался Алёны, её депрессии и её бед, своего прошлого, мамы или каких-нибудь несчастий.
При близком общении он выглядел вовсе не властным, а просто твёрдым. Глаза его - проницательные и умные, как у человека, который уже всё знает, но для вида расспрашивает, всегда смотрели улыбаясь. А главное, они никогда не сердились, не оценивали и не осуждали даже тех, кто заслуживал осуждения.
Домой Алёна с отцом вернулись поздно. Уже почти знакомыми, почти родственниками, по крайней мере дальними. Было что-то в этом тихом вечере среди людей, в этом кафе, в его музыке и безопасном уюте.
И теперь, когда день привычно сменился вечерними сумерками, Алёне даже чуть грустилось от его скоротечности.
Ночью отец не храпел, но дышал так громко, что отвлекал Алёну от привычной холодильной колыбельной, доносившейся из кухни.
Впрочем, что теперь ценно и за что уцепиться, чтобы не рассыпаться на атомы под давлением всей этой тягостной реальности? Теперь обыкновенные «зацепки» казались такими простенькими и пустыми, что совершенно не работали, а оптимизм и твёрдая уверенность отца казались сильным летним ветром. Тёплым, но напористым и от того опасным.
Когда на следующий день, закончив рабочую смену, Алёна чуть живая добралась до дома, попасть в свою прежнюю квартиру она уже не смогла - отец изменил её жилище, ибо не только прибрался, вычистил и выскоблил все, что требовало чистки, но и наклеил на кухне новые обои с наивными солнышками и жёлтыми цыплятами.
Какая грубая попытка вмешаться в её жизнь!
Алёна знала, что тут ей, пожалуй, следовало бы раздразиться, но она… улыбнулась. Скорей из вежливости, чем из благодарности.
– У тебя бывало, что к каким-нибудь знакомым звукам или запахам привязывалась ассоциация? – спросил отец, подавая приготовленный из полуфабрикатов ужин. – Ну, например, я слушал одну кассету в девяностые и читал книгу про Монте Кристо. Прошло много лет, и я случайно услышал песню из того альбома. И, представляешь, с этой песней мне вспомнилась книга, граф, мрачные тюремные стены и вообще всё, что я чувствовал. Бывало такое?
Алёна задумалась. Меньше всего сейчас она хотела бы болтать ни о чём с приезжим издалека родственником. После длинного дня, проведенного на проходной завода, ей хотелось только спрятаться под одеяло и пропитаться тишиной и монотонностью. Но она ответила:
– Да, – ей припомнился Новый год. – Всегда помню ёлку, когда пахнет мандаринами.
– Вот! – оживился отец. – Вот так мы окружаем себя такими «узелками». Поэтому, если «депрессуха», надо изменить всё вокруг. Всё, что только можно, потому что всё оно давно прилипло к депрессии. В виде ассоциаций, конечно. Но духу на это не хватит - оно ж давит душу, не до этого. Поэтому хорошо, если есть кто-то, кто изменит вокруг тебя всё, чтобы удалить эти завязки из твоего окружения. Понимаешь? И станет немного легче. Можно, этим «кто-то» буду я?
Алёна улыбнулась для виду, кивнула неопределенно, делай, мол, что хочешь.
Может и напрасно, потому что через несколько дней от прежней квартиры остался только адрес: теперь здесь был другой потолок, другие стены, мебель стояла по-другому, пустоты заполнились светильниками, картинками и безделушками, а окна укрылись легкими тюлями и светлыми шторами.
– Тебе нужно много света, – почти извиняясь, пояснил отец, проводя перед нею экскурсию по её собственному жилищу. – Ты же моя… моя дочь. А я люблю, когда светло, я южный человек. И вот…
Он включил белые неоновые лампочки, и комната словно залилась светлым летним днём. Алёна не сдержала улыбки, она будто поместилась в другую реальность - объемную, выпуклую, а через то даже мягкую, добрую и неуловимо-обнадеживающую.
Ровная чистота в доме, добрая беседа без хирургического «ощупывания» её души, ужины в кафе с вежливыми официантами, с которыми уже по-свойски сошёлся отец… Всё это успокаивало и заживляло дух, как лекарства исцеляют кровь.
И всё бы ничего, только действовал отец твердо, может даже грубо. И вскоре Алёну ждал удар - мамин диван. Отец поставил на его место новый - красивый, удобный, но… чужой.
Алёна ошарашилась, а потом и возмутилась. Но отец разводил руками - так надо, мол. И она расплакалась, а пытаясь сдерживаться, и вовсе сорвалась и разрыдалась в голос, отпуская и освобождая то, что прятала всё это время:
– Как же ты… Как ты мог? – она не находила слов, чтобы объяснить ему, как важно помнить, как важно видеть что-то, что осталось от неё. – Это же была память!
Отец опять смущался, не находил места рукам, но стоял на своем:
– Память… она в сердце. Предметы - это не память. Это надгробия, понимаешь? – он взял её за плечи впервые, приблизил и всмотрелся в глаза: – Мама умерла. Точка. Ты живешь. И живёшь не её жизнь, а свою. Ну и не живи в прошлом, которое уже умерло. Ты знаешь, где много надгробий?
– На кладбище! – отмахнулась Алёна грубо, но, видимо, угадала его мысль, потому что отец, подняв брови, согласно закивал головой.
– Именно! Кладбище - не место для живых. Если в сердце есть память, то предметы не нужны. А жить надо с живыми!
Алёна не ответила.
Может и стоит изменить всё вокруг, но как не потерять себя в этой круговерти, как не выбросить из души ценное? И хорошо ли впускать в свою душу других людей, пусть и родственников, и разрешать им складывать новую реальность?
За ужином она молчала, на его шутки отвечала равнодушной ухмылкой и вспоминала роковое «Да».
Но, засыпая вечером, вдруг поняла, что возвращаться назад, обратно в тревожную, серую и бездонно-одинокую квартиру, похожую на кладбищенский склеп, ей бы и впрямь очень не хотелось. От этой мысли она внезапно проснулась, уставилась в темноту потолка, туда, где раньше грязным облаком висело пятно, и вслушалась в звуки кухни. Но старого холодильника уже не было, и Алёна пристроилась к ровному и сильному дыханию отца, похожему на крепкий летний ветер.
Ну что ж… Пусть всё будет так.
НА ПОВЕРХНОСТЬ
Через две недели отцу позвонили:
– Алло! Сан Саныч, здорова! – поприветствовал он кого-то, потом долго молчал, слушая, судя по интонации, гневную речь собеседника и дожидаясь паузы: – Я же тебе растолковал, когда уезжал, что за пять дней дело не сделать. Да справятся они без меня… Ну, гуд, уволен - так уволен. В трудовую только не спеши вносить, приеду - лично обсудим. Подожди… Ну ладно, как хочешь, твоё право! Нет, всё равно не приеду. Точка.
Его уволили! И выходит, из-за неё, из-за того, что возится с нею так долго, пока там, в далёком Ейске жизнь идёт и идёт дальше.
Алёна даже сжалась, будто стремясь сгинуть вон. Она не знала, чего ей хочется больше: провалиться сквозь пол на первый этаж, а через него в подвал и лететь до самой лавы, чтобы в ней сгореть, или пожалеть этого несчастного человека, на которого явно перекидывается её заразное невезение.
Но отец только балагурил, шутил и рассказывал, как поймал в заливе самую крупную в своей жизни рыбину, о которой мечтал с детства, но пока снимал с крючка, не только упустил, но и сам свалился в море вслед за нею.
– И… как потом? – открыла рот Алёна, с интересом исследуя его реакции на несчастья, чтобы пропитаться его странной бесшабашностью.
– Чуть не утонул, – рассмеялся отец. – Так хохотал в воде, что чуть не захлебнулся. Представляешь себе, опытный рыбак, свалился с лодки! Глаза по пять рублей, руки дрожат! И… плюх! Прямо в одежде.
– А, поняла. Ты не расстроился.
– Да нет! – он вздохнул, посерьёзнел, и от его смеха на лице осталась только тёплая, задумчивая улыбка. – Всё есть, что нужно. Всё, что можешь удержать. А что не удержишь, то и выскальзывает. И слава Богу! Я, кстати, тем летом ещё крупнее поймал. Но на тот раз уже сам отпустил.
Чувство вины все же захватило Алёну.
Она подошла к отцу, он сидел на кухне за столом и болтал ложечкой в давно остывшем чае, неуверенно обняла со спины, почти некасательно прилегла головой на его плечо и попробовала извиниться:
– Прости меня, что тебя уволили из-за меня, – она не знала, что и сказать, как угодить ему, чтобы загладить свою неуместность в его жизни. – Бог тебя наказывает за меня?
Отец со вздохом приклонил свою крупную голову к её голове, погладил по руке и ответил:
– Он поставил меня перед выбором, потому что хочет утвердить мою руку. Я должен выбрать правду, и я выбираю тебя, а Он позаботится об остальном. Так это устроено, и всегда так работает. Ему нужна только правда.
Собственные её мысли о Боге не имели определённости, то питая сердце надеждой, от которой хотелось плакать, то пугая непредсказуемостью и сложностью и вселяя в душу чувство необъятности Вселенной, в которой сама Алёна имеет меньше смысла, чем пылинка, которая существует по делу, для чего-то, а не просто так, ради заполнения пустот.
Наконец, Алёна осмелилась.
– А Бог… Неужели ты узнал о Нём из мифов и так в них поверил?
– Нет, – снисходительно улыбнулся отец. – Я узнал о Нём из своего сердца и из всего, что вижу вокруг себя, как и все. Даже те, кто от Него прячется. Хотя, конечно, книг я тоже прочитал много, и сейчас читаю.
– Но зачем все эти сложности, когда мир и так сложный?
– Всё просто, и Бог предельно прост. Даже атом сложнее Бога. Но Бог парадоксален, потому что непостижим больше, чем вся Вселенная. Вопрос в другом: как жить? Кто я? Зачем я? Что мне делать? А вдруг Бог - это выдумка, как ты говоришь, миф? Что тогда?
– И что тогда?
– Тогда я буду верить в Него всё равно. И я буду наполнен смыслами, мотивациями и мужеством, которое даётся бесплатно. Потому что верю просто так, без всяких «а вдруг». И часто бываю счастлив.
Теперь Алёна не плакала. Она чувствовала себя девочкой, которую утешили, утёрли и успокоили ванильным мороженым, игнорируя саму причину её слёз. И от этого игнорирования ей и самой верилось, что причина глупа и пуста, хотя пережитое и вжившееся в ум привычно сдавливало душу, выдавливая из неё слёзы против воли.
Теперь вообще всё было по-другому.
Будущего Алёна всё ещё не видела, но старалась в него и не всматриваться - отец напрочь запретил ей искать перспективы. Говорил, что никаких твёрдых перспектив нет ни у кого, а если кто в них верит, то это только его надежды, предположения и вымыслы, а не твёрдая реальность. И что существует только то, что существует. Остальное – Божье, и все перспективы в Его руке.
Правда, в ближайшее будущее она всё же заглядывала. И видела, что отцу пора домой, что не сможет он жить при ней вечно, водить за ручку по лабиринтам реальности и зажигать перед нею белые неоновые светильники.
И она хотела успеть взять от него хотя бы самое ценное. Или хоть что-нибудь.
– Я тоже хочу иногда быть счастливой, – призналась она за ужином в привычной кафешке, до румянца стесняясь своей откровенности. – И хочу «бесплатное» мужество.
– Тогда милости просим в реальность, как она есть, – улыбнулся отец.
– А я где?
– Ты в своей реальности, в вымышленном страшном мире. Ты же интерпретируешь, оцениваешь? Посмотри, как тебе погода?
Алёна коротко взглянула в темное окно, за которым укутанные в зимнее шмыгали туда-сюда озабоченные, угрюмые люди, чудом не сталкиваясь друг с другом в морозной вечерней темноте.
– Ну, там мерзко, мороз. Конечно, уже февраль, устаёшь от зимы. Плохая погода.
– Вот… – удостоверился в чём-то своём отец. – А между тем - это не плохая погода или хорошая погода. А просто погода. Какая есть, такая и есть. Божья.
– И в чём разница подходов? – усмехнулась Алёна иронично. Конечно, это смешно и несерьёзно - как ни назови погоду, хорошей или плохой, а она от того не изменится.
– Во внимании! Если ты целый день будешь впечатляться тем, что тебя пугает или раздражает, то такой день станет для тебя кошмаром. Тогда к вечеру ты взвоешь. Но это будет твой выбор.
– Уже взвыла, – поняла Алёна, и слёзы привычно защипали в слезницах.
– Бог дает тебе свободу. Он не игнорирует тебя, но дать тебе чувства Он не может, потому что не хочет влезать в твои «настройки». Это было бы нечестно по отношению к тебе, ты же не робот. Ты свободный человек.
– Но что же Он тогда может? – разочарованно выдохнула Алёна. Она чувствовала, как комом к горлу
подступает боль, от которой в последние недели удавалось ускользать. – От меня уж точно не зависит ничего!
– Зависит! – не согласился отец. – Бог даёт тебе то, к чему стремишься ты, Сам он для тебя целей не придумывает, а желает тебе свободы. Нету у Него для тебя готовых сценариев, иди своим путём! Молчи только внутри себя и идти прямо: не жалуйся, тем самым обвиняя Его, и не гордись, присваивая себе то, чем Он тебя наделяет. Только прямо иди к Нему, а не к своим вожделениям. А Он приведет тебя туда, куда ты пожелаешь, если это для тебя не разрушительно. Да и в том случае, думаю, очистит, если выдержишь, и приведёт.
– Выглядит, как сказка, – она снова усмехнулась и посмотрела в окно - погода была прескверной.
– А ты попробуй. Вот, хоть с недельку поживи без оценок, не осуждай Бога своим «плохо». Пусть Он оценивает. Он видит целое, всю жизнь целиком, вот ты и… Что скажет тебе Бог промыслительно, через окружающее, то и делай. Какие неудачи пошлёт, такие и принимай спокойно. И неудачами их не называй и не ощущай. Не всегда, а только недельку. Посмотришь, что будет! А?
Алёна улыбнулась тепло его теплоте, задумалась на минутку и кивнула.
Он через столик протянул ей свою большую руку для рукопожатия, вроде заключения пари. И она пожала эту крепкую и теплую, эту заботливую и надёжную ладонь.
– Спасибо тебе, – поблагодарила она, улыбнулась как-то косо и неловко и, не выпуская руки, добавила, раскрасневшись от смущения, новое для неё слово: – Папа…
Может, он и прав. Её папа. Но… Принимать всё, что пошлёт Бог через окружающее… Что это за теория вообще? Что это даст?
Впрочем, принимать - не Бог весть какая сложность, не нужно для этого ни ума особенного, ни тяжести или труда. Живи только, как есть.
И Алёна приготовилась терпеть внезапные нападки жизни, поглядывая на отца, на его безусловную веру, чтобы выйти из своей страшной и безопасной темноты в мир, в свет, в реальность. Пусть и наполненную злыми ветрами.
Однако, смириться перед Богом оказалось нелегко. Вроде бы и никаких внезапных нападок на неё не обрушивалось, но Алёна всё время будто чего ожидала, страшилась, а потому проваливалась в себя, в свои мысли, в странные навязчивые созерцания и уже не видела окружающего. И снова брела по дну уныния и беспросветности.
– Просто смотри и слушай, – поддерживал её папа терпеливо, тепло, но настойчиво, как поддерживают ребёнка при обучении плаванию. – Не погружайся, смотри вокруг. Будь внимательна снаружи, а не изнутри, ищи Бога. Когда тревога давит на тебя, ты будто духовно засыпаешь, чтобы спрятаться от неё. А ты… Как уловишь себя, что погрузилась, спряталась, тут же проси Его о помощи и сама бодрись, гляди вокруг и всплывай на поверхность. Смотри и принимай всё, что сможешь. Оно всё Божие. Выделяй хорошее и красивое, за него цепляйся.
– Мне как-то… – задумалась Алёна и поняла, что просто боится - дико, до дрожи в самом основании души. – Как ты говоришь - тревога давит меня. Боюсь я Божьего… Кто знает, что Он делает и куда меня ведёт…
Папа вздохнул, глянул сочувственно и задумался. Потом дал знак официанту, чтобы принёс счёт.
– Депрессии всегда бывают только от того, что человек тонет в тревожности, опускается на дно своей души и там прячется, – объяснил он так, будто разбирался в устройстве души. А может и верно знал, о чем говорит? Значит, и сам бывал на этом илистом дне. – А ты всплывай, а то задохнёшься. Мы люди, мы дышать должны. Поэтому наша жизнь не на дне, а на поверхности, хоть там и волны или ветер. Зато и солнце там.
И следующие дни Алёна карабкалась и всплывала, как могла. Она часто обнаруживала себя на дне, в какой-то хрупкой раковине с иллюзией безопасности, и сдавленным сердцем видела, как тяжёлая вода жизни давит на неё. И она всплывала и тонула тут же, потом опять всплывала. И опять тонула.
И что-то стало получаться, когда она научилась задерживаться наверху хоть ненадолго. Папа шутил, что она обучается нырять не в воду, а наоборот. Из-под воды наверх, в воздух, в солнце и в открытый мир. К Богу.
– А ведь кто-то никогда не прячется, – вздохнула Алёна. – Неужели такое бывает?
– Бывает! – ответил он с горячностью. – Тогда они ходят по воде, как апостол Пётр! Ходят и не тонут.
Вскоре у Алёны появился хоть и крошечный, а твёрдый опыт. Оказалось, что жизнь нужно просто терпеть, как читатель терпит сложную, но интересную книгу. Если спрятаться и читать бегло - ничего не понятно. Если же читать вдумчиво, становится яснее, образы ярче и чётче, но внимания требуется куда больше.
Вот что такое жизнь - это чтение тяжёлой, местами непонятной, но предельно значимой книги!
И Алёна училась и училась читать её внимательно, вглядываясь в детали и принимая сложные места, как неизбежную и необходимую данность. В конце концов, если забросить её, не читать, то жизнь ли будет прожита в итоге? Или туман мимоходящий, в котором нет ничего, кроме клубящегося пара пустых страхов и печальных, тревожных воспоминаний?
А через неделю они уже въезжали в Ейск на большом жёлтом такси.
ЛЕТО
Отцовский дом оказался большим и многосложным нагромождением строений - к основной его части в разное время прилеплялись дополнительные пристройки, и теперь здание походило на город-крепость, переживший целые эпохи.
У ворот, с цветами для сестры, встречали отцовские сыновья, Алёнины братья.
И она едва не расплакалась, когда парни бросились её обнимать и чуть ли не на руках внесли в дом.
А потом ещё, когда заметила, что все братья один в один, как и она сама, похожи на отца.
И когда увидела свой портрет на стене, явно срисованный с её выпускной фотки, когда-то размещённой в соцсетях. И когда почувствовала себя частью большой семьи и поняла, что мама и дочь - это не семья. Это дружба, это роднее, чем что-либо на Земле, но не семья. А семья - это целый мир, где во всем ощущается полнота и где отношения сплетаются сложнее и многообразнее, как в большой жизни среди людей, но ближе, теплее и доступнее.
Самой большой в доме была кухня - огромная, совмещённая со столовой комната, обшитая светлой, почти белой деревянной вагонкой. Вместо южной стены огромное окно. И до того низко к полу, что и самый пол этот казался раздавшимся во всю комнату подоконником.
– Да, – отозвался папа, когда Алёна улыбнулась своему наблюдению. – Мы тут живём, знаешь, как на подоконнике. У всего мира на виду. Это полезно - без людей и мы не люди.
Братья приняли Алёну враз. Старший, Серёжка, звал её к морю, к яхте, построенной собственными его руками. Средний, Антошка, который уже заканчивал учёбу в техникуме, играл для неё на гитаре и взялся и её обучить испанскому бою, а младший, Алёшка, которому едва исполнилось четырнадцать, и вовсе вис на ней, как на родной мамке.
Женщин в доме не было, и Алёна боялась спрашивать, почему.
Впрочем, каждый день с раннего утра к ним наведывалась соседка баба Маня, которая входила во двор по-свойски, как домой, наводила порядок на кухне, стряпала, полола сорняки в клумбе или просто ворчала для порядка.
Алёну она приняла настороженно, долго и навязчиво расспрашивала, не отвечая на робкие шутки и обрывая Алёнину речь, когда вздумается. Но Алёна, по просьбе и совету отца, терпела от неё эти простые придирки, как терпят комаров, не способных испортить красоту лета.
– Критику просеивай, как песок на стройке, – советовал отец, когда видел, как Алёна съеживается от старухиных нападок. – Мусор отсеивай и выбрасывай без драмы. А что по уму - к тому прислушивайся. Иногда даже лютый враг наведёт на трезвую мысль своей критикой.
Алёне выделили комнату, которую, как оказалось, давно продумали и подготовили для неё. Здесь тоже одна из стен была почти полностью стеклянной, как на кухне, только выходило это окно на восток.
– Чтобы было веселее просыпаться! – заметил младший. – Это я сам придумал! У меня такая же, только сверху, над твоей. Я буду стучать тебе по утрам, а ты мне!
Странно, но Алёну умиляла даже эта смешная возможность перестукиваться с собственным братом. Это тебе не звуки холодильника на кухне. Это настоящий живой человек. Алёшка.
Неужели она не одна? В этом огромном, страшном, непонятном мире был ещё кто-то, кроме неё. Кто-то, кто её видел, знал и… любил.
Жизнь вошла в иное течение - мирное, светлое и даже ласковое.
Но тревога вернулась, когда баба Маня принялась ворчать об Алёне прямо в её присутствии. Она жаловалась всем, кто был рядом, что в доме девка живёт попусту, что толку от неё не получается, что могла бы хоть чем-то помогать семье. Хоть бы какую баланду приготовила! Ан нет, сидьмя, мол, сидит.
Отец осаживал соседку, иногда и весьма жестко на Алёнин взгляд, а братья отмахивались от её бормотаний шутками и Алёну теми же шутками пытались ободрить.
Но тревога снова замаячила, неотступно погружая Алёнину душу в пустоту. Как реагировать на неприятную, жгучую критику? Просеивать, как песок… И что в остатке? То, что она живёт в чужом доме за чужой счёт уже несколько недель и ничего толком не делает?
Вообще-то, если сказать по правде, Алёна старалась со всеми, по крайней мере там, куда бабе Мане было не дотянуться: высаживала овощную рассаду на даче, помогала Алешке с уроками, часами выслушивала новые Антошкины аккорды, которые в этом доме слушать уже никто не хотел.
Да и на кухне не позволяла себе сидеть без дела. Но приготовить баланду… То, что они ели обыкновенно, было для Алёны в новинку: почти до черна прожаренная рыба или щи с хрустящей, совершенно сырой капустой. Она не только не могла такого приготовить, она бы ни за что не решилась на такой кулинарный эксперимент.
Однако, что-то делать было нужно.
И Алёна несколько дней раскачивалась, воодушевлялась, захлёбываясь волнами тревоги и вынося уколы бабы Мани, но никак не могла решиться подойти к плите. Боялась приготовить что-то привычное для них, но на пермский лад, а значит, совсем по-другому.
Наконец, рискнула и взялась-таки за готовку. Дело начала спозаранку, пока во дворе не появилась сварливая соседка.
Обходя в памяти знакомые блюда, Алёна выбрала никому здесь неизвестные пельмени с редькой и уральские мясные посекунчики, потому, что в этой семье любили сытные завтраки.
Работа пошла привычно, по дорожке, накатанной ещё в те давние времена, когда приходилось работать в ресторане. Правда, знания и опыт казались ей недостаточными, неуверенными и уж точно меньшими, чем опыт бабы Мани. И Алёна останавливалась, замирала, закрывала глаза и, сдерживая слёзы и часто дыша под натиском внутренних нервных вихрей, разговаривала в душе сама с собою. «Мы умеем готовить?» – спрашивала она своего внутреннего собеседника. – «Да, мы очень хорошо готовим».
«Но ведь может не получиться?» - «Может, но мы не знаем наверняка.»
«Значит будет всё хорошо?» - «Нет, мы и этого не знаем наверняка.»
«Что же тогда? Может зря мы за это взялись?» - «Не важно, мы уже начали, нужно просто сделать это.»
«Но может не получиться?» - «Может, но мы сделаем это всё равно».
«Господи, помоги!»
К завтраку, когда отец и братья, которых в своих мыслях она иногда дерзко называла «мои мужики», проснулись, Алёна накрыла на стол и встречала их на кухне в беленьком передничке, вся пышащая от печи и от внутреннего жара, вспыхнувшего, когда она и без мужиков поняла, что всё-то удалось. Всё удалось!
Из вежливости ребята притворно обрадовались неизвестным блюдам, но, распробовав чудные пельмешки из редьки и диковинные пирожки с грубо посечённым мясом, они восторгались уже по-настоящему, а папа много шутил и подтрунивал над бабой Маней:
– Марь Никитишна, а ты умеешь «покусунчики» готовить? – и вертел перед нею пирожком.
Баба Маня недовольно покосилась на неведомое лакомство, уставила руки в боки и с обидой пригрозила:
– Подождите ещё! Вот захотите борща, посмотрим тогда, чего она вам наварганит. Знаем мы ихние щи, капусту так проварят, как тряпку какую. Знаем мы!
Но папа не унимался, безуспешно предлагал ей пельмени с редькой, советовал научиться их готовить для постной кухни, а на дочь смотрел с восторгом и благодарностью.
И Алёна не тонула в тот день, а твердо и надежно, как апостол Петр, стояла на воде этого моря, волнующегося, беспокойного, но невероятно величественного. Вот-то она какая – жизнь, прикрытая страхами. А за теми страхами, за тревогой обязательно что-то есть, что-то важное, что тихо приходит в сердце и умиряет, утешает и делает всё маленькое маленьким, а важное - важным.
Вечером, когда она рассказала о своем выводе отцу, тот обнял её, приласкал по волосам и подтвердил:
– Так и есть, слава Богу, что ты уже до этого дошла! Тревога только пугает, но она, знаешь, как бы это сказать? Она как радиоактивное топливо - из неё можно много выработать энергии для твоего дела. Главное, в реактор сунуть, а не за душу, радиация всё-таки.
– Получается, что если тревогу преодолеть, то за нею обязательно «всё хорошо»? – улыбнулась Алёна, почти иронизируя над своей оптимистичностью и чувствуя себя глупой, но счастливой первоклассницей.
– Нет, – задумался отец, подбирая более понятный образ. – Тревога, образно говоря, это коридор. Страшный и темный. И по нему надо идти ровно, понимаешь, по середине. Слева от него уныние, а справа беспечность. Уклонишься в уныние - тревога останется с тобой и пришибёт тебя в конце концов. А уклонишься в беспечность - несделанное дело пришибёт. Тревога-то не на пустом месте появляется, а по делу. Так что, она тебе как друг родной.
– Хм… – у Алёны не очень получалось увидеть друга во вчерашнем лютом враге. Правда, теперь она уже и сама знала кое-что. – Я, когда до конца тревоги дошла, там, за нею, когда с нею смирилась, я что-то почувствовала. Что-то такое в сердце, мир какой-то такой, тихий и такой сильный. Если перетерпеть без уныния, то тревога отходит, и приходит это…
– Вот оно и есть «всё хорошо», – согласился отец и взглянул серьезно, даже с легким удивлением. – Быстро схватываешь… Это ты почувствовала Божию благодать Святого Духа, которая входит в смирившееся сердце. Решится дело хорошо для тебя или не решится - не важно. Но приходит мир, а это и есть главное. Поэтому получается, что тревожные люди - самые чувствительные к унынию, но и самые близкие к благодати. Только нужно научиться тревогой, радиацией этой, пользоваться, понимаешь? Не превращать дар в проклятие.
Сверху постучал Алёшка, который никогда не забывал проститься с сестрицею перед сном.
Алёнка откликнулась, стукнув три раза по батарее, и улыбнулась отцу.
– Пора спать, – улыбнулся и он, подошёл к двери, чтобы уйти, но остановился, подумал, слепляя идеи в слова, и подытожил: – Вот такое тебе задание: каждый день ищи тревогу. Ищи её и преодолевай, держись посерёдочке - ни влево, ни вправо. Выбирай что-нибудь по зубам, чего боишься, но сможешь. И вперёд. Так появится навык, а с ним много ещё интересных открытий, – тут он задумался, устало растёр лицо и вспомнил, что ещё хотел сказать: – А на Никитишну не обижайся. Терпи, терпение обид - тоже большой источник благодати. А там, где благодать, там всё. Там жизнь.
Так Алёна пустилась в странное путешествие по экспериментам с собственной тревожностью. Она не выбирала ужасных и совершенно сковывающих преодолений, а противилась только небольшим нападкам. Например, ей удалось приготовить кубанский борщ, который даже Никитишне показался пристойным, ибо, испробовав, она ничего не ответила, а только молча вышла на двор и с тяпкой, или, как говорили здесь, с сапкой, удалилась на свою любимую клумбу. Нервы успокаивать.
И маленький опыт, которым обогащалось Алёнино испуганное сердце, показывал, что не только за тревогой Божья благодать, но и внутри самой этой тревоги благодати преизбыточно. Только не принимай это смятение, как придавившую могильную плиту, а смотри, как на дверь из темного коридора, за которой встретит тебя Бог. И от такого понимания и расположения тревога обернётся трепетом, похожим на детское ожидание счастья, готового явиться вот-вот. Но счастья вольного и не обязательного, а от того ожидаемого тревожно.
Чтобы, как учил папа, преодолевать по чуть-чуть, Алёна иногда заходила и в небольшую церквушку в центральном парке, потому что побаивалась церкви и смущалась. Здесь ставила она свечку возле иконы Ксении Петербургской, молча и недвижно молилась и искоса следила за другими богомольцами и сторонними туристами. Все они видели в своих посещениях обыденность, ничего не стеснялись и ни о чём не тревожились. Это успокаивало понемногу. В конце концов, в церковь ходят миллионы людей, а верят в Бога миллиарды. Какая уж тут тревожность?
И Алёна взялась за молитву: каждое утро и вечер она молилась простенько, крестилась и кланялась на иконы в своей комнате. Молитва и сама оказалась хорошим подспорьем - она питала сердце надеждой и наделяла ощущением полноты, лишала внутреннего одиночества и иногда возжигала чем-то незнакомым, неизвестным, но утверждающим и примиряющим с собой настолько, что прерывать её не хотелось.
Преодоление тревожности постепенно становилось для Алёны привычным стремлением, и она почти с азартом обращала внимание на трудные, пугающие случаи и часто устремлялась к ним, чтобы преодолев, получить тот самый внутренний дар.
И как ни странно, легкие атаки приключались уже не каждый день, и Алёна старалась претерпевать любые другие трудности, стремясь держаться в середине пути и не уклоняться ни влево, ни вправо.
Так она взялась за маленькие добрые дела - тому рубашечку погладит, этого выслушает со вниманием, здесь приберётся, там помоет-почистит. А то и просто обнимет кого и приласкает - и это, если сделано вовремя, тоже значимо для человеков.
Даже бабе Мане пыталась пособить во дворе, когда та бралась за свою сапку. Впрочем, старуха помощи не принимала и относилась к ней отстраненно и хладно. Как думалось Алёне, боялась соседка, что Алёна заместит её, и останется Никитишна одна. Ибо о своем страхе одиночества та вздыхала не однажды. Вот и толкала её тревога к вражде.
Понимание сего так захватило Алёну, что она не могла на Никитишну и обидеться, а только жалела её в сердце, аж до слёз иногда воображая её страдание.
Но боле прочего Алёна увлеклась новой для неё жизнью. Будто и вправду прошла она тёмными коридорами в другую комнату - светлую, уютную, но огромную, как целый мир за подоконником.
Весна разошлась уже вовсю и, не дожидаясь времени по календарю, явилось раннее кубанское лето. Такого Алёна никогда не видела и, хотя разумом понимала простую разницу климатов, сердцем чуялось ей, что это не лето рано подступило, а явилась её новая солнечная жизнь, которая обязательно даруется терпеливым и смиренным, стремящимся сквозь тревожные расстройства к тишине, к решительности, к Богу. И теперь всё будет по-другому.
И здесь, в месте духовной радости и многих надежд, и стряслась внезапность, которой она всегда так боялась.
ПОСЛЕДНИЙ УДАР
В начале настоящего, календарного лета в Перми случилось несчастье - в старой пятиэтажке взорвался газопровод. Когда Алёна увидела родной микрорайон в новостях - так и села на стул против кухонного телевизора. Но, когда не глазами даже, а скорей душой увидела, что сгорел первый этаж под её квартиркой, и вслед за тем выгорела и вся пятиэтажка, она поняла, что осталась без дома.
Не в силах даже и сидеть, она тихо удалилась в свою комнату, легла на постель и больше уже подняться не могла.
Ребята бросились утешать Алёну и бодрили, как могли. Она же, чтобы угодить им, даже пыталась сделать вид, что у них получается, но дальше стремления не шло, ибо она не в силах была ни улыбнуться, ни сказать что-нибудь, а только молча смотрела в потолок, и ей припомнилось бесформенное потолочное пятно, мерное тарахтение холодильника и мертвое дерево за окном.
Так долго она лежала молча и собирала разбившееся вдребезги счастье в единую мозаику, но не могла, потому что страшное несчастье, которое последовало вслед за многим терпением и верой, обесценивало всё, чему она научилась за последние месяцы.
Получается, что ни смирение перед тревогой, ни терпение, ни молитва, ни добрые дела, ни даже благодатные переполнения сердца не гарантировали и не обещали ничего. И что жестокое несчастье может статься в любой день, и что Божье и впрямь всё страшное, и что не зря она боялась и пряталась от жизни на дне своей отчаявшейся души.
И она снова чувствовала себя крошечной пылинкой, носимой по ветру.
Вечером к ней зашёл папа, уселся рядом на кровать, погладил по руке, привлекая внимание.
– Вот теперь ты дошла до главного, – попытался он подобрать слова утешения. – Трудно пройти темной комнатой, но ты научилась и получила многие награды. Но теперь покрупнее препятствие, значит и покрупнее перемены! Видит Бог, что надо так, значит доверься Ему и не уклоняйся в уныние. И увидишь сама, что будет.
– Но как же так?! – вырвалось у Алёны с отчаянием. – Я же… Я же молилась! Каждый день я просила Бога помочь! Я так мечтала перебраться поближе к вам, продать там квартиру и купить здесь домик. А теперь… Я бездомная.
Отец улыбнулся и взглянул тепло, как глядят на малышей:
– Привыкай к Богу, Он не по-человечьи поступает, а по-Божьи. Что просила ты, то и получила. Но не по придуманному тобой сценарию, а проще, быстрее и надежнее.
– Да как же я получила?
– Теперь тебе не придётся возвращаться для продажи квартиры. Если бы вернулась, то там бы и застряла - там бы всё напомнило тебе прежнюю жизнь, навалилось бы. И все эти воспоминания, как могилы на кладбище… Но ты уже здесь. И ты не бездомная, а у отца и братьев любимица. И всё у тебя хорошо, только ты ещё не знаешь об этом, вот и унываешь.
Он долго успокаивал её, рассказывал добрые истории и поучения святых старцев о смирении - как терпеть сподручнее, как ловчее усмирить сердце и для чего вообще вся эта жизнь.
А ранним утром он уехал в Новороссийск по потребности своего дела, какое пришлось затеять после увольнения с работы, и следующие несколько дней Алёна сражалась со своими ужасами сама, то воодушевляясь, цепляясь за хрупкие надежды и мимолетные идеи, то падая духом на дно уныния, теряя силу к самой жизни и потому впадая как бы в прижизненную смерть.
К четвертому дню, так и не найдя мира, она всё же усилием воли поднялась и взялась слабыми руками за домашнюю работу на кухне. Но и здесь дело не вышло: баба Маня совершенно на Алёну ополчилась и уже не ворчала, а теперь, когда рядом не было никого из Алёниных заступников, кричала, не стесняясь:
– Целыми днями лежит-вылёживается! Так и до пролежней долежится! Отец и брат на работе, те на учёбе, а эта сидит без дела. Приживалка! Погостила уже, чего ещё ждёшь? Пора бы и домой возвращаться! Сидеть на шее - есть ли стыд у тебя? Отец не знает, как тебе и сказать-то, воспитанный человек. А ты сама будто не догадываешься! Тьфу на тебя!
И она плюнула воздухом под ноги.
Алёна молча крутнулась на месте, выбирая направление между плитой и кухонной мойкой. Но эти сценарии были уже устаревшими, это были всего лишь её утренние планы, теперь внезапно казавшиеся такими давними и смутными.
Она ушла в свою комнату, уселась на кровать и огляделась удивленно, будто оказалась здесь неожиданно.
– Не сиди, не сиди! – в комнату вошла баба Маня. – Чего сидишь?
И Алёна принялась собирать вещи, которых у неё было совсем немного.
***
Выехать из Ейска прямым маршрутом оказалось слишком сложной задачей, и Алёна решила добраться на электричке Ейск-Староминская до основной железной дороги, а уже там сесть на поезд до Москвы или как посоветуют в железнодорожной справочной.
Электричка тянулась медленно, останавливаясь на каждом пустыре, но Алёна унылости и монотонности не замечала. Унылость теперь была её естеством, а потому и унылые пейзажи за окном, и унылое однообразие остановок - всё казалось ей обыкновенным.
«Приживалка!» - по кругу неслись в её в голове одни и те же фразы. «Отец не знает, как тебе сказать». Неужели папа разговаривал с бабой Маней и жаловался, что не может выдворить засидевшуюся в гостях Алёну? Ей он ничего подобного не говорил.
Потом Алёна бодрилась, стремясь держаться середины, и убеждала себя, что отец никогда бы даже не подумал выгнать её, тем более в таком положении, когда дом её сгорел, а с работы она уволилась, поддавшись его убеждениям.
Но помыслы вместо успокоения вновь возвращались к началу и вынимали из памяти образ гневной старухи: «Отец и брат на работе!» «Приживалка!» «Сидишь на шее!» И Алёна снова оправдывалась, вовлекаясь в бесконечное препирательство с собственными страхами, надуманными и истинными стыдами.
В Староминскую прибыли под вечер.
Алёна собралась с духом, борясь с накатывающими волнами тревоги, по временам граничащей с паническими исступлениями, и вышла на перрон в числе последних пассажиров. Здесь в плотной толпе чужих людей она поддалась общему течению и медленно двинулась к маленькому вокзалу.
Так много людей, и ни одного человека - только чужие тени, погружённые в свои дела, в свои жизни и тревоги.
Алёне хотелось плакать, но она боялась привлекать внимание, поэтому терпеливо ждала, когда разбредется толпа и надеялась, что ничего с нею не произойдет. Но на что надеялась? Теперь она и тем более не знала, как можно жить в этом мире и как править собственную судьбу, если нет никакого твердого места вокруг, нет опоры ни на молитву, ни на терпение, ни на Бога… А значит, находится она в опасности, ожидающей только самого тяжёлого, самого изуверского момента, чтобы с неистовым и жестоким наслаждением наброситься на неё.
Вдруг кто-то схватил её за руку, Алёна вздрогнула и выронила свою багажную сумку, обернулась, одновременно отступая на шаг назад.
Перед нею стоял самый Алёша - краснощекий и раздышавшийся, видно торопился, бежал сюда от машины.
– Алёнка! – Он бросился в объятия. – Родненькая!
Подбежали и двое других братьев, тоже обняли сестру и друг друга, и долго так стояли, не обращая никакого внимания на любопытные взгляды скучающих пассажиров. Впрочем, где ещё люди так искренне обнимаются, как ни на вокзалах?
***
Когда вернулись они обратно, отец был уже дома, во дворе празднично дымился мангал, а из колонок неслась музыка.
– У нас сегодня большой праздник, будем пить вино! – обнял он Алёну, потёр и похлопал по спине, а потом увлёк с собою в летнюю беседку. – Сегодня ты стала взрослой, самостоятельной. Думаю, теперь ты точно успокоишься и научишься использовать свой дар тревоги.
Алёна не ответила, она сникла и ослабела от принятых в сердце страхов, которые теперь всё ещё тяжелили душу.
– Теперь самое главное, – он раскупорил бутылку домашнего вина и вопросительно принюхался к горлышку. – Да! Знаешь, только глубокие потрясения оставляют глубокий след. То, что сегодня случилось, ты примешь. И теперь то, от чего тревожилась каждый день, будет казаться тебе мелочью.
– Да как же я приму?
– Легко и просто! Держись в середине, не уклоняйся ни к унынию, ни к беспечности. Держись крепко, опыт у тебя уже большой. Всё только к лучшему, и большие волны нас встречают у больших просторов. Хватит по над берегом ходить.
Алёна вздохнула тихо, всё ещё утопая в пережитом, но одною волею улыбнулась и покачала головой:
– Непросто всё… – ответила она, и слезинки блеснули в её глазах.
– Не пролей! Слёзы не должны сбежать! – шуточно приказал отец, знаком остановки выставив ладонь. – Смотри на небо, кто на небо глядит, у того слёзы через веки не переливаются.
– А ты откуда знаешь, – Алёна подняла глаза к вечерним облакам, чтобы горькая вода впиталась обратно в душу через её внимательные глаза.
– Ты не первая в моей жизни, кому я в бездну руку протягиваю, – ответил он со вздохом. – И верю, что вытащу тебя. Точнее, что Бог вытащит тебя за мою руку.
– А кто ещё был?
Он снова вздохнул, глянул на ребят, гуськом удаляющихся со двора на кухню за праздничным провиантом. Потом на Алёну.
– Их мама? – догадалась Алена.
Он несколько раз медленно кивнул.
– Но… Мне не удалось, она так и утонула в этом… – он налил себе вина. – Но мы… продолжаем жить, и тяготы несем крепко, твердо и Богу послушно.
Она ещё что-то хотела спросить, но вернулись братья, отец отвлекся. А когда разговор возобновился, то отец продолжил его уже с пропуском щепетильной темы:
– Когда плакать хочется, старайся не слушать слёзы, сдерживай их. Смотри на небо и терпи, через терпение и укрепляется вера. Это ж не то, что веришь, что Бог есть. И бесы верят… А вера - это внутреннее состояние души, мужество идти по тёмным комнатам, полностью доверяясь Тому, Кто тебя по этим темным комнатам ведёт.
– И куда же Он ведёт меня?
– А куда вести из темноты? К свету!
Весь вечер они пекли шашлыки на углях, уклоняясь от дыма, слушали песни под гитару или просто весело болтали, стараясь переострить друг друга в шутках. И только сейчас Алёна поняла, что рвалась домой не туда, что только теперь она дома. Там, где с Землей соединяется Небо и дорожит каждой непролитой слезой, каждым горьким порывом воздуха, рвущегося из одинокой души, чтобы оберечь, озаботиться и укрепить.
Теперь она там, в конце тёмной комнаты, где всегда ждёт её Милостивый Бог.
К концу рабочей недели Алёна укрепилась доверху, до возможной полноты души. Теперь и впрямь обыкновенные тревоги дня казались ей такой мелочью, что покоя и тишины она уже не теряла.
А в субботу семья погрузилась в свой микроавтобус, хлопнули дверцами и поехали на Вечерню.
– Кстати! – обернулся папа на заднее, когда они остановились у Архангельской церкви. – Новости! Государство компенсирует потерю жилья жильцам в твоём доме. Так что, надо оформить выплату. Хотела продать квартирку? Получите и распишитесь! Говорю же, держись серединки, когда в тёмной комнате находишься, не оставит Бог.
Алёна улыбнулась, уже никаким чудесам не удивляясь. Потом нырнула рукой в кармашек куртки и
проверила бумажку с грехами - на месте. Волнение, которое встрепенуло её в преддверии первой исповеди, она уже тревогой не именовала. И от того тревожность превратилась в трепет, радостный, торжественный и влекущий. Как оно и должно быть.
