Дорогая Элеонора, друг моего сердца и вечный мой спутник в горе и в радости!
Ты знаешь, в каких стеснительных обстоятельствах нахожусь я сейчас. Ты знаешь, что я намерен предпринять и насколько рискован этот шаг. Потому и пишу я эти строки – чтобы знала ты, для чего я делаю то, что делаю и иду на столь опасный шаг. Ты всегда была моим мудрейшим советником и ближайшим другом, помогая добрым словом и дельным советом и в Англии, и во Франции, и в Святой Земле. Надеюсь я на твою поддержку и понимание и в этот раз, когда тучи более, чем когда-либо собрались над моей головой.
Мой отец говорил мне: «Жертвовать можно всем, кроме того, во что веришь». Ты слыхала о его подвигах, равно как и о грехах, но клянусь, этим словам он был верен всегда. Что заставило его уйти из-под стен Константинополя, когда другие рыцари уже предвкушали скорую добычу? Он говорил им: «Мы шли в Святую землю выручать братьев наших, а не грабить и убивать их». Его назвали трусом, предателем, дезертиром, но он с товарищами все равно настоял на своем. Константинополь эти клятвопреступники брали без него, за что и были отлучены от церкви папой. А отец пошел в Святую землю и вернулся оттуда только тогда, когда папа призвал к борьбе с ересью на французской земле.
Матушка моя, Алиса де Монморанси, часто спрашивала его, отчего он подверг себя таким опасностям, поссорился с товарищами по оружию и лишился богатой добычи? От матушки у него секретов не было, но ответ его всегда был краток: «Я шел спасать ближних, а не убивать их. Приняв святой крест, я не мог осквернить душу грабежом. Служить Богу – значит, служить ближним, а иначе мне надлежало бы становиться под знамена сарацин, дабы разделить с ними их черные дела и вечное осуждение». Что бы не говорили о моем отце – я никогда не сомневался в честности его слов, равно как и в том, что он следовал им до конца.
Ты помнишь, как я прибыл в Англию в 1230 году – Симон де Монфор-младший, молодой бедный рыцарь, не имеющий при себе ничего кроме отцовского меча да бесполезного титула графа Лестера (графство, которое я никогда в жизни не видел, и которым давно распоряжались королевские слуги). Господь даровал мне Свою милость, расположив ко мне сердце короля, твоего старшего брата. Генрих вернул мне графство и приблизил к себе дабы найти в моем особе верного слугу. Вероятно, наибольшей его милостью ко мне было то, что благодаря ему мы нашли друг друга.
Кто тогда знал, что все так обернется – тебя в восемь лет выдали замуж, а в шестнадцать ты стала вдовою, будучи обречена уйти в монастырь. Клянусь святым апостолом Павлом, монашество – благословенный удел, но благословенный для того, кто дает обет по своей воле! Я полюбил тебя с первой же встречи, хотя и знал, что наша любовь будет стоить мне дружбы с половиной Европы. Король был расположен ко мне, но что значит расположение короля, которого не любит ни народ, ни церковь? Да и кем я был? Придворным выскочкой, холопом высокородного негодяя? Ты помнишь, как в тайне обвенчались мы, и как король посадил нас на корабль, чтобы отправить во Францию – охранять его тамошние земли. Король был добр ко мне, и ты свидетель тому, что я с лихвой воздавал ему за его благосклонность. Ты была со мной, когда я оборонял его земли от врагов и мятежников – даже тогда, когда Генрих заключал с ними мир без моего на то ведома. Вероломство моего господина удивляло меня, но я продолжал служить ему и сражаться за его земли – как отец мой сражался с непокорными тулузцами, верный данной клятве, но неверный пред совестью и, наверное, и Богом.
Тогда уже в моем сердце стали появляться сомнения, на верном ли я пути. Королевские налоги для гасконцев и путевинов были тяжкими, то же самое говорили мне и о положении дел в Англии, а я не мог ничего возразить ибо Генрих не желал слушать возражений. Когда я приезжал в Лондон просить его о пересмотреть свои законы во французских владениях, но он всегда отвечал мне отказом. Он считал, будто помазанный Богом король не может быть стесняем в своих желаниях. Он говорил, что такова есть воля Божья. А английские бароны и простой люд жаловались мне на произвол , который чинит Генрих, прося внушить монарху хоть какую-то толику властителю Англии. Я был смущен этим ибо слова отца всегда оставались в моем сердце – служить Богу нельзя если сердце твое не помнит о ближних. Совесть моя была в смятении – ведь я давал присягу королю и обязан был служить ему. Помочь мне в этом положении мог только Господь Бог – и я обратился за советом к одному из слуг Его – епископу Роберту по прозванию Большеголовый. Ты хорошо знаешь, что он за человек – прозвище свое он вполне оправдывает, а сердце у него не меньше, чем голова. Не раз он обличал короля за то, что он без ведома папы назначает епископами и аббатами своих друзей, не глядя ни на их благочестие, ни на их духовное призвание (вернее, отсутствие таковых). Будучи в Риме, отец Роберт прочитал в присутствии папы проповедь о порче церкви. Будь он воином – не сносить бы королю головы, но Роберт Большеголовый был епископом… Он ничего не сказал мне тогда – просто отпустил грехи, и потом мы вместе помолились. Господь облегчил мое сердце, и я вернулся во Францию. Король ожидал, что я снова стану карать мятежников, однако вместо этого мы с тобой приняли крест и отправились в Святую Землю. Крестоносцам нужна была помощь для защиты паломников, и я честно служил братьям своим по вере. В Палестине все было проще – христиане были нашими друзьями, а сарацины – врагами. Мы не нападали первыми, и обнажали меч только против тех, кто поднимал руку на беззащитных. Ты с трудом переносила жару и засухи, столь обычные для тех мест, но мы были вместе и делали добро – что могло быть лучше? Король и его жестокие деяния, страдания народа – все это было где-то далеко.
И все же неся стражу на башне долгими ночами, я не мог забыть лица английских крестьян, кричавших мне с другого берега реки: «Доблестный граф, спаси нас»! Они не знали моего лица, но узнавали меня по фамильному гербу – белому льву на красном поле. Они были наслышаны о моих подвигах во Франции, о том, как я миловал побежденных. Да и в своих владениях, в Лестере мои наместники не обирали крестьян и не карали тех, кто охотился в моих лесах. Люди называли меня своим героем, заступником бедных и слугой Божьим. Любили они и епископа Роберта, а наша с ним дружба только укрепляла их восхищение нами. Клянусь, я не мог взглянуть в глаза этих простых землепашцев – ведь я не был их защитником. Я был простым королевским вассалом и клятвенно обещал выполнять его приказы. А Генрих приказывал мне помогать ему грабить своих подданных. Я примкнул к крестоносцам, желая служить Богу. Папа говорит, что Бог прощает грехи рабам своим, если те встанут на путь служения Ему. Он благословил нас с тобой и простил твой нарушенный обет (который уже давно был прощен епископом Робертом, а еще раньше – Богом). Но несмотря на все благословения крестоносной службы я не мог со спокойной совестью приступать к причастию. Мои ближние страдали, а я не желал облегчить их участи. Что же мог я сделать для них? Просить короля о милости к подданным? Поставить ему требования? Он бы никогда не послушал моих слов. Собрать баронов и состоятельных граждан и заставить подписать новую Великую Хартию? Но разве это не мятеж против короля? Да и кто из баронов рискнет поднять меч на своего сюзерена, поставить на кон свои владения, благосостояние, а может, и жизни? Воистину, легче бороться с полчищами сарацин, нежели со своими сомнениями! Но у паломников было немало защитников, да и султан иногда придерживался данных им клятв и позволял христианам ходить ко святым местам. Да и холмы Франции оставались мне милее сирийских пустынь, а дубы Лестера радовали глаз куда больше библейских смоковниц. Настало время нам с тобою возвращаться домой, во владения твоего брата Генриха.
И тут я вспомнил отца – Симона де Монфора-старшего, много лет назад он тоже возвращался из Святой земли. Он возвращался, чтобы снова принять крест, служа папе и королю, чтобы сражаться с еретиками Лангедока. Этой войне он отдал всю свою жизнь – и более того. Выполняя данную клятву, он брал штурмом города и крепости, казнил непокорных. Во Франции мне рассказывали, что Симон-старший предал огню множество еретиков – мужчин, женщин и детей. Матушка тоже говорила мне об этом – после каждой такой казни он входил к ней в покои и целыми вечерами плакав, положив лицо к ней на колени. Обливая слезами матушкины руки, он кричал, что не желает проливать крови иначе как в честном бою, но к этому его принуждали папские легаты. Он ведь клятвенно обещал бороться с ересью, подчиняясь указам Святейшего престола. Епископ Фолькет успокаивал отца, называя его сторожевым псом паствы Господней. Но лангедокцы звали своего завоевателя не иначе, как волком. Я готов словом и мечом отстаивать честь отца, но я не зная, что сказать в ответ этим храбрецам, защищающим свою свободу. Мой отец – Симон де Монфор-старший, образец мужества и учтивости, верный супруг и любовник, бесстрашный воин и искренний крестоносец, но погиб он под стенами Тулузы, сражаясь за чужое дело. Притом, как ни страшно мне это говорить – боюсь, сражался он не на правой стороне. Епископ Фолькет назвал его мучеником за веру, но разве не правы были тулузцы, поднявшие против отца мятеж? Они сражались за свободу, а за что пострадал отец?
Моя любовь, я не раз открывал тебе свое сердце. Король – твой старший брат, а я обязан ему столь многим, но когда мы вернулись в Англию – я не мог без боли в сердце смотреть на обедневшие села и забытые церкви, в которых служили королевские ставленники, не умевшие и молитву Господню прочитать. Мне рассказывали, что один из новопоставленных епископов требовал себе большой дом, множество прислуги, а когда священники пытались ему возразить – он поднял на них руку. Говорили, что из-под рясы у него был виден меч… Ты посоветовала мне исповедаться у Роберта Большеголового. Он всегда был мне другом, да и лучшего клирика я представить себе не мог. Я пошел к нему в церковь, и встретил там своего старого друга – Роберта, графа Феррарского. Ты, наверное, помнишь этого весельчака – все называют его Робином, и смеются над его страсти к стрельбе из лука, а также над зеленым капюшоном, который в этих местах называют «худ». Он тоже хотел исповедаться у епископа, поскольку третьего дня ощутил сильное желание подвесить за ребро королевского глашатая, который известил его о новых налогах в королевскую казну. Мы вместе спели псалом и стали слушать, как епископ Роберт читает из Евангелия:
Тогда и они скажут Ему в ответ: «Господи! Когда мы видели Тебя алчущим или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице и не послужили Тебе?» Тогда скажет им в ответ: «Истинно говорю вам: так как вы не сделали это одному из сих меньших, то не сделали Мне»
На этих словах мы с Робином взглянули друг на друга – и без слов друг друга поняли. Мы знали, что лежит у нас на сердце. Я недавно прибыл из Святой Земли, а Робин никуда из Англии и не отлучался. Все беды царствования Генриха Третьего не давали покоя и его отважному сердцу. Вот только я слишком долго думал, что служу Богу и совести, выполняя королевские приказы. На самом же деле Бог обитал не в вассальных клятвах или Святой Земле – Он глядел на меня в каждом голодном крестьянине, ободранном королевскими налогами, в каждом прихожанине, уставшем видеть в церквях неверующих проповедников. И не в Риме стоит Господне Царство, но в моем сердце.
Наверное, отец мой в последние дни жизни своей, тщась усмирить свободолюбивых тулузцев понял, что хоть Бога на помощь призывает, но не на его стороне Всемогущий. Наверное, поэтому и молил Христа о скорой смерти, наверное поэтому и прощался так долго с матушкой перед той битвой, наверное и не хотел идти на штурм Тулузы, не причастившись… Господь даровал ему Свою милость и позволил хотя бы умереть как подобает воину и христианину – в честном бою, причастившись Святых даров. Он остался рыцарем – в отличие от епископов, которые потом возглавили инквизицию.
Я рассказал все это епископу после мессы. Робин тоже поделился, тем, что лежит на сердце. Король не понимает слов, и не уменьшит налогов, не перестанет вмешиваться в церковные дела. Господь ставит меня перед выбором – верность клятве или верность Евангелию, сохранить земли или сохранить душу, служение королю или служение ближним. А раз ближним – значит, и Ему. Потому что нет нужды ходить в церковь и именоваться христианином, если дела твои говорят об ином.
Мы с Робином решили собрать войско, привлечь на свою сторону непокорных баронов и в последний раз направить королю ультиматум – уменьшить поборы, оставить дела церкви священнослужителям и созвать совет из представителей крестьян, ремесленников и торговцев, дабы простой люд мог постоять за себя мирным путем. Епископ Роберт благословил меня, а Робин утешил: «Поверь, если нас разобьют, то Шервудский лес укроет нас куда луче любого замка. Я с радостью войду под его сень, если того потребует Бог и моя совесть». Что ж, да будет воля Божья.
Ты помнишь, как рассказал я тебе свои планы. Король – твой старший брат, и нечестно было бы идти против нашего благодетеля, не спросив хотя бы твоего благословения. Наш старший сын пожелал присоединиться к мятежному войску, и ты не противилась ему. Мой нежный друг, ты всегда была на моей стороне. Верна ты мне и сейчас, когда судьба наша зависит от Бога и нашей отваги больше, чем когда-либо еще. Да пребудет с тобою Бог, мое же сердце никогда от тебя не отвернется.
Мы расположились лагерем во Флексинге, а встретимся с королем при Льюисе. Генрих примет наши условия – или мы дадим ему бой. Если Господь дарует нам победу – мы попытаемся спасти Англию, уменьшим налоги и вернем свободу церкви. Если Богу будет угодно иначе – мы умрем с Его именем на устах, сердце же мое будет помнить о тебе и в уготованной нам вечной обители будет ждать встречи с тобой. И что бы не случилось – знай, что я поступаю так, как должен поступать. Нельзя любить Бога и забывать о тех, кто рядом, нельзя быть христианином только лишь на словах, забывая о делах, Богом заповеданных.
Остаюсь навеки твоим – в жизни и смерти
Симон де Монфор-младший
Флексинг, Сассекс, лагерь восставших баронов.
1265 год
_______________
В битве при Льюисе Симон де Монфор одержал победу. Королю он разрешил вернуться в свой замок, находясь под строгим надзором. Через год сын короля – Эдуард Длинноногий – бежал из-под надзора и смог переманить на свою сторону часть союзников Монфора. В битве при Эвишеме Симон и его старший сын погибли, окружены войском, во много раз превосходящим по численности их небольшой отряд.
Время правления Монфора ознаменовалось для Англии значительными переменами – налоги уменьшились, и была созвана так называемая палата общин – первый в истории парламент, в который входили представители простого народа. Разбив Монфора, Эдуард Длинноногий не смог отменить его законов, и Англия сохранила эти зачатки демократии.
Робин не предал своего друга. Будучи в числе немногих, выживших при Эвишеме, он отказался присягнуть королю на верность и, как и обещал, укрылся в Шервудском лесу, где грабил проезжавших дворян и совершал набеги на земли короля и знати. Оставаясь защитником народа, он вошел в историю как Робин Гуд.
Симон де Монфор был похоронен в церкви и считался среди англичан святым мучеником за веру (кем так и не смог стать его отец). Народ просил его заступничества перед Богом в молитвах, священнослужители слагали в его честь церковные гимны, а рыцари и трубадуры – слагали о нем баллады. Святым считали и епископа Роберта Большеголового. Король запретил почитать своих врагов, но еще долго говорили о чудесах, совершавшихся возле могилы непризнанных святых.
| |
|
Христианское творчество / Заславский Виктор Александрович / Для Бога и ближних. История Симона де Монфора
