К богослужению Пал Палыч располагался заранее, распахивался душой и сердечно устремлялся в горнее.
Но в последние месяцы между богослужением и Палычем досадным препятствием вклинился Митька Дерябкин - местный бездельник и хронический пьянчужка из тех, что всю свою жизнь посвящают водке. Сядет этот Митька на паперти и клянчит денег на опохмел или на продолжение пьянки, пугая старушек своим нечеловеческим видом и ставя сердоболиц в богословский тупик. Ибо, никогда не трезвый, никогда не ухоженный, а всегда измызганный, всклокоченный, пьяный или болезненно-похмельный, он всякую вырванную копеечку вкладывал в дальнейшее свое падение. И тем смущал редких прихожанок, склонных скорее подать, чем не подать, и доводил прихожан до недоуменных диспутов – купит ли он еды хоть немного? Или так все деньги и пустит на выпивку, чем превратит их доброделание в злодеяние?
К растерянному их богомыслию подключался и Пал Палыч, который, впрочем, возглавлял лагерь неподающих, потому как и малая копейка, пущенная на Митькино беспутство, простирала грех уже и на тех, кто оное поощрял или, тем более, оплачивал.
Батюшка же, хотя и с затруднением, определил-таки, что подать можно и страждущему страстью пьянства, ибо страстей других нищих тоже, ведь, не знаем, и кто куда пожертвования определяет, не видим. А все же подаем. А потому и явным пьяницам пожертвовать не грех, довольно лишь ограничиться натуральным продуктом - едой или одеждой, и отнюдь не подавать наличными деньгами.
Впрочем, алкоголики такого уровня, до которого спустился Митька, обладают необыкновенным «даром» превратить в спиртное любой мало-мальски ценный товар - ведро картошки, сносный свитерок или пакет пасхальных яиц. И, видно, обмен этот совершают не иначе, как в самом преддверии ада, а может и в его задверии, ибо там только и можно выменять сущую безделицу на очевидный бесовский яд, который губит всю душу целиком.
К тому и души окружающих тоже впадают в губительные искушения. Так, Пал Палыч мало-помалу Митьку невзлюбил, почему теперь частенько исповедовался в осуждении.
Перед каждой следующей службой, всю неделю внимательно удерживаясь от худых помыслов, он духовно падал прямо у церковных дверей, ибо вновь осуждал неистово и горячо. И снова на исповедь, и снова к осуждению.
И этим замкнутым кругом жизнь его духовная терзалась и нищалась, ибо раскаяния он по поводу осуждения, искренне говоря, уж не испытывал, не мог смириться с навязчивым пьяницей под дверями храма.
Митька же и вправду вел себя препаскудно - пел песни прямо на службе, передразнивая богослужение, а другой раз проломал церковный забор. Сколько батюшка с ним не беседовал, а Митька то молчит, если трезвый, то мычит - если пьяный.
Пал Палыч взялся было выдворять бездельника, хватал за шиворот и волок прочь за ограду, заранее надев белые рабочие перчатки в синюю пупырку.
Митька не сопротивлялся. Видно, характера он был ровного и мирного по-своему.
Однако, стоило исчезнуть Палычу за дверями храма, упрямец тут же возвращался, усаживался на излюбленное место и пуще прежнего пускался мычать, а то и горланить песни. По крайней мере в те дни, когда бывал пьянее обыкновенного. Ибо водка взвинчивала ровность его характера до непредсказуемой бугристости и распаляла душу к пению. Да не к какому-нибудь пению в одиночестве, а непременно к пению заодно.
Палыч срывался, опять тащил горлопана за двор и опять возвращался на богослуженье, хоть и с недобрым уже сердцем. Митька же снова плелся к церковной двери, снова усаживался на ступеньки и снова подвывал хору, который едва слышался сквозь закрытые двери.
Обращаться в милицию, однако же, батюшка запретил, а просил обходиться любовью и терпением. И от того ли, что к терпению и любви в душе у Пал Палыча уж и потуги всякие оборвались, или от того, что сам он в свое время алкогольную страсть победить сумел и потому к пьяницам снисхождения не питал, а только все больше Митьку он презирал, сердился, а в конце и возненавидел люто.
Верно говорят, что пьянство - не болезнь, а нужно всего-то отказаться от этой мерзкой пагубы, потерпеть чуток - и вот, уже человек обретает себя в трезвой реальности, жизнь его налаживается, разум просветляется, а душа очищается шаг за шагом.
Оно ведь и самого Пал Палыча не всегда знали хорошим и правильным, а был он в молодые годы и вполне себе плохим - кутил, пьянствовал и скандалил. Даже дрался и привлекался. Не так тяжко он пил, конечно, как Митька, но все же. Очень давно, однако ж…
Научился Павел в то время опохмеляться, вот тебе и вторая пьянка. А там и три дня, и до недели дошло. Так погрузился он в запои, ибо грех, как плесень, растет и разрастается, на малом не остановится, как и всякий паразит.
А пьянка - грех непростительный, какой и вспомнить теперь стыдно, да и жутковато. Но прошлого заново не пережить и из памяти собственной глупости не стереть.
Когда осознал Палыч свою запойность и с испугу даже заподозрил зачатки белой горячки, то явился к доктору. Тот выслушал внимательно и пригрозил: «Если снятся насекомые и всякие кошмары с похмелья, это не белая горячка. Но это значит, что адрес твой она уже знает».
Недолго Палыч страдал, как помнилось теперь, и вскоре встал на ровный путь, уверовал, пришел в церковь и вот уже двадцать четыре года алтарил в местной церкви, вел воскресную школу и заслуженно считался самым старым и опытным пономарем в городе.
Теперь же за безупречную службу и благочестивое житие Пал Палыча представили к епархиальной награде. Владыка пригласил его в кафедральный собор на богослужение, где после Литургии на проповеди вручил грамоту и календарик с иконкой Божией Матери.
Палыч прослезился, приятно все же, и грамоту принял с благодарностью.
А по окончании Литургии алтарники города собрались на торжественную трапезу, где чествовали старожилов, самым маститым из которых был Палыч.
Однако ж, когда попросили его поднять тост, вошел Палыч в затруднение: вина он не пил нисколько, памятуя свою разгульную молодость, но и отказаться от тоста тоже не выходило, ибо ради него-то все и собрались, сидели теперь с бокалами в руках и молча смотрели на него, ожидая воодушевительных слов.
Впрочем, годы минули с той дурной поры, когда не мог он остановиться, стоило ему выпить хоть бокалишку пива, многие годы! А потому Пал Палыч отважился, произнес краткую речь, какую сумел, и залпом махнул весь бокал.
Вино оказалось вкусное, а главное - слабое весьма. Он прислушивался к себе со вниманием и страхом, но опьянение так и не зашумело в его голове. А потому, вздохнув с облегчением, Палыч аккуратно позволил себе еще пару бокальчиков, и те, не до дна. А там и закончилась трапеза.
Ведь можно и выпить, особенно, по случаю торжества или праздника. И не обязательно спускаться из-за стола под стол, чтобы чувствовать себя вполне счастливым человеком, сердце которого весело толикой вина.
«Хоть и не всякому позволительно. Есть такие хмыри, что им и на пробку наступить нельзя: сто грамм - не стоп-кран», – подумалось Пал Палычу, когда вспомнил он о ненавистном своем враге Митьке Дерябкине - безнадежном алкаголике, вполне заслуживающим осуждения, порицания и презрения.
***
Утром Пал Палыч сначала увидел окружающий его мир, но не увидел в этом мире себя, не сразу осознал кто он и где находится. Навязчиво и душно пахло календулой, и назойливая муха норовила сесть на лоб, сколько ее не отгоняй. Но самое неприятное - это жаркое и иссушающее солнце, от которого в такой низкорослой клумбе было не спрятаться. Пал Палыч собрался с силами, чтобы перебраться под дерево и только теперь осознал себя целиком. Осознал себя полупьяным, тягостно-похмельным забулдыгой, валяющимся на церковной клумбе.
Взъерошенный, отекший и дрожащий, он с великим трудом и оханьями поднялся и перебрался на скамейку под деревом. Воспоминания о вчерашнем, похожие на логически несвязное слайдшоу, серыми картинками посыпались на его голову: пивной ларек на привокзальной площади, какие-то незнакомые, пьяные люди, злая перепалка с таксистом, родная церковь, батюшка. О Бо-оже-е!
– Проснулся, Палыч! – услышал он за спиной неуместно-радостный, мямлящий Митькин хрипоток. – А я жду… жду. Когда, думаю, он выспится?
Мутными образами вспыхнули в памяти и вчерашние воспоминания о Митьке, выпитой с ним бутылке грязноватого на вид самогона со вкусом резины и о многих глупых и нелепых разговорах. Потом… Объятиях, пьяных лобызаниях и клятве в вечной дружбе.
Чтобы батюшка не увидел почетного алтарника в состоянии поверженного в пьянство беспутника, Палыч ринулся как можно скорее убраться домой, но, шатаясь, как древний старик, сбежавший из реанимации, он с великим усилием доковылял только до церковных ворот, где захлебнулся одышкой с тяжелым сердечным грохотом в ушах.
Когда же увидел он батюшкину машину, паркующуюся на привычном месте, то в панике, участившей сердцебиение чуть не вдвое, скользнул вслед за Митькой сквозь тот самый пролом в заборе и оказался на Митькиной заброшке.
***
Митькин домик представлял собой будто спьяну склонившуюся набок хижинку, а дворик порос щетиной - бледными побегами полыни, конского щавеля и прижившегося самосевом ясеня. Некоторые дикорастущие деревца вымахали уже настолько, что напоминали не щетину на лице пьяницы, а скорей бороду запойного и беспросветного пропойцы.
У входа в дом раскорячился кривой и мокрый от росы диван с торчащими ржавыми пружинами, теснящими из его утробы грязную вату.
Митька облегченно приземлился на сие подобие мебели, тихонько сдвинув тощую кошку с котятами, которые тут по-цыплячьи тонко запищали, и пригласил Палыча:
– Садись, чего ты?
Палыч огляделся и не нашел места хоть сколько-нибудь чистого, чтобы присесть без отвращения. Но, слыша громыханье пульса в ушах, да и припомнив унижение сегодняшней своей ночевки, смирился, выбрал место, по крайней мере, более ровное, присел на край дивана и, ссутулившись болезно, обнял гудящую голову обеими руками.
– А я уже нашел… – с радостью пациента, дождавшегося обезбаливающего, сообщил Митька и достал из-под дивана полбутылки мутной жидкости, заткнутой бумажной скруткой. – Закусить, правда, нету ничего. Яблоко было вчера, почти целое. Но оно, знаешь, под диван закатилось. Хочешь, поищу?
И, не дожидаясь ответа, Митька протянул бутылку Пал Палычу. Тот только с тошнотностью помотал в ответ головой, стараясь не только не пить эту мразь, но и не смотреть на нее, не видеть ее, и, по возможности, не помнить о ней.
Митька пожал плечами и приложился к горлышку сам, крупно глотнул раза три, оторвался и сморщился настолько неистово, что Палыча чуть не вывернуло от одних только его кривляний.
Митька же довольно откинулся на спинку дивана, чем снова потревожил котят. Те запищали громче, чем вырвали Палыча из странного забытья, и он, наконец, решился осмотреться.
– Как же ты… так? – вырвалось у него, когда он осознал всю ужасающую запущенность заваленного откровенным мусором дворика и всю запущенность Митькиной повседневности, так же заваленную откровенной мерзостью. – Тебе же уж лет сорок пять? А ты все…
Митька улыбнулся и поправил:
– Вообще… В июле будет тридцать семь… – от нескольких потребленных глотков он тут же опьянел, веки его отяжелели и опухшее лицо обрело вид сонного и по-своему блаженного. Он помолчал, медленно оглядел помойку вслед за Палычем и промямлил: – Да так как-то оно сложилось… Само по себе.
– Но ведь не всегда же ты пил? – оторвал Палыч тяжелую голову от рук, взглянул на Митьку, но снова уткнулся взглядом в землю под ногами - голова кружилась, а запах Митькиной жидкости для питья будоражил и без того с трудом сдерживаемую тошноту.
Митька задумался.
– Не всегда. Только лет с тринадцати начал, а до этого почти и не пил. Пиво только одно, – ответил он и ответом своим вызвал у Палыча недоумение, ибо тот опять оторвал лицо от рук и взглянул на Митьку с пристальностью и оценкой.
Почуяв редкий к себе интерес, Митька еще разок приложился к бутылке, занюхал выпитое рукавом, на сей раз уже без гримас отвращения, и пустился рассказывать о своей жизни.
Поведал он, что родители его пили вначале только для настроения, после работы. Но в девяностые, когда все потеряли привычный уклад, растерялись и они, стали выпивать от безысходности, ибо люди они были трудовые, но душой совсем уж простые, бесхитростные. А в новое время такие не нужны ведь оказались.
Первые года два работали они без зарплаты, а за одни обещания, надеялись. Но потом, когда стало ясно, что их просто обманывает частный владелец завода, и что частный от государственного отличается, как волк от пастуха, уволились, приноровились таскать металл, воровать его, снимать электролинии, за что отец вообще загудел в тюрьму.
Пока он сидел, мать и вовсе спилась мигом, как часто случается с женщинами, пустившимися в пьянство, и уже сама подсадила на выпивку детей. Чтобы есть не хотели.
К двадцати пяти Митька уже пил по месяцу беспробудно. После запоя перерыв дней пять или неделю, если повезет, и опять на добычу чермета, и опять затяжное пьянство, а там и питье в лежку. Вот потому жизни у него и не вышло - ее и не было никогда.
– А в девятнадцать я не пил целый год. Мог тогда! – рассказал он со вздохом человека, потерявшего навсегда великую ценность. – Потому что влюбился я тогда. Бросил пить, устроился на укладку асфальта, стал зарабатывать наличными. И все не знал, как к ней подступиться, к Светке-то. Все ходил вокруг да около. Даже пел в нашей группе, в заводском ДК, где теперь церковь. Думал, заметит меня Светик, посмотрит такими глазами, знаешь? С интересом, что ли… И я тогда осмелюсь.
Он улыбнулся с детской застенчивостью, погрузившись в теплые воспоминания, съежился, сгреб в охапку писклявых котят и пристроил к себе на коленки. Те, привычные к хозяйским ласкам, тут же притихли.
– А потом что?
– Она погибла, – он покачал головой и полез рукой под диван, чтобы достать свою омерзительную бутылку. От действия алкоголя что-то произошло в его организме, от чего отек несколько спал с лица, и Митька уже не выглядел опухшим стариком. – Она тоже по металлу ходила, заброшенный цех растаскивали тогда. Другой работы и не было. И она тоже железо тягала. Вот на нее балка и обрушилась, и ее… Тогда я запил по-настоящему, знаешь? Запил… На ней у меня все сошлось в этой жизни. А потом… бах! И нету ее. И меня тоже…
Палыч поднялся, чтобы оценить свои силы, но голова закружилась, и он с трудом уселся обратно, стараясь приземлиться между пружин.
– Да-а, – прохрипел Митька, сделав еще несколько шумных глотков и не обращая внимания на попытки Пал Палыча незаметно улизнуть домой. Видно, поднялось что-то в его душе со дна вместе с этими воспоминаниями, и теперь уж не важно, слушает ли его кто, смотрит ли на него. Для того, видать, водка-то и изобретена человеком, чтоб не быть ему одному внутри себя, пусть и через самообман и отраву. – Много лет прошло, теперь уже и не важно, наверное, когда и с чего началось. Теперь уже все так… Не остановить.
– Ну запил с горя, пропился, оттосковал, дальше-то зачем пил? Молодой ведь был совсем, нашел бы какую-нибудь другую, создал семью…
– Да все вокруг пили - мать, отец, все друзья. И захочешь не пить, так принесет кто-нибудь, еще и уговаривать станут. Да и кому я нужен в этой жизни? Такой же пьянице? Так в чем тогда разница? Это Светка не пила, а другие все вокруг меня… Все пили, знаешь, кто из простых людей.
Так и прожил он все свои взрослые годы. Родители и братья уж давно померли, как и многие из друзей.
– А когда здесь церковь сделали из заброшки ДК-ашной, я стал думать о Боге, – Митька вздохнул и посмотрел сквозь ясеневую листву на кусочек голубого неба. – Думал, может Бог поможет мне. Может, Он как-то мне поможет, знаешь, как-то так… Сам не знаю как.
Он мотнул головой, оценил объем остатка в бутылке, но пить не решился.
– А один раз… – тут Митька задумался - рассказать или не стоит, но Палыч молчал и безучастно смотрел под ноги, будто и нет его здесь, и Митька осмелился. – Я лежал тут мертвецом на диване этом, так меня убивало с похмелья. Знаешь, когда ничего как будто нет в этом мире, только я и это… похмелье. А выпивки взять негде, уже нечего продать или пообещать. В общем… Решил я украсть в церкви одну вещь - там строители все бросили, бери - не хочу. Вот я и проделал дыру в заборе, чтоб с улицы не было видно, как я захожу в церковный двор. И только оторвал я эти доски от забора, а тут - бах! - колокольный звон, служба началась, я аж весь растерялся, – он выпучил глаза, чтобы усилить эмоциональность описываемого состояния. – Так меня этот звон как-то… Знаешь? Так меня это встряхнуло, как будто током шарахнуло. Прямо вот...
И он постучал себя в грудь кулаком, разумея свои чувства, отзывающиеся в сердце.
– Как же, думаю, мне Бог поможет, если я в церкви буду воровать? Ну, и не стал. А там и служба пошла. Лето было, жара, они двери раскрыли, и я услышал, как там поют, в церкви. Так это… Знаешь… Как-то, не как пение, а что-то такое… Божеское. Божье. Божественное!
Он смутился собственной возвышенности, склонил голову набок и по-дирижерски плавно поводил в воздухе рукой в такт пения, которое сейчас вспоминал.
– И я сидел возле своей дыры и слушал все это пение, как будто ангелы прямо вот поют с небес. И мне прямо легче как-то так стало на душе, знаешь, вроде как ожил немного. Все-таки есть что-то на Земле, и не зря все это мучение. И можно его терпеть, ради Христа-то… А?
Он снова взглянул на последние капли на дне бутылки, и снова удержался, хоть на сей раз и с трудом.
– Я, помню, так тогда весь как-то… как бы, знаешь? Весь как-то так. Аж прям… И слезы из меня прямо потекли, такие горячие. Я даже думал, что на щеках ожоги будут, волдыри, знаешь? Я в церкви не был никогда. А правда, вы ведь тоже там плачете из-за покаяния каждую службу? Нет? А я вот, чего-то. Такое бывает, знаешь, услышу пение это… И плачу сижу.
Он усмехнулся сам себе и, не выдержав, потянулся за бутылкой, рассмотрел остаток и, решившись выпить, выдохнул шумно и коротко… Но осекся, заткнул пробкой и поставил бутылку под ноги. Впрочем, через мгновенье снова подхватил ее.
– Так я стал специально не пить в воскресенье до службы, чтобы послушать пение это. И так научился не пить по воскресным дням и по субботам, а стал приходить к церкви и просить подаяние, чтобы, пока люди проходят и дверь открывается, успеть послушать немного.
Он, наконец, сорвался, вынул пробку и одним глотком допил остаток, жадно впитывая последние капли.
Рассказ его затухал по мере растворения алкоголя в крови, но основное Палыч расслышать успел.
Так или иначе, а с той поры, как в церкви пошли службы, Митька искал Бога во всем, что его окружало, но не находил, пеняя на глубину своего падения. Со временем он научился не пить и в двунадесятые праздники, выпросил в церкви прошлогодний календарь, сместил его на один день и всегда неукоснительно соблюдал свое трезвенное правило.
Впрочем, радости от того он не получал, ибо в такие дни он лежал на рваном кособоком диване бледный, испуганный и умирал, не умирая. Или быстрым шагом семенил по сорняковой своей рощице туда-сюда в приступах навязчивой, застилающей ум тревожности, паники и чуть не до крови изъедающих душу угрызений. Он понимал, что находится в аду и все никак не мог придумать, как ему выбраться, кроме таких мучительных маленьких постов.
В такие тяжелые минуты дотошно вспоминал он всю свою жизнь, чтоб найти в своем прошлом пример или идею. Но примеров не находилось. И он спрашивал у знакомых и у случайных людей - как ему выйти из этого. Отвечали все одно - не пей, и все тут. Но это он и сам знал, но как не пить, он не знал. Да к тому ж еще и боялся, как и многие алкоголики, что если резко перестанет пить, то может помереть от похмелья. А перестать постепенно тем более не выходило.
Пал Палыч хотел было сказать несколько одобрительных слов о терпении и преодолении, припомнить о Благоразумном Разбойнике или поведать житие мученика Вонифатия, но Митька уже совсем обмяк и провалился в необоримую дремоту. Потому Палыч решился идти, тем более, что утренняя хмель немного выветрилась, а сердце мало-помалу успокоилось. Он аккуратно поднялся, но старый диван ответил печальным скрипом, Митька проснулся.
– Уходишь? – удивился он сонно.
Вместо ответа Палыч вынул из внутреннего кармана пиджака паспорт, достал вложенный между страниц календарик с иконкой Божией Матери и протянул Митьке.
– Палыч! – Митька вскочил, с пьяной суетностью завертелся вокруг, не зная, куда пристроить икону в своей помойке. – Я буду страться… стараться. Попращий… пропащий я, сам знаю. Но может Бог… Бог! Он же меня тоже видит? А, Палыч? Может, простит Он меня? Для этого и помереть не жалко. Лишь бы Он, знаешь… Увидел меня.
Так и не найдя места для иконки, он уселся обратно на диван, глянул на бутылку и, убедившись, что она пуста, принялся с умилением рассматривать изображение. От нахлынувших чувств он прослезился и с опаской взглянул на Палыча:
– Опять горячие! – он вытер слезы и осмотрел мокрые пальцы: – Нет ожогов?
Ожогов не было, конечно.
***
Через две недели у Митьки во дворе собралась милиция и зеваки, Палыч тоже подошел, протеснясь сквозь пролом в заборе. Оказалось, что Митька умер. Он лежал на своем ветхом лежбище под окном, прижав к груди подаренную Палычем иконку Божьей Матери. Лежал и странно, неуместно и глупо улыбался.
Участковый спросил:
– А что это за ожоги на его щеках?
Присутствующие только пожали плечами. Один из свидетелей, по виду - спившийся мужик из Митьких приятелей, ответил:
– Да не ожоги это, а натер он пальцами, все слезы выплакивал. А я говорил ему – «Похмелись, не шути с этим»! А он все – «Ради Христа терплю». Вот и… потерпел. Так и помер… Ради Христа.
С тех пор Пал Палыч никогда не поднимал тостов, кто бы ни уговаривал, не в его условиях. А главное, никогда не осуждал алкоголиков:
– Что мы знаем о человеческом подвиге? – рассудил он как-то, прогуливаясь с женой по аллее и поглядывая на Митькину заброшку. - Живет человек сыто и спокойно, а Великим постом колбасы не ест. А я знал человека, который жил в аду и видел оттуда Бога.
– И что с ним произошло?
– Он претерпел мучения до конца, – ответил Палыч и отвернулся, потому что живо припомнился ему Митька, его смерть и его жизнь, а от того сердце заухало тяжелым пульсом в ушах и на глаза навернулись слезы. То были очень горячие слезы, он даже проверил рукой, нет ли ожогов. Ожогов, конечно, не было.
