Жизнь Василь Василича прожилась целиком, и он потреблял уже то, что Господь наделяет поверх, «;аще в силах;» то принять человек.
Как и когда закончилось время, Василь Василич не понимал. Весь отрезок времени он видел неразрывным, как длинную цепочку, натянутую от сегодняшнего дня аж до самых ранних воспоминаний. И цепочка та была целой. Но внутри Василь Василича стонала какая-то удивительная растерянность, потому что выглядело прожитое время длинным, а ощущалось коротким. Может потому, что на него нельзя взглянуть сбоку.
Разглядывая прожитое, вспоминал Василь Василич только давнишнее, новое доставал из памяти лишь по нужде. Ибо дальнее помнилось ему как-бы живым, шершавым, горячим и желтым, как зимой помнилось ему лето. Недавнее же казалось стеклянным, пустым и синевато-серым, как зимой помнилась ему зима.
Свое детство он вспоминал наедине, и то, не специально, а когда само попросится. Обыкновенно оно сгущалось в голове днями, когда Василь Василич возился во дворе.
Когда же хаживал он к людям, бредя вдоль кладбища, то вспоминал отца, который, помирая, глядел на него с удивлением и торжеством, ловил воздух губами и все силился сказать что-то важное, что открыла ему подступившая смерть.
Но не сказал, унеся тайну с собой.
Вечерами Василь Василич с женой Ольгой Семёновной отдыхали на скамейки у дворовой калитки, разглядывали свою клумбочку и вспоминали. Вместе они вынимали из памяти большей частью общее, чтобы порадоваться прошлому вдвоем. И так получалось оно интереснее, объемнее и яснее.
И прожитое послушно пробегало перед их внутренним взором, как пробегают и мелькают окошки ночного поезда. Старики всматривались в эти “окошки”, мечтая заново прокатиться по трудному, горькому подчас, но такому желанному маршруту.
Но повторных билетов не бывает.
И вся их жизнь, которую они видели из сегодняшнего, как с перрона последней станции, выглядела удивительным и странным, но так и не понятым даром. Самым быстрым скорым поездом, который неумолимо мчался, отсчитывая каждому положенное: “Бубум-бубум, бубум-бубум…”
– Я так и… И не понял я, – вырвалось у Василь Василича, изумленно глядящего замутненными глазами куда-то в сторону, в своё. Он согласно кивнул несколько раз своим мыслям, усмехнулся и слегка развел руками перед собой. – Куда оно… Мелькнуло... И нету. Удивляюсь я.
Ольга Семеновна взглянула на него быстро, потом в ту пустоту, в которую глядел теперь Василь Василич, задумалась, составляя в голове ответ, но зацепилась там за какое-то свое воспоминание, увлеклась им и снова воротилась к созерцанию воздуха перед собой.
Среди всех прочих мелькающих в памяти огоньков самым главным был Сашуткин - воспоминания о единственном их сыне.
– А помнишь, как он…– разогрелся было Василь Василич, залюбовавшись памятной грезой, но умолк. Потом, рассмотрев образы детально, он устал, вздохнул с тяжестью, снова чему-то покивал головой и улыбнулся. – Да… Тако-ой был…
– А что? Что? – оживилась Ольга Семёновна и снова глянула на мужа. Ей тоже не терпелось вспомнить то, что уже начал вспоминать муж. – Ты про что? Про какую ты… какой день?
– Да, как я, помнишь, первый отпуск получил на новой работе? – Он смотрел в никуда потеплевшими, ослепленными грезой глазами. – Мы тогда еще…
– На озере? Как на озеро ходили? Ты про это? – торопливо оборвала его жена.
Василь Василич кивнул.
– Да-а… – успокоилась Ольга Семеновна, направила взгляд в пустоту, в какую сейчас невидяще заглядывал муж - где-то напротив распустившегося молодого подсолнуха на их клумбочке, над которой жужжали запоздалые вечерние пчелы.
Ольге Семёновне живо припомнился муж, молодой и высокий, милый их малыш Сашутка, необъятная озерная гладь, в которой отражалось огромное летнее солнце, и яркий, чистый песок на пляже. Там, в том огоньке воспоминаний, они смеялись, смотрели друг на друга с восторгом, дышали бесконечным будущим, юные, пылающие на солнце и еще не ведающие скоротечности.
Потом, до блажи уставшие от воды, чуть не целиком они глотали пирожки с яичными желтками, которые крошками падали на любимое ее покрывало в ярких кувшинках. И она была счастлива до краев. Молодая, здоровая и дерзко красивая, в широкой соломенной шляпе, которую потом, кстати, долго искала. Думала, что потеряла, и глупо расстраивалась. А шляпа нашлась годы спустя на чердаке, потому что там Сашутка втайне пытался выкроить костюм мушкетера. – Это мы давно не вспоминали. Это ты хорошо-о… Тогда ему было… Да, ровно пять!
– Взрослый такой был. А добрый. Добрый был мальчишка! – осененный открытием, Василь Василич нехотя вырвался из воображений, сфокусировался на сущем и взглянул на жену. – Лягушек жалел, головастиков всяких. Насобирал в банку и… вроде питомцев. Любить их буду, говорит. И любил, нянчился. А когда уезжали, вылил их в озеро, домой отпустил, и плачет, аж заливается. Ручкой им машет, прощается навсегда…
Она посмотрела на мужа, будто удивляясь его удивлению.
– Ну а чего ж? Конечно. Конечно добрый, – и опять вернулась к пустоте, выискивая важные тонкие детали того далекого дня: – В таких тогда шортиках был светленьких. Я их из твоей летней рубашки сшила. Бежи-ит по воде, хлюп! хлюп! Брызги… Вот он хохотал, дорвался до воды!
Она хмыкнула довольно, по-детски покачалась на скамье, улыбательные ее морщинки вокруг глаз собрались в паутинки, а щеки вздрогнули.
Василь Василич припомнил вареную кукурузу, блестящую от солнца июльскую воду, брызги, визги пляжной детворы и Сашутку в середине картинки:
– Ну, он молодец! Он, прям, я помню, совсем воды не боялся, – гордый отец улыбнулся и залихватски взмахнул рукой. – Другая мелочь пищит, а этот так и прет в воду.
– Да ну-у! – не согласилась Ольга Семёновна и нервно поправила узел платка, свившийся воротом у горла и, вроде бы, мешающий дышать по временам. – Как вспомню! Ужас какой-то, страху натерпелась. Так и прет в эту воду!
Оба вздохнули и замолчали.
Воспоминаний о Сашутке сохранилось немного. В голову лез липнущий к тому дню мусор, никак не интересный и не добрый, но который, если различить яснее, тоже помнился, хотя и поднимал в душе дурные мути.
То гордость взбаламутит, от которой теперь же Василь Василич станет важным и недобрым.
То обида резанет, потому что несправедливо, де, и не честно. Но теперь уж прожито, и от того давит сожаление, а выровнять ничего уже невозможно.
А то и стыд покроет об чем-нибудь глупом, в какую молодость вляпается во чтоб не стало, или об чем-нибудь злом, которое растерзает всякому человеку середку его жизни, когда он уже силен, но уже не чист.
Что было, то было, чего ворошить?
– Я тогда начальником треста устроился, – выбрал что почище Василь Василич. Воспоминания о работе наводняли его память до верху, и их тоже приходилось вынимать, чтобы растянуть и разбавить важное и светлое. По бедности памяти и для ее экономии. – Новое оборудование тогда добился. Это было… Да нет, не сразу… Года через три.
– Через три… Да, через три, – подтвердила Ольга Семеновна и отогнала от своего лица пчелу. – Это тогда, когда… Это ж когда мы Сашутку в лагерь в тот год отправили.
– Ну да, это ж было… – задумался Василь Василич, разглядывая мелкое на крупном. – Тогда и отправили, как раз - и у меня отпуск был, и у него отпуск. Каникулы в школе.
– Да, помню, - снова дернула удушливый узел Ольги Семеновна. Голос ее прозвучал с обидностью, которую она тут же подкрасила шуточным тоном, отчего чувства ее разбавились, слова зазвучали уже без горечи, но и веселость казалась ненастоящей. – Только у Сашутки каникулы на морях, среди чужих людей, почитай. А родной отец в отпуске, а на работу почти каждый день… Отпуск тот еще!
Ну, – слегка развел извиняющимися руками Василь Василич, вздохнул и ответил оправданием, каким оборонялся уже не однажды. – Душа ж болит.
– Да… Как не болеть? Работаешь, и болит потому. Как не болеть? – согласилась Ольга Семеновна, стараясь обойти острие, о которое не раз они резались, споря и не приходя к общему. Потом, не давая паузы, чтобы не поднялось со дна недоброе, залила сверху теплотой: – Мясорубку тогда мне купил, помнишь? Электрическую!
– Да ну? – усомнился Василь Василич. Саму мясорубку он помнил, и ныне она лежала справа на нижней полке в комоде. Но когда её купил… – Это было, когда Саша областной конкурс выиграл.
– Не-ет! - категорически не согласилась Ольга Семеновна, снова теребя платочный узел и чуя-таки назревающий спор. – Тогда ты ему велосипед купил, вспомни? А мне шторки из Москвы привез, золотистые такие. Рыжие. Еще шутили, что у нас в зале уже осень и первое сентября.
– А, Да… - согласился Василь Василич, чем вызвал у жены вздох облегчения. Он снова посмотрел на подсолнух, который в закатных лучах стал казаться ярко-оранжевым, как сплющенный переспелый апельсин. – Я говорю ему, значит садись за уроки. Смотри, какие листья уже на шторках. А он смеется. Все смеялся он, веселый парнишка такой.
– Ну а чего ж не веселый? Конечно, веселый, – опять удивилась Ольга Семеновна. – В шестой класс поступил тогда. И веселый, и добрый, и трудолюбивый он был с детства, помогал во всем. И на кухне у меня, бывает, как завозится. Я, говорит, тебя сберегу, мамочка.
Она улыбнулась с умилением и потаенной благодарностью к жизни, что так она сложилась к ней добродушно и заботливо.
– Да… Да. Бог дал человека нам, – согласился Василий Васильевич. – Крышу мы с ним… Лихо тогда. Зима на носу… Сосед удивился, мы вдвоем за вечер ее перекрыли. Такой шустрый… Сашок. Это уже в десятом.
– Да и я. И я удивилась-то, – повернула Ольга Семёновна к мужу деланно-испуганное лицо с докругла выпученными глазами, чтобы натуральнее обрисовать свои когдатошние чувства. – Пока котлет настряпала… Они все стук, да стук. Дай, думаю, пока печку выбелю перед зимой. А то забрызганная вечно вареньем, варила закрутки на ней. Выхожу - Ма-туш-ки! У нас крыша новая. Белая вся! И сидят, улыбаются оба, дово-ольные такие. И меня зовут, залазь, мол, к нам, мамань. А куда я?
Оба рассмеялись и оба повернулись к дому, взглянуть на крышу. Солнце уже вполовину завязло в чердаке их домика. Вечер утихал, растворяясь в тепловатом закатном свете.
– Это как тогда, помнишь, когда в армию провожали его. Перед этим? – увидела Ольга Семеновна веселую картинку осенней ярмарки.
– Это про столб?
– Ага, – она снова погрузилась в прошлое. – Залез на столб этот, снял подарок, и меня зовет. Говорит, залазь тоже, мамань, хоть до ноги дотронься, второй подарок дадут!
– Ну, так залезла же! – подбодрил Василь Василич с поощрением в голосе, обнял жену за плечи, прижал к себе и на секунду прислонился головой к ее голове, словно боднул. – Вся ярмарка покатывалась со смеху - баба в юбке на столб заперлась! Во даё-о-от!
Они тихо рассмеялись, и Ольга Семеновна, ясно припомнив высокий скользкий столб и Санькины пятки где-то вверху, сквозь смех выдала свою приземленную мотивацию:
– Так подарок-то! Подарок-то хотелось мне! Сказали, “фатапарат”.
Глаза ее зажмурились от смеха, и она совсем уж сорвалась, залилась хохотком, прикрыла рот рукой и вся заколыхалась и застонала в такт смеха. И было не ясно, смеется она, или рыдает.
Наконец, она утихла, решив, что слишком уж расхохатываться на ночь, оно бы и не надо.
– А там сахарница лежала в коробке, – продолжила Ольга Семеновна, вновь прыснула, но опомнилась и замолчала, улыбаясь сама себе. – Ну, да и пускай. Тоже вещь.
– Ну а что? До сих пор в деле, – согласился с нею Василь Василич и снова глянул на их домик, уже укрывшийся сиреневыми вечерними тенями. – Так в ней и хранится сахар. А эти… Другие коробочки, синие, на верхней полке. Я их спущу на нижнюю? А то уже не достаю я до них.
– Спусти! Спусти, чего не спустить? – согласилась Ольга Семеновна. – Эти надо спустить. Это их Саша подарил, пусть в середочке стоят. Это на день рождения мне, на пятьдесят два.
– Да нет, мать, ты чего?
– А чего?
– Ему было двадцать пять, а тебе пятьдесят один! – поправил Василь Василич, но, на всякий случай, пересчитал.
– Пятьдесят один? – удивилась Ольга Семеновна неорганизованности своих воспоминаний, которые казались таким неизменными гранитными глыбами, что не должны были содержать ни ошибок, ни трещинок. Она замерла перед пустотой, вгляделась в нее, перемещая воображаемые цифры. – Тьфу ты-ы! Точно, пятьдесят один и есть!
Помолчали.
Солнце уж совсем закатилось, утягивая за горизонт и последние, бледные разливы света. Смеркалось.
Василь Василич поднялся, покряхтывая каждому суставу, и подал руку жене. Та оперлась, тоже поднялась неловко, и под руку побрели они во двор, опираясь каждый о свою палку, как усталая птица опирается на холодный вечерний воздух двумя своими крыльями.
Дома Ольга Семеновна потушила во всех комнатах свет, задвинула ночные шторы, поправила сизую салфетку, закрывающую экран новенького, подаренного когда-то сыном, телевизора, чтобы никакая муха не осквернила его стеклянной чистоты.
Все, как и каждый вечер.
В темноте Василь Василич долго лежал без сна, вздыхал тихонько и думал. Он вспоминал о Сашутке, доставая из разворошенной какой-то давнишней раны удивительные мысли.
И от чего так все устроено, что нельзя вернуться к нему, туда, где он еще совсем малыш, и немного с ним побыть, потискать его до хохота, послушать до звона в ушах его смешной лепет, чтоб хотя бы помнить сейчас, о чем он говорил тогда?
Василь Василич тихонько перевернулся на другой бок и уставился на тусклое и далекое пятнышко звездного небо, видное через верхнее оконное стекло.
– Ты чего, батянь? – сиплым шепотом спросила Ольга Семеновна, которой тоже все не спалось. – Не спишь что-ль?
– Да-а… – пожаловался старик и звучно потер шершавую, небритую щеку. – Все никак не могу понять я… Вспоминаю я Сашутку малышом и, знаешь, больно мне. Увидеть его хочу, скучно мне по нём. Так, знаешь, как-то…
Старуха завозилась у стенки, повернулась на нужный бок и уткнувшись лицом в его затылок, пробубнила куда-то прямо в его голову:
– И мне скушно… – потом, сонно поразмыслив и щекотно вздохнув, добавила. – И фотографии не помогают от чего-то.
– Не помога-ают, – подтвердил Василь Василич. – От них только хуже. И будто бы, знаешь, два у нас сына - один взрослый мужчина, Александр Васильевич, семейный, в городе живет. Хороший человек. Все хорошо. Слава Богу...
Он помолчал, размышляя о другом, несуществующем своем сыне, и продолжил неуверенно, будто смущаясь своих необычных, странноватых мыслей:
– Но другой, тоже он, только малыш! Понимаешь? Тот Сашутка, который был тогда, давно, – доказывая сам себе что-то, прохрипел Василь Василич с дрожью в голосе. – И этого, взрослого, я люблю и жду. Но и того, маленького, годовалого, или трех лет, или, пускай, лет пяти… Я тоже люблю. И скучаю по нем с тех пор. Но он, вроде как, нигде и не есть. А я его знаю только, как, понимаешь, чудо какое-нибудь, какое со мной приключилось.
Помолчали.
– Чудо и есть, – всхлипнула Ольга Семеновна, которую эдакая беда мучила уж не один год. – И я вспоминаю-вспоминаю, а не навспоминаюсь досыта. Видать, не наобнимались мы с ним, не успелось оно как-то. Все работа, работа. Дело всякое… Как оно тогда было? Попробуй там.
Василь Василич снова вздохнул, закрыл глаза и погрузился в зыбкую смесь воспоминаний и надвигающегося сна.
– Да вот, бывало, придет он, и давай рассказывать всякую ерунду детскую. А я… Ну возьми, послушай… Посмотри на него, знаешь, внимательно. Запомни его. Вот, возьми, и пообнимай его, что ли… Как-то с ним… А я, нет. Отправлю его, иди мол, не мешай… Видишь, в бумагах разбираюсь. И много раз такое… Много. Да всегда почитай.
– Да… Так и есть.
– Надо было нам… - пробормотал Василь Василич уже совсем на краю сна.
– Надо было, - ответила Ольга Семеновна, чтобы окончить этот день.
Но, утопая в сновидении, Василий Василич нервно вздрогнул, очнулся и поднялся, как сонный ребенок. Так долго сидел он, покачиваясь, на кровати, глядя закрытыми глазами в темноту и слушая, как ровно дышит ночной дом, и как далеко, через два горизонта, бьёт по рельсам скорый поезд. Бубум-бубум, бубум-бубум…
Идет время.
***
Следующим летом явились гости – Александр Васильевич с женой и сынишкой прибыли на отдых.
Малыш-пятилетка, которого назвали в честь деда Васяткой, с опаской поглядывал на незнакомых ему стариков. А те, понимая его настороженность, не навязывались грубо, не напирали, а только улыбались, смотрели внимательно и слушали.
Васятка до того походил на своего отца в его детстве, что глядя на внука, старики вздыхали, втайне утирали слезинки и бродили за ним ненавязчивыми теням. А первую ночь так и вовсе обошлись без сна, а просидели до рассвета у кровати малыша, глядя на него молча, вдыхая его запах, слушая его дыхание и считая важным событием даже то, что Васятка шевельнул ручкой или дернулся во сне. А уж стоило ему чуть раскрыться, так четыре старческие руки бросались к одеяльцу из полумрака, и поправляли, подпихивали, ровняли, не торопясь вернуться в свое небытие.
Другим днем Васятка пообвыкся, старичков признал и в свою семью впустил с любопытством человека, открывающего для себя большой неизведанный мир.
У сына жизнь ладилась. Жена на его долю тоже пришлась, как они видели, подходящей и душевной женщиной. И все шло у него чин к чину, и день ко дню притерто без поломок и скрипов.
Деревенский отпуск однообразен, но мил по-своему. Каждый день они большой семьей прогуливались вдоль холмов, а потом дружно и подолгу сиживали за обедом, где старики расспрашивали молодых с глубоким интересом и слушали о далекой их жизни то непонятное и невидное отсюда, что нужно обязательно выслушать и увидеть. Даже, если оно останется таким же непонятным.
Но все время, проведенное с сыном, они не выпускали из ума и внука, незаметно следили за ним боковым зрением, или даже сказать, чуяли Васютку всем собой человеком. Что он скажет, о чем спросит, как засмеется.
Отец нередко отсылал малыша:
– Васёк! Ты бы шел, погулял! Чего между взрослых трешься? – и отстранял его, наделял планшетом, на котором собралась уже целая коллекция любимых Васяткиных мультиков. Как раз для таких случаев.
Старики на это вздрагивали, мотали головами и махали руками: пускай, мол, ничего, пусть побудет.
Но Васятка исчезал в недрах комнат, беседа меркла, тускнела и угасала. А через время, Александр Васильевич того не замечал и не сознавал, все беседующие перемещались к Васятке. Ибо перед тем незаметно и как бы по делу туда увлекался дед или бабушка.
Так напитывались они целых две недели и с упоением слушали всякую детскую ерунду, смотрели на внука жадно, тискали до хохотушек, обнимали, ласкали, перед сном наглаживали по головке, а по утрам щекотали. Просто прикасались к нему и были тем полны, светлы и сыты.
Наконец, отгуляв по сельским холмам положенное, Александр Васильевич отпуск закончил.
Старики навязались проводить гостей до поезда, сколько ни артачился их взрослый сын, подрядили вместо такси соседа и уехали с отбывающими на станцию.
Здесь, в синих вечерних сумерках, разбавленных холодновато-голубым светом станционных прожекторов, прощались они на перроне долго, все тиская Васятку, все приглядываясь к чему-то, что еще не запомнилось в нем, что еще не приметилось.
– Да ладно вам долго прощаться, – махнул рукой Александр Васильевич.
Василь Василич кивнул, от малыша оторвался и взглянул сыну в глаза таким раздирающим душу простором, таким огромным и необъятным небом, что Александр Васильевич даже вздрогнул и потупился, не понимая сути происходящего, но чуя целую эпоху в этом взгляде.
– Ну… Попрощайтесь еще… Еще есть минутка.
Наконец, молодое семейство вошло в вагон, пробралось к своему купе, и веселый Васятка помахал ручкой своим миленьким старичкам из окошка. Те стояли молча, задрав головы, такие маленькие отсюда и сухонькие, и смотрели, смотрели.
Локомотив дал один длинный, и поезд грохнул, стукнул и с гудением рельсов пополз вдоль перрона. Дед с бабой пошли за ним, глядя в желтое от света лампочки окошко. Потом чуть ускорились, торопясь за ускорением поезда, но вскоре остановились, обнялись, выставив по бокам свои палки-крылья, и замерли, как зимняя усталая птица на мертвой своей ветке.
Поезд разогнался, обошел квартал по плавной дуге, а они все уменьшались, уменьшались, пока не исчезли за зданиями и столбами.
Потом дуга вывернулась еще круче, и на секундочку Васятка увидал издалека освещенный вечерний вокзал, толпы провожающих и встречающих, и на безлюдном конце перрона дедушку в соломенной шляпе и бабушку в красном платочке, который она теперь поправляла под горлом, чтоб дышалось полнее. Такими и запомнил.
А вечер опускался на землю, которая недавно еще радовалась предстоящему полному дню, потом яркому полудню, потом хотя бы тихому вечеру, потом хоть закату.
Василь Василич вздохнул о том, что не сказал сыну что-то важное, что-то, что только дрожало в руках, что комом давило на горло, но что никак не выходило сжать и скомкать в слова.
– Уехали, – только и вздохнул он.
Правда, теперь сын в его сердце собрался в целое, единое, и больше не распадался надвое. Ведь они любили, теперь они умели любить его, своего смешного пятилетку, дожившего уже до полудня. И не шортиками, морями, велосипедами и фотоаппаратами, а слушанием, смотрением, вниманием. Всем собою человеком.
– Надо было нам… – пробормотал Василь Василич, думая, что, может быть, слова все же нужно было подобрать.
– Надо было, – подтвердила Ольга Семеновна.
Но слова… Где взять их такие? Как сказать другому, который мчится в собственном купе в другом поезде и живет своё? Как выкрикнуть ему: “Живи и люби!” – и быть услышанным за грохотом колес?
Но теперь, по крайней мере, время выровнялось, исправилось и казалось справедливо и верно завершенным. Мир завибрировал иначе, возвышеннее, полнее, и впереди оставалось только торжественное неведомое, такое же невероятное, как и оставшееся позади.
А поезд все уходил, увозя Сашутку и отстукивая угасающим пульсом: “Бубум-бубум, Бубум-бубум”. Наконец, совсем затих, растворившись в своем “нигде”.
Наступила ночь, пошли другие поезда, мелькая желтыми окошками. Но это были уже чужие воспоминания.
Время вышло. Пора домой.
