( Алексей СОКОЛОВ, Владимир ГУРБОЛИКОВ, Анна ПЯСЕЦКАЯ )
Фильмы Сергея Мирошниченко — не сухое изложение фактов, а попытка осмыслить то или иное явление, взглянуть на него с христианских позиций. Конечно, важную роль здесь играет мировоззрение самого режиссера, поэтому, прежде всего, мы хотели узнать: кто же привел к вере
будущего документалиста, а тогда студента ВГИКа “застойной” поры?
– Конечно, во многом на меня повлияли те, кто учил меня будущей профессии. После школы я около пяти лет работал у бывшего фронтового оператора Константина Петровича Дупленского, снимавшего в свое время вместе с Микошей и Карменом. Это его кадры – где наши солдаты в освобожденной Вене танцуют вальс с австрийскими девушками. У него много сильных кадров. Он снимал освобождение Севастополя, Одессы, жизнь боевых частей на фронте… И я счастлив, что мог с ним работать.
Потом, поступив в 1978 году во ВГИК, я учился у прекрасных педагогов, среди которых оказался и Николай Николаевич Третьяков. Он преподавал русское изобразительное искусство и был глубоко верующим человеком. Именно благодаря его влиянию я пришел в Церковь. Еще в те годы стал ездить в Отрадное к отцу Валериану.
Надо сказать, тогда это было еще небезопасно. В институте знали, что я православный и на экзаменах по “партийным” дисциплинам встречали, мягко говоря, неласково. Но когда я снимал свою дипломную работу, произошел курьезный случай. Мы с оператором приехали на остров Залит снимать фильм о жизни рыбаков, но были встречены очень холодно. Несколько дней ходили, просили разрешения на съемки, добивались какой-то помощи от властей, пока партийный начальник не сказал мне: “Сергей, знаешь, я ничего не могу тебе посоветовать, что тебе тут снимать. Ты сходи к батюшке нашему, отцу Николаю, пусть он тебе посоветует!” И я пошел.
Так состоялось мое знакомство с отцом Николаем Гурьяновым, одним из выдающихся священников того времени… Никогда не забуду той встречи. Что самое удивительное, отец Николай действительно помог мне своими советами сделать хорошую работу о местных рыбаках. А еще он много говорил о Тарковском и рассказал мне о фильме “Сталкер” за шесть месяцев до его премьеры во ВГИКЕ…
Церковь Шевчука и Церковь Михалкова
– Федор Бондарчук, Алексей Петренко, Ирина Купченко… Все они участвовали в вашем цикле “Земное и небесное”. По какому принципу Вы подбирали ведущих?
– Дело в том, что мой фильм – не просто история Православия в нашей стране, это еще и субъективный взгляд на Церковь разных людей. Нам хотелось, чтобы зритель мог сам решить, чье понимание веры ему ближе. Кому-то больше понравится Никита Михалков, кому-то Золотухин… У каждого свое место в Церкви.
Вот мой друг Юра Шевчкук – это действительно человек особой, но при этом потрясающе пронзительной веры. Она в нем как лезвие какое-то внутри: обнаженная и настоящая. Ну так ведь он же поэт!
А у Купченко вера другая – женская. Русские женщины верят как-то… терпеливо, что ли? Они так устали, им столько приходится выносить от нас, мужиков, мы столько всего наворотили в этой жизни… Во многом именно поэтому ей досталась в нашем фильме серия о Войне.
Конечно, глубина и сила веры у всех разная. Но я не хочу вникать, кто из них верит больше, а кто меньше. Об этом вообще сложно судить, потому что в разные периоды жизни человек совершенно по-разному сосредоточивается на своем отношении к Богу. Ведь, когда я иду с друзьями вечером в бар, вряд ли я пребываю в состоянии глубокой молитвы, хотя и верить не перестаю…
А вообще, знаете, можно долго рассуждать, кто больше верит, а кто меньше, но есть же еще и конкретные дела. Вот Федя Бондарчук просто взял и совершил благородный поступок – вообще отказался от денег за съемки. Причем, тогда он был совсем не такой состоятельный человек, каким стал сейчас.
– А зачем Вы, в принципе, обратились к истории Церкви?
– Мне хотелось поговорить на эту тему максимально доступным современному светскому человеку языком. И я очень рад, что Сергей Кравец, руководитель Центра “Православная энциклопедия”, с которым мы работали над фильмом, полностью меня поддержал.
Задача действительно оказалась непростой, ведь нужно было найти правильный тон. Мы попытались – выстроили сложный сценарий, где картины реальной жизни переплетались с изложением каких-то сухих исторических данных. При этом нужно было не скатиться в дешевый пафос, и тут уже особая роль отводилась ведущим.
Они должны были не отдаляться от зрителя, вещая о чем-то свысока, а, наоборот, быть как бы “заодно” с ним, узнавать по ходу фильма что-то новое для себя, общаться с живыми людьми, носителями знания и веры.
К примеру, когда актер Алексей Петренко приходит в Киево-Печерскую лавру, он не просто рассказывает о ней, а беседует с монахом. Об истории, ну и, конечно, о вере. К тому же документальные кадры перемежаются игровыми. Мне кажется, так зрителю легче понять ведущего, установить с ним некую связь.
– В Вашем фильме принял участие сам Патриарх…
– Я бы даже рискнул сказать, что Святейший стал одним из героев нашей картины. Он в ней почти незаметен, потому что говорит только финальное слово, появляясь в конце каждой серии. И лишь в последнем фильме цикла он выступает как бы его со-ведущим
Вообще, встреча с Патриархом произвела на меня огромное впечатление. Лично для себя я понял и останусь при этом мнении уже до конца: России невероятно повезло, что в период разрухи и ненависти людей друг к другу Церковь возглавил именно этот человек. В нем поразительно сочетается приверженность традиции с современным образом мысли. При этом он удивительно образован и интеллигентен.
Думаю, только такая фигура может сплотить нас сегодня.
Последние дети империи
– Ваш фильм “Рожденные в СССР” – рассказ о людях одного поколения, начиная с их детства. В течение многих лет Вы следили за жизнью двадцати человек. Вам хоть раз приходилось вмешиваться в их судьбы, или Вы сохраняли “чистоту эксперимента”?
– В принципе, сохраняли. Хотя однажды все-таки пришлось вмешаться. Когда мы начинали этот цикл, одним из его героев стал семилетний мальчик из детского дома в Иркутске. Потом его усыновили люди из США. И все поначалу смотрелось так благостно, так замечательно, и лишь потом выяснилось, что приемная мать у него жестокая, злая женщина. Очень много тогда сделала продюсер фильма Джемо Джапп. Она очень добрый человек, очень любит детей… Не смогла пройти мимо. Приемных родителей лишили родительских прав, и мальчик перешел жить в другую семью. Сегодня этому парню двадцать один год. Он программист, живет во Флориде. Поставил перед собой цель: разбогатеть, чтобы дать денег тому приюту, в котором он воспитывался. Уже добился определенных успехов
А вообще мы, конечно, влияем на своих героев, хотя и косвенно. Вот представьте, что вашу жизнь периодически снимают. Я бы сам на такое не отважился, но ребята, которые согласились, приняли такое решение добровольно, и они знали, на что шли.
– А как возникла идея подобного фильма?
– Она появилась в Англии еще в 60-е годы. Тогда телевизионная группа “Гранада” и режиссер Майкл Аптетт начали снимать одних и тех же людей каждые семь лет. Сегодня героям этого фильма уже по сорок девять, а начиналось все, когда они были детьми.
Тот проект был абсолютно социальным: изначально брались богатые и бедные дети, на что и делался упор, но впоследствии англичанам захотелось развить свою идею, и в 1989 году они запустили проекты “Рожденные в Америке” и “Рожденные в СССР”. Меня пригласили снять советскую часть нового цикла.
По правде сказать, я сперва сомневался. Проект был очень сложный, очень социальный и очень многофигурный. Но скоро идея фильма меня затянула. Ведь есть такая фраза: “Дайте мне ребенка в семь лет, и я скажу, каким он будет человеком”. Чтобы понять ее правоту, я отснял три фильма, дождавшись пока героям исполнится двадцать один год…
Паузы между сериями играли важную роль. Я работал с Никитой Сергеевичем Михалковым над “Анной от шести до восемнадцати”, и видел, что иногда за год человек меняется очень мало. А вот семь лет – это уже выразительный скачок.
Вот октябрята со звездочками, закат советской эпохи, и даже в семилетних детях ощущается общее напряжение, страх того, что все может рухнуть. Потом пауза, и вдруг – совсем другой мир: те же люди, но они совсем не похожи на себя в детстве. Переходный возраст, повальное увлечение рэпом, они кричат, шумят, у них танцульки какие-то, они свободные тинейджеры, отрицают все, ищут Бога и не находят. Стараются понять, что такое Любовь, не просто между мальчиком и девочкой, а в более широком смысле, и в религиозном тоже. Потом еще скачек, снова те же люди, но им уже двадцать один, они уже должны определяться с собственной жизнью, решать, как ее пройти, и здесь главная тема – выбор пути.
Думаю, двадцать восемь лет – это должна быть серия о семье, но, скорее всего, ее снимать буду уже не я.
Но я очень рад, что мне довелось делать эту работу, потому что она многому научила меня самого. Я стал больше любить людей и разные народы, увидел, насколько красив мир в многоцветии своих культур. И еще я понял, что нельзя ставить диагноз человеку, исходя из его сиюминутного состояния. Я снимаю людей, но говорить какими они станут в будущем – не могу.
– Кто-то из ваших героев пострадал от того, что родился в СССР?
– Нет. Ни одной жертвы Советского Союза. Дело в том, что мои герои застали его лишь в детстве. Все плохое прошло мимо них, единственное, с чем они успели соприкоснуться – система советского воспитания, которая, как это ни парадоксально, во многом копировала христианские принципы. То есть наших героев успели научить тому, что нельзя красть и убивать, нужно любить папу и маму, быть верным своей стране, но не успели накачать всевозможной идеологией.
Естественно, они чуть-чуть советские, так ведь все мы такие!
Но в то же время они уже по-другому мыслят, они смотрят вперед, они открыты и живут в другом обществе. И это люди с разных концов страны, из разных социальных сред. Хотя, конечно, я старался не брать каких-то особенных вундеркиндов. Я показывал “среднестатистических” людей.
Вообще, я очень рад, что все у этих людей относительно хорошо, что все они живы и здоровы, ведь мне предрекали, что 20 процентов я должен уже потерять. Такова, по крайней мере, статистика смертности на территории бывшего СССР.
– Они ощущают, что чего-то лишились?
– Скорее всего, среды, в которой привыкли жить. Вот , например, человек из Грузии, живущий ныне во Франции, когда вспоминает родину, говорит о бескорыстной дружбе, которой нет среди его новых друзей. Но, на самом деле, они пока об этом не думают. Им еще предстоит оценить это.
Чего боится Солженицын
– Вы сняли еще один цикл документальных работ, который сами условно называете “Великие зеки XX века”. Кто из его героев произвел на Вас наиболее сильное впечатление?
– Сразу оговорюсь, что это лишь условное название. Вот Юзу Алешковскому оно не нравится. Он говорит: “Великих зеков не бывает, зеки все униженные”. Но это же и интересно в моих героях: как они сумели превозмочь обстоятельства и подняться вопреки всему…
Не знаю, кто из них произвел на меня большее впечатление. Встречи с этими людьми – это разные периоды моей жизни, и каждая из них давала определенный урок.
Вот Леонид Леонидович Оболенский, герой моей работы “Таинство брака”. Встретившись с ним, я понял, что есть эгоизм художника и есть самоотдача просветителя. Леонид Леонидович как раз такой человек: подавивший в себе художника, сделавший себя просветителем. Он отдал самого себя настолько, насколько мог. Его друг Эйзенштейн тоже старался давать что-то людям, но он так и остался художником-эгоистом… А ведь то, что у нас не хватает просветителей – это как раз и есть проблема отсутствия христианского начала.
Когда я встретился с Астафьевым, произошло другое открытие: я понял, что такое народная боль. Настоящая боль, резкая, ожесточенная, не всеми принимаемая. Я увидел ее и впервые задумался: что же мы делаем со своим народом? Зачем мы превращаем его в этого урода?!
А вот Георгий Степанович Жженов стал для меня настоящим примером героя, человека способного на глубочайший самоанализ. Он сам хотел понять, в чем беда русского человека, и в чем его сила. Ведь у нас принято русским людям про них как бы со стороны рассказывать. Пусть, мол, знают, какие они на самом деле. Да и с другими нациями, на самом деле, то же самое. А тут вдруг – попытка понять самого себя. Георгий Степанович в этом плане идеальный герой. Он из Питера. Питерский человек, прошедший в двадцатом веке все самые страшные испытания, но оставшийся личностью, способной изнутри осознать все, что произошло со страной.
– А Солженицын? Сегодня его работы начинают активно экранизировать. Неужели это так просто сделать?
– Тут все неоднозначно. Ряд произведений Солженицына очень кинематографичен. “Один день Ивана Денисовича”, к примеру, может стать мощнейшей, серьезнейшей, глубокой картиной. Если, конечно, его сумеют снять жестко и грамотно. Ведь по сути своей, это не рассказ, а белый стих, и потому он требует особого подхода. То же и “Раковый корпус”.
А вот такие вещи как “Красное колесо” или “Архипелаг ГУЛАГ” – другое дело. Их снять очень сложно. Конечно, многое зависит от режиссера. Поставил же Сергей Бондарчук “Войну и мир”. Можно по-разному относиться к этому фильму, но картина однозначно состоялась.
Хорошо, что кинематограф обратился к Солженицыну. И правильно, что началось это именно сегодня. Общество наше пришло в себя после потрясений 90-х годов, мы дозрели до этих книг.
По своим личным ощущениям хочу сказать, что Солженицын – это человек, который действительно переживает из-за неправильного душевного развития общества, из-за того, что современный путь ведет в новый тоталитарный тупик. А этого он боится больше всего.
И еще он глубоко верующий человек, я это чувствовал в каждом его слове. Он волнуется и, видимо, как большой художник чувствует какие-то апокалиптические нотки, которых становится то больше, то меньше, но никто не знает – когда именно они начнут складываться в мелодию. И потому Солженицын так хочет довести до конца свое ”Красное колесо”, потому что пытается сказать: февральская революция произошла из-за эгоизма элиты, всех этих Гучковых, Милюковых, Родзянко и Керенских. И ведь это может повториться сегодня …
Вот кажется, что теперь ситуация не такая как в 90-х, что взрыва уже не будет. Но вспомните “застой” и как резко все оборвалось после него. Знаете, у меня дочь сняла фильм о шахтерах, называется “Угольная пыль”. Там один молодой шахтер говорит, что их именно такой пылью и считают. “А что она такое? Это взвесь, и малейшая искорка дает взрыв”.
Может быть, у Солженицына просто слух лучше и он ощущает эту угрозу, которую мы не замечаем?
Говорить о людях, помнить о Боге…
– Что вы можете сказать о современной документалистике?
– Увы, сегодня преобладает жанр, который я бы назвал “желтые фильмы о покойниках”. Ну, и различная расчлененка, конечно. Дело даже не в их жестокости. Отец Дмитрий Дудко как-то сказал: “Жестокая правда без любви – есть ложь”.
Современный документалист стремительно отдаляется от своего героя. Он смотрит на него откуда-то свысока и совершенно ни о чем не переживает. Просто фиксирует.
Конечно, так проще работать. Зашел, снял какого-нибудь алкоголика, бича или бомжа – и готово. Любуйтесь: как человек пал, как он низок. Снова все та же жесткая правда. И никакой любви, никакого сострадания. Зато снимать легко.
– Но сегодня в кинематограф приходят верующие люди. Может, им удастся изменить ситуацию?
– Главное, это темы, которые они выберут. Православным режиссерам нужно идти к людям, разговаривать с ними по-христиански, затем рассказывать о них с позиций веры, а не делиться своим пониманием христианства, потому что такие рассказы обычно довольно скучны. Это надо быть Солженицыным, чтобы интересно излагать свои мысли на подобные темы. А если ты просто недавно крестился и хочешь всем рассказать о Православии – то только людей будешь мучить, да болтать о Боге всуе.
Количество куполов и колокольного звона в картине вряд ли что-то изменит. Вот Шукшин сделал “Калину красную”... Ведь это очень серьезное произведение. Помните, он плачет на погосте? Там еще церковь разрушенная…
Так и нужно снимать. ■
Фото из архива студии “Остров”
Авторы: Алексей СОКОЛОВ, Владимир ГУРБОЛИКОВ, Анна ПЯСЕЦКАЯ
Статьи / Сергей МИРОШНИЧЕНКО: "ПРАВДА БЕЗ ЛЮБВИ - ЛОЖЬ..."
