Пришло и Никите время разводиться: чувство влюбленности они с женою давно уж расточили на мелкие склоки и смотрели друг на друга не видя, как глядят на мебель в квартире.
И все бы ничего - друзья и родня поддерживали предстоящее расставанье, видели, что бытуют они порознь, и что разлепились их души. Но мучил Никиту вопрос венчания - оно ведь навсегда. И пусть не шибко был он парнем церковным, да все ж венчание… Связывало оно, как «навсегдашняя» колодка, и будто между супругами цепь неразрывная и тяжелая навешивалась, как та, что болтается на набережной вместо ограждения.
Местный батюшка, который их соединил, отнекивался, говорил, что не существует «развенчаний», вроде это ход в одну сторону. И венцов с них не снимал.
Искать правды Никита умчался в ближайший монастырь, там, как говорили, местный духовник - мудрый наставник и строгой жизни монах. Вот, как скажет, так пусть и будет.
Ранняя электричка, которые хаживали в то время только для развоза дачников по их рабочим фазендам, промчалась мимо монастыря в полшестого утра. «Поклонилась» она и этому полустанку. Никита сошел, поезд двинулся дальше, оставив парня в сумерках и тишине.
Монастырь красиво вжился в окружающий лес, так естественно, что казался частью природного ландшафта, затянутого сизой утренней дымкой, смягчающей сонные ночные тени.
Узкой тропкой Никита добрался до запертых монастырских ворот, подергал ручку входной двери и прочитал расписание, закрепленное на стене монастырской крепости. Время работы - с восьми утра. Однако, дверь отворилась с тяжелым металлическим скрипом, и к Никите вышел низкорослый белобородый старик в сильно истертой и не раз уж стиранной, еще, видимо, советской, телогрейке и белой ситцевой кепке на совершенно лысой голове.
Поздоровались.
– Монастырь пока закрыт, ишо не время, - доложил с улыбкою старик, оказавшийся сторожем на входных дверях. - Но он откроется, как будет время.
Сельские старики - это особенный вид людей. Принадлежат они уходящей эпохе, хотя частью ее уже и не являются. А все ж, как-то неуловимо, остаточно, духом чуются они как тени безвозвратно ушедшей старины, в которую теперь можно заглянуть, только всматриваясь в их теплые глаза, украшенные непрестанно-улыбчивыми морщинками.
Сторож, покряхтывая и искоса поглядывая на Никиту, уселся на скамью под монастырской стеной. Присел и Никита.
Звали сторожа Федором Михеичем, и, как всякий старик, он рад был молча, без собеседника, просидеть на скамье хоть целый день, внимательно вглядываясь в знакомый и примелькавшийся за многие годы пейзаж. Но и рад был собеседнику, с которым мог запросто, да к тому и насладительно весьма, провести день до вечера. И не важно, кто беседу станет вести, а кто слушать. Потому как главное в этом дне - просто жить. И то, слава Богу за все, что было и что есть. А живем. Что еще надо-ть?
– Ужо и утро, - заметил Федор Михеич, глядя на розовое небо сощуренными до щелочек глазами, завсегда приготовленными для улыбки. Поразмыслив и покосившись на молчаливого собеседника, явно озабоченного тяжелым раздумьем, он добавил, начиная обыкновенную свою разведку на предмет подбора темы для душевного разговора: - А там и день.
Никита тоже посмотрел на небо, взглянул вскользь и на старика.
– У вас, говорят, духовник в монастыре хороший, - спросил он, вырвавшись из своих мысленных мрежей.
– Хороший! Такой хороший! Духовник-то. Да, - рассыпал бисером Федор Михеич, расставляя сети, в которые надеялся выловить интересный разговор. - Советуются с ним все. Да. На электричках приезжают из городу-то и советуются. Вот, как вы. У кажного свой вопрос. Да…
– Да я, вот… - задумался вслух Никита и замолчал, вновь зацепившись в уме за наболевшее, увлекшись и вернувшись в свои думы. Федор Михеич даже развернулся к собеседнику, даже приоткрыл рот и будто вытянул ближайшее к Никите ухо, чтоб лучше слышать беседу.
Но, нет… Замолчал Никита.
– Разные вопросы, - отступил Федор Михеич на шаг назад в своей разговорной тактике. - И ваш, небось, рассудит. Да! Всякие бывают повороты, чего уж… Да.
– С женой мне не повезло, - сдал оборону Никита. - Все вроде и нормально было, а потом как-то… Как чужие люди стали.
– С женою-то? - оживился Федор Михеич. - Энто-то да! С женою-то! Такое бывает, хочь волком вой. Жены-то, они ж… Бабы-то энти! А что не так-то у вас с женою?
Никита вздохнул. Как старику расскажешь о потере чувств, о внутреннем отчуждении, о разности потенциалов и утраченном родстве душ?
– Да как вам объяснить? - задумался он. - Стали как чужие. Раньше душа в душу жили, а теперь… И поговорить не о чем. Так и молчим весь вечер, хотя и не в ссоре.
– Это да… - согласился старик и поджал нижнюю губу, отчего его борода растопорщилась, как седой ежик. - Вот и я говорю бабке своей - мы с тобой мало говорим. Нешто мы чужие люди? Хочь разводись! Да… Так она иной раз так разгуторится, что хочь кляп в ухи затыкай! Ой, бабка!
– Вот то-то и оно! - оживился Никита, обнаружив в старике внезапно явившегося понимающего союзника. - Мы же должны любить друг друга! А мы - как чужие люди. И зачем тогда друг друга мучить?
Старик замотал головой, с возмущением вытянул губы трубочкой и схмурил косматые белые брови.
– Истинно! Истинно, мучить! - он даже восклицательно потряс в воздухе искривленным трудом и временем пальцем. - Мучить-то! Не-ет. Мучить не надо друг друга, тут, да! Надо без мучений. Да…
– Вот я и хочу спросить у духовника, - уточнил Никита. - Стоит ли жить без любви и как венчанным развестись.
– Да. Эт правильно, - одобрил Федор Михеич. - Эт надобно-то спросить. Коли нет любви, то как жешь? Без любви-то оно негоже. Ежели была-то она, конечно, любовь-то эта. Да.
– Да была, - отмахнулся Никита устало - полночи в электричке сказывались сонностью да вялостью, какая особенно обостряется перед восходом солнца. - Любили, как могли не любить? По-настоящему любили, иначе бы и не поженились.
– Это да! - поддержал Федор Михеич. Он положил костистые руки на коленки, как первоклассник на старинной фотографии, и всмотрелся в даль. - И откудова оно только берется все энто-то? Влюбишься, и вот тебе любовь. Дар Божий! Так и есть. Да.
– В том-то и дело, - согласился Никита и даже взглянул на сторожа внимательно и с удивлением - и как старику знать про любовь? - Любовь - это дар Божий. Ну, а если Бог отнял его, то мы-то что можем поделать? Мы ж сами ее не придумаем.
При Божием упоминании сторож перекрестился с невнятной шепчущей молитовкой и снова со всем согласился:
– Да-да. Нет-нет. Не придумаем, - он разровнял распушенную бороду, явно запнувшись на поиске следующей реплики. - Сами-то что мы можем? Любовь-то, она ж как цветок, отцвела красиво, да и завяла криво. Знать бы наперед, что она развеется по ветру, так и хранили б ее.
Никита растер ладонями сонное лицо, потянулся, раскинул согнутые руки, распрямляя затекшие плечи и сталкивая друг с другом лопатки на спине. Наконец, уселся ровней и выдохнул - как выбросил наболевшее вон.
– В каком смысле? - до него не сразу дошли слова собеседника. - Что вы имеете ввиду, когда говорите «по ветру»?
– Да нет, нет. Эт я так - для словца, - дал заднюю старик, напустив на себя смущенный вид. - Оно ж так выходит: любовь-то Божья, а сердце-то человечье. Вот оно-то и расточает. То рассердится, то осудит. Так и выветрит всю любовь. Эт завсегда так, со всяким случается. Да-а.
Никита взглянул на старика с уважением - была в его словах своя правда.
– А как вы? - заинтересовался он уже жизнью Федора Михеича. - Тоже разводились?
Старик, не ожидавший настолько личного вопроса, даже опешил, но быстро собрался, потому как опытным он был собеседником:
– Мы-то? А как жешь? Мы-то с бабкой моей… Ой, бабка, - вспомнив о супруге он сложил руки замочком на животе и с едва уловимой улыбкой уставился под ноги притуманенным взглядом, какой бывает у задумавшегося или погрузившегося в воспоминания человека. Наконец, налюбовавшись памятными образами всласть, продолжил: - Разводились. Да-а. И много раз! До обеда разводимся, а пообедаем - и обратно сводимся. И так бывало, частенько мы, пока дети не пошли. Да. А потом некогда стало. Все, думаем, развестись бы, да когда ж тут? Да.
Солнце, наконец, прорвало линию горизонта, и небо просветлело, почти внезапно, вдруг натянулось чистой голубой поволокой, какою ему предстояло украшать весь этот день.
– Дотерпели… Вот и конец ночи, - блаженно вздохнул Федор Михеич, приметив начало дня. - Как мы с бабкой. Терпим, терпим. И так оно… Да.
Никита тоже вздохнул, но тягостно, от того, что натыкался в мыслях на противоречия.
– Если только терпением жить, так это не жена, а партнер какой-то, - заключил он вслух.
– Да! Да… Это не по-людски, - подтвердил старик. - Одним терпением - так эт мука какая-то. Без прощения-то и шагу не ступнуть. Да. Хошь терпеть - не серчай, а хошь любить - прощай. Да-а.
– Имеете ввиду прощать недостатки? Да нет у нее особых недостатков. По крайней мере таких, которые я бы назвал критичными, - попробовал Никита сделать вывод из стариковского сумбура, задумался и повел плечом: - Но, и тогда это будет не любовь. Приятельство, не более.
– Тут уж да. Не жена, а товарищ какой-то, - подтвердил старик, но пригнулся чуть вперед, взглянул в лицо юноши и прищурил с хитрецой один глаз. - Правда сказать, ежели жена как друг тебе, то поглядишь на нее - а она любой бабы лучше. Да. И любишь ее всякую, какая есть. Да. За такую-то все отдашь…
– И это любовь по-вашему? - удивился Никита. - Это результат преодолений. Труд, можно сказать.
– Да. Да, трудно любить, - подтвердил старик, вернулся в привычное положение, откинувшись на спинку скамьи, и снова всмотрелся в неизменную даль. – Это не дар. Цветок отцветет, листья облетят. Да. А семечка останется. Ее-то и надо р;стить. Тут уж да-а.
Он кивнул несколько раз головой, задумался и в уголках его глаз задрожали улыбательные морщинки.
Где-то в глубинах монастырской крепости забил колокол, трезвоня не то к подъему, не то к трапезе. Федор Михеич медленно поднялся с лавки, еще разок взглянул вдаль, будто запоминая навсегда, и пошаркал обратно в монастырь, в свою сторожку.
Никита тоже поднялся, потянулся хорошенько и пошел за стариком.
Федор Михеич, перед тем, как войти в дверь своей рабочей комнатки с лежаком, остановился, обернулся к Никите, взял его руками за обе руки и, заглядывая далеко в глаза, посоветовал напоследок:
– Вы старайтесь любить сразу, не ждите, что само придет. Да. Не придет само-то. А вы прощайте ее запросто, уважайте и берегите ее, жену-то вашу. И семечка та прорастет. И будет уже крепкая, на всю жизнь вам обоим как дар Божий. Тут уж да. И простите глупого старика, эт я просто так, от глупости наболтал тут.
Никита не нашелся, что ответить, и Федор Михеич попрощался:
– Пойду уж домой, а то прибежит бабка-то. Эт по молодости мы глядели, того ли выбрали. А теперича боимся, как бы не остаться нам друг без друга. Так она и бежит сюда, ежели задержусь, боится, вдруг помер. Ой, бабка!
Никита недолго пробыл в монастыре, в тот же день вернувшись в город с дачниками на их пригородной электричке. Глядя на их грабли и мотыги, он вспоминал старика и его семечко, которое еще предстояло вырастить терпением, прощением и заботой. Зато в конце всех трудов и невзгод его ждал плод куда больший, чем то, что выращивают в дачных поселках. Потому как, большего и нет плода, чем любовь. Тут уж да.
