Почти все картины режиссера Павла Лунгина – о современности. Это не размышления “на злобу дня” – в его лентах схвачен сейчас, сию секунду идущий процесс. В этом году Лунгин снял “Остров” – фильм о жизни православного монастыря. Почему режиссер обратился к этой, в общем-то, не очень характерной для светского кино теме?

– Мне кажется, пора говорить о фундаментальных и главных проблемах человеческой жизни, о которых мы забываем, – рассказывает Павел Лунгин. – В русской традиции бывало, что и разбойники уходили в монастырь. На мой взгляд, наше общество сейчас в том состоянии, что ему самое время подумать о монастыре.

Надеюсь, мне в картине удалось не перейти на лозунги (такая опасность существует, когда снимаешь фильмы на темы религии, веры). Так это или нет – судить зрителям.

– Если снимается фильм о медицине, консультантами в нем выступают врачи, о войне – военные. А у Вас были консультанты?

– Практически не было. Есть у нас друг, молодой иеромонах, который приезжал в гости на съемки, рассказывал какие-то “специальные” вещи. У нас же по фильму – крошечный монастырь. Да и картина, в целом, не про монастырь, не про монастырскую жизнь. Она, скорее, про Бога, про пути к Нему. Главные действующие лица – три монаха, каждый из которых воплощает один из этих путей.

Есть проекты, сценарии, которые дают возможность говорить о себе, касаться самых сокровенных для тебя тем. И в этом смысле “Остров”, сценарий которого написал Дмитрий Соболев, дал мне такую возможность внутреннего разговора. Я, так сказать, позволил себе войти в те области, к которым раньше боялся приблизиться.

– Вы как-то признались, что “Остров” – фильм о том, что Бог есть и что для каждого наступает время, когда это становится важным... А когда Вы поняли, что Он есть и что это – важно?

– Думаю, всегда подозревал. Просто, живя внешне наполненной жизнью, на этом как-то не акцентируешь внимание. Но ценности у человека меняются с возрастом, с жизненным опытом. И приходит время, когда ты начинаешь понимать, что есть нечто гораздо более важное, чем эта внешняя жизненная “наполненность”... Когда? Точно сложно определить. Лет десять назад? Пятнадцать? У меня не было какого-то удара, “осенения”.

– Ваши фильмы, как правило, остро современны. И вдруг – монастырь... Да и действие картины разворачивается в семидесятые годы прошлого века, еще при советской власти.

– Да, хотя реалий тогдашней действительности там нет: фильм вне политики, вне социальности. Мне кажется, что я, начиная с “Такси-блюза”, фиксировал время, его изменения и меняющегося в этом времени человека, потому, что это было самое удивительное и увлекательное, что окружало нас тогда. По моим фильмам – “Такси-блюз”, “Луна-парк”, “Свадьба” – можно проследить, как развивалась наша жизнь, куда и к чему она шла. На мой взгляд, теперь эти изменения, эти мутации некоторым образом завершились, период перемен закончился, и мы вышли на некую “прямую”. Не вижу сейчас в нашем времени ничего остро характерного.

Начались регулярные будни. Мы перестали жить удивительным. Мы просто живем. И это, наверное, хорошо. Потому что можно заниматься собой, не гоняться за деньгами, за успехом. Можно перестать бояться за будущее, не рисковать поминутно быть раздавленным ситуацией, жить, не чувствуя себя ни жертвой, ни палачом. А значит, надо на время забыть о социально-политических вопросах, о нашей исторической уникальности, об особом нашем пути – словом, о том, что так волновало нас в эпоху перемен. Теперь мы просто люди под этим небом, и просто надо жить, надо умирать, и нам и стыдно, и больно...

– То есть стенания о том, что всем у нас в стране плохо – помните, Вы все сетовали по их поводу – теперь прекратились?

– Конечно. Но это же всегда была неправда, это все понимали. Мне кажется, что Россия вообще никогда не погибала. Просто есть такая традиция – себя жалеть: “Ой, мы бедные, ой мы нищие!” Крошечка-хаврошечка такая несчастная. Но мы сейчас вышли на тот путь, когда уже нельзя списать свою зацикленность на быте ни на Ельцина, ни на Чубайса, ни на советскую власть. И вот теперь ты стоишь перед жизнью, и она примерно такая же, как во всем остальном мире. И ты должен отвечать на вопросы, главные для любого человека в этом мире. Перед собой, перед Небом, перед Богом, перед детьми. А азарт с перехватом дыхания от перемен – это прошло. Пора нам всем заниматься проблемами внутренней жизни человека...



Загадка обыкновенного человека

– В одном из интервью Вы сказали, что в западном кинематографе ничего интересного не происходит, все заняты решением социальных вопросов. Разве это плохо – решать социальные вопросы?

– Конечно, решение этих вопросов – дело неплохое, особенно для нашей страны. Но лучше бы это происходило в реальной жизни... Да, западный кинематограф вновь пытается найти истину в противостоянии богатых и бедных, антагонизме различных классов. Но ведь уже понятно, что не это главное. Просто в кино всегда существует мода. То на восточное кино, то на социальное. Это как с брюками, которые становятся то уже, то шире. В этом есть что-то механическое.

Я как-то по-другому ощущаю искусство. Оно, так или иначе, занимается разгадкой человеческой сущности. Ему не нужно агитировать за что-то. Потому что самая большая загадка – это человек, которого Господь создал по Своему образу. И эту загадку человеческой личности, человеческого лица, выражения человеческих глаз, когда смотришь на портрет, разгадать невозможно. Огромная тайна заключена в том, как живет самый обычный человек. Но приближение к ее разгадке и есть, на мой взгляд, искусство.

– То есть Вы считаете, что искусство не должно воспитывать?

– Наверное, должно. Просто любой человек, который “делает искусство”, имеет свой кодекс чести, свои представления о нравственности, о добре и зле, и передает их в своих работах. Это, наверное, и есть воспитание. Но главное – не в этом. Искусство – не школа жизни, а нечто другое. Я говорил как-то, что сейчас, а может быть, и всегда, сам процесс жизни похож на болезнь. Человек живет, и множество вещей приносят ему боль, как физическую, так и духовную. И функция искусства, возможно – быть “лекарством” от боли. Оно помогает понять, осмыслить, забыться и утешиться. Иногда через операцию, иногда – через боль, иногда как-то по-другому.

– Вам не кажется, что человек ушел из современного кинематографа? Его не видно за сюжетом, интригой, формальными изысками...

– Согласен. По-моему, это какое-то ужасное огрубление. Упрощение. Человек действительно уходит из искусства. Почему это происходит? Не знаю. Пожалуй, одна из причин – то влияние, которое сейчас на все оказывает телевидение. Оно очень многое изменило в этой жизни. И оно использует кино и навязывает ему свои рамки, мерки и оценки. Кино всегда было штучным продуктом, несмотря на то, что и оно занималось зарабатыванием денег. Но телевидение навязывает принцип форматирования. Казалось бы, продукт получается тот же самый, на той же пленке, но мы видим совершенно другой подход. Для телевидения главное, чтобы зритель не увидел ничего оригинального, не делал никаких усилий, и, включив телевизор, попал в привычную атмосферу...

Отсюда эта всеобщая тяга к стандарту, стремление делать похожие, однотипные вещи... Как в супермаркете: заходишь, а на прилавке пятьдесят упаковок колбасы, одинаковые, и в каждой – по десять кусочков. То же самое на ТВ. Этот “форматный” подход исключает реального человека, реальную психологию, реальные коллизии. Надо создать у телезрителя ощущение, что он это уже знает, успокоить его и – засунуть туда рекламу. И такая тенденция очень влияет на кино. Оно начинает уподобляться телевидению.

Сейчас в кино ходят в основном люди от 13-14 лет. Чем хороши эти зрители? Если им понравилось, они могут пойти посмотреть и пять раз, значит – пять раз купить билеты. Они ходят стайками, группами, как рыбки, которых так приятно уловить в сети. Но, поскольку рыбка маленькая, и сети должны быть небольшие: простые истории, актеры с простоватыми лицами... Вы заметили, во всем мире почти исчезло понятие “кинозвезд”? Потому, что “кинозвезда” – это всегда тайна, загадка, неповторимые красавец или красавица. Сейчас это заменяется “отформатированными” молодыми лицами. “Такой же, как ты”. Кинозвезда – это ты. Но я думаю, что кино выйдет из этого. Потому, что культура всегда развивается по синусоиде. Сейчас мы живем в “вогнутый” период, а не в “выпуклый”.

– То же самое происходит и в жизни? Ведь кино – это отражение жизни?

– Конечно, искусство, так или иначе, отражает жизнь или искажает ее. И этим воспроизведением – изменяет саму жизнь. Твое отражение в зеркале начинает влиять на твою личность... А вообще, объективной реальности не существует. Есть субъективные взгляды на жизнь, есть образы этой жизни. Каждый раз при взгляде на действительность ты меняешь оптику... И она в разные времена отражает разные пласты. Это как с человеком – можно отразить его голову, можно – ноги, можно – ухо, а можно – целиком. Сейчас во многом выбирается молодежное представление о жизни. Но человек так устроен: когда его чем-то перекармливают, ему хочется совершенно другого. И в этом разнообразии человека – главная наша надежда. Может быть, мы сейчас как раз входим в тот период, когда, я надеюсь, перекормленные монотонной, веселящей, ритмичной и полу-стебной, полу-приключенческой волной, которая идет с экрана, люди начнут снова оборачиваться к другим проблемам.



Ограниченные возможности

– В Серебряном веке поэзия владела умами и сердцами людей. В поэтов влюблялись, верили их “предсказаниям” будущего. Сейчас эту функцию выполняет кино?

– Может быть. Поэзия сейчас, видимо, перестала формулировать время. В Средние века мир выражал себя через архитектуру. Когда здания, как скелет, поддерживали человека в городе, рассекали за него мир. Потом пришла живопись. Заняла свое место и литература, когда люди, прочитав роман, делали революции, кончали жизнь самоубийством. Каждое время находит себе свое выражение. Подумать только, что за книги, еще совсем недавно, арестовывали! Третий Рейх начался с того, что книги публично сжигали на кострах. Какое же уважение было к печатному слову и страх перед ним, если аппараты подавления разыскивали книги и уничтожали! А сейчас вот они, лежат свободно. Кому от этого плохо или хорошо? В чем их опасность?

Но, пожалуй, в большей степени, чем кино, наше время отражает спорт. Мы совершили полный цикл и снова приходим к гладиаторским боям. Мне кажется, что спорт уже начал вытеснять и кино, и театр. Он более открыто выражает время. Это зрелище, эмоциональный всплеск. В спорт все умещается: и лотерея, и рулетка, и национализм, и патриотизм, и деньги, и красота, и секс.

– Наше общество мечется между двумя полюсами: поиском национальных идей и космополитизмом. Если рассматривать проблему на примере кинематографа – каким он должен быть, с этой точки зрения?

– Кино должно быть таким, какое оно есть. Скажите, как человек должен передвигаться: ходить, летать, плавать или ползать под землей? Он ежедневно делает то, что может – ходит. С кино – то же самое. Оно всегда будет национальным, потому что говорит по-русски... Кино – часть нашей жизни, как и все мы – часть целого мира нашего языка, нашей еды, нашей одежды, наших отношений. И из этого всего складывается наша история. Уникальная история. И кинематограф такой, какой только и может из всего этого родиться.

Вообще, многое в этом вопросе мне кажется надуманным. Человек часто делает что-то не потому, что он так хочет – просто он не может по-другому. Мне кажется, что в этом смысле наши возможности достаточно ограничены. Как вы считаете, мы должны делать русское кино или, скажем, японское? Ну, давайте делать японское кино! Все, проголосовали. И что у нас получится? Поэтому определяться тут – просто смешно. Словно решать эти вопросы на уровне ЖЭКа.

– После выхода на экран фильма “Олигарх” Вас стали обвинять в прославлении этих самых “обеспеченных граждан”...

– Ну, если считать, что показ человека, который убивает своих близких, – это прославление... Я осмелился притронуться к этой теме, показать неизбежность конфликта между государственниками и “олигархами”. Они, конечно, безумные люди. Но они, по крайней мере, осмелились мечтать и строить империю. Время их кончается. Тогда мне эта тема казалась очень важной, острой. Вот я и сделал попытку продемонстрировать, что и в тех, и в других есть и хорошее, и плохое, и как это все переплетается, пожирает друг друга. Не знаю, может быть, художественно фильм до чего-то не дотянул. Но мне кажется, в политическом смысле моя совесть чиста.

– А какую тему Вы затронете в следующей своей картине?

– Сейчас готовлюсь к съемкам фильма о Рахманинове. Это будет не буквальная биография композитора, а история, ему посвященная – про художника, музыку, эмиграцию, сомнения, любовь... Картина сейчас еще зреет, что будет – не знаю. Ведь фильм во многом проявляется и появляется в процессе съемок. ■