Стены, которым вот уже не один век, плывут перед глазами; они начинают странно изгибаться и вытягиваться. Иконы то надвигаются, то наоборот улетают, превращаясь в маленькую точку, а все что вокруг – заполняется пустотой. Я думаю о чем-то большом и теплом: о мягкой тахте в небольшом домике на берегу чистого лесного озера, о полке в поезде, который несет меня в далекие края, об объятьях любимого человека, на плечи которого склоняю голову…
Резкий импульс: падая, я очнулся. Старые церковные стены вновь стали могучими и нерушимыми, Богородица так же строго, но в то же время с любовью смотрит на меня с большой иконы, возле которой я стою. Я разглядываю людей вокруг. Здесь и мужичок без возраста с длинными сальными волосами, который крестится с чувством, медленно перенося руку со лба на живот, чуть выше пупка, с правого плеча на левое. Он делает это очень аккуратно, словно рисует; крест должен быть красивым. Потом, секунду подождав, он кладет поклон, касаясь рукой каменного пола. Справа от меня стоят монашки. Для них специально отгорожено место, чтобы они не стояли среди разномастной толпы прихожан и не отвлекались от службы. Они внимательно слушают, подпевают хору; их взор обращен вниз, окружающий мир словно не существует вовсе. Далеко не все монашки стоят на службе. Большинство – на послушании: готовят трапезу для насельниц и паломников, приводят в порядок монастырские клумбы – да мало ли забот в большом хозяйстве? Одна из обязанностей – ухаживать за престарелыми монашками, которые уже не могут обходиться без помощи. И только на большие праздники в храм приходят все – порадоваться в единстве и вознести хвалу Богу. Постоянно на службе только схимонахини, которые окончательно отреклись от мира и проводят все свое время в молитве; некоторые из них дали обет молчания, другие наложили на себя строжайший пост.
Все время в молитве – как это сложно! Я не могу и службу выстоять не отвлекаясь. Более того, сам стараюсь думать о чем-нибудь другом, чтобы скоротать время. Мимо, медленно пробираясь сквозь толпу, прошли две молодые девушки в коротких юбках – как тут не отвлечься? Правильно запрещают заходить в монастырь мужчинам в майках и шортах, а женщинам в открытых кофточках и коротких юбках. Их вид смущает, и мысли уносят тебя далеко-далеко. Тряхнешь головой, словно стараясь сбросить наваждение, и отвернешься.
А ноги гудят. Встанешь на одну ногу, а второй покрутишь из стороны в сторону – станет легче. Но потом чувствуешь: затекают снова. Опять вращаешь ступню: раздается характерный хруст. Старость не в радость, а вроде молодой еще. Манящие стены и колонны, поддерживающие перекрытия, – так хочется встать рядом, опереться, хотя бы рукой, хотя бы на несколько секунд, закрыть глаза… После бессонной ночи тяжелые веки так и тянет вниз. Светит не жаркое, но игривое солнце, время от времени прячущееся за облака. Речка Мокша неспешно несет свои воды, на изгибе закручиваясь и резко ускоряя ход. На этой излучине купаться самая прелесть: плывешь против течения, гребешь из всех сил, но взглянешь в сторону берега и увидишь, что не движешься. Обессиленный встаешь. Мокша всего по пояс или кое-где по грудь. Но вода, несмотря на конец августа, не зеленая: слишком быстрое течение, чтобы зацвести. Потом опять плюхаешься в раскрывающую свои объятья прохладную воду…
Я снова очнулся. Не спать, не спать! Еще не хватало только упасть здесь на кого-нибудь. Люди стоят и не жалуются, а я – здоровый лоб – постоять не могу. Да, там – речка и прохлада, а здесь – жара и духота. Пот стекает по скулам, футболка давно насквозь мокрая, а штаны с подкладкой, которые я в спешке взял в дорогу, превратились в баню. Помашешь на себя, и струи горячего воздуха обожгут лицо. Окна открыты, но ни сквознячка, ни дуновения ветерка. Как я не люблю жару! Вот бы на Соловки! Мудрые люди были, верно выбрали место для молитвенных трудов, чтобы никакая жара не сморила воина Божия, не отвлекла его от монашеского подвига. А холодное северное солнце оттачивает особый тип человека: человека рассчитывающего только на себя и на Бога, человека, растворяющегося в природе и уходящего глубоко в себя.
Открылись царские врата, и священник поклонился. Прихожане поклонились в ответ. Я делаю поклон как можно ниже, как можно медленнее. Это помогает отвлечься от мыслей об уставших ногах, отгоняет сон, да и поясницу с поклонами ломит меньше. Если доставать рукой пола, то можно придумать себе еще развлечение. Например, касаться сначала носка ботинка, потом правого бока, левого, и так выписывать фигуры. Отвлекаешься, а время проходит. Монастырская служба это не городская: к двум часам прибавьте еще полтора. А вот сил в монастырских стенах не прибавляется.
Но надо взять волю в кулак и следить за службой. В храм приходят не по сторонам глазеть и думать о постороннем, а благодарить и молить Бога. Как-то Иоанн Грозный разгневался на своего любимого писаря, когда тот не был на литургии, и потребовал дать ответ. Писарь отвечал ему: «Я-то мыслями на службе был, с Богом, а вот ты, Государь, хоть и в церкви стоял, но не о том думал». Правду сказал писарь, смягчился грозный царь. Невнимательно слушать службу – грех, да и как может быть иначе.
Но церковь большая, а батюшка стоит в алтаре – далеко и ничего не слышно. Мало того, что он говорит на церковно-славянском, так еще и посторонний шум не дает разобрать слова. Вслушиваешься, пытаясь вникнуть в их смысл, но мало что получается. Один прошел с места на место, другому надо передать свечи, третий что-то шепнул соседу, а в итоге шум стоит. Нет, верно говорили Оптинские старцы: «Разговаривающим в храме посылаются скорби». А я почему-то раньше не любил этой их мудрости, уж больно нечеловеколюбиво она звучала.
Но вот стали читать Евангелие. Храм замер, все склонили головы. Теперь все зависит от священника: кто читает с чувством-толком, когда каждый звук долетает до сердца, а кто – быстро и непонятно. Я стараюсь понять и вникнуть в слова Священного писания, но ничего не получается. Словно на курсе аудирования иностранного языка до понимания доходят только отдельные слова и обрывки фраз, хотя читаю я на церковно-славянском свободно. Так евангельская мораль и остается в стороне. Но я все равно чинно стою, боясь громко вздохнуть – таково уважение к этой Священной Книге.
Когда царские ворота закрываются, наступает облегчение, напряжение спадает, все переминаются с ноги на ногу, опять начинается хождение. Меня опять ужасно клонит в сон, от жары мутнеет в глазах, а ноги самовольно сгибаются в коленях. Ладно, говорю я себе, сделаю послабление после бессонной ночи в пути – встану к стене. Но, осмотревшись, понимаю, что все места по стеночкам заняты. Так, думаю, значит, это знак свыше, мол, стой и не ропщи. Я мужественно стою еще десять минут, но потом не выдерживаю. Иду к выходу и между двойных дверей замечаю укромное местечко как раз на одного человека. «Вот моя берлога, вот мой дом родной!» - с радостью восклицаю про себя. Рукой глажу холодную стену, чтобы холод разошелся по всему телу. Он, правда, не спешит, но все равно приятно, что есть в этом мире еще хоть что-то прохладное. Здесь в дверях ощущается и легонький сквозняк. Сначала опираешься только рукой, потом легонько касаешься плечами. А через некоторое время кладешь руки на поясницу, касаясь стены всей спиной, и запрокидываешь голову. Вот это то, что нужно, так уже можно отдохнуть. Медленно закрываешь глаза и погружаешься в дремоту. Заснуть не заснешь, а стоять не так тяжело. Но, дав себе слабинку в малом, я хочу уже большего: посидеть, а лучше – выйти из церкви вообще и погулять. Да и до гостиницы для паломников рукой подать, а там можно вытянуться и, наконец, заснуть…
И тут просыпается совесть. Да-да, есть такое не только слово, но и чувство, а лучше сказать, внутренняя оппозиция. Я слушаю ее и смотрю вокруг. Сзади, в притворе, сидят старушки-монашки. Как-то неловко перед ним спать в церкви, распластавшись по стене. Впереди стоят десятки людей, и среди них, может быть, те, кто еще застал войну, те, кто все свою жизнь положил на адскую работу ради «светлого будущего». И они стоят, стоят смирно и непреклонно, невзирая на жару, на душный воздух, которым трудно дышать, на боль (а не просто усталость!) в ногах. Недалеко стоят женщины из нашей группы паломников. Все они в два, а то и в три раза старше меня, все они также провели бессонную ночь, но никто из них не ушел, никто не облокотился на стену – не для того они сюда ехали. Мне стыдно и перед ними. Проделать такой путь, провести ужасную ночь в неприспособленном микроавтобусе, а теперь стоять и спать. Да, ночью не спали. Да, без подголовников голова мотылялась как неприкаянная, ноги болели в вечно согнутом положении, а мягкое место прилипло к сиденью из кожзаменителя. Да, болят глаза, потому что сквозь дрему их слепили фары встречных машин. Но ведь и все эти старушки пережили всё то же самое, все они так же устали.
Я отделяюсь от стены и встаю прямо. «Я могу, я знаю, я найду в себе силы», - шепчу себе под нос. Скоро начнем читать Символ веры – все вместе: и диакон, и клир, и прихожане. Символ веры как символ единства. «Верую во единого Бога, Отца Вседержителя…» - раздается под сводами старинной церкви. Я почему-то никогда не могу допеть молитву до конца, у меня не хватает дыхания, в груди что-то сжимается, и к концу я только шевелю губами. Что ж, хотя бы так; Господь услышит.
Мимо проходят монашки. Они все в черном, голова покрыта так, что открытым остается только лицо, их одеяния до самых пят, на ногах видны чулки. Как это должно быть жарко! Но ни у одной я не видел устали на лице, какого-то недовольства. Я бы на их месте взвыл, наверное, а они ничего, ходят. И я догадываюсь почему. Почему у них все получается, почему они способны на любые подвиги (а таких история церкви знает миллионы!). Они не говорят: «Я смогу, я справлюсь», но – «С Божьей помощью. Господи, помоги». Они рассчитывают не на себя, а на Господа, на его помощь и милосердие. Невозможное человеку, возможно Богу. Так расцветают монастыри, так монахи и монахини борются с греховными помыслами, так некоторые могут недели напролет питаться одним хлебом и водой, так могут жить отшельники, не трогаемые дикими зверями и «светом цивилизации».
Думая об этом, я опять отвлекаюсь. А ведь скоро будем петь «Отче наш», надо быть внимательным. Литургия близится к своему главному моменту: к Причастию Тела и Крови Господня, в которые по молитвам священника превращаются хлеб и вино. Все так, как сказал Иисус на Тайной вечери.
Служба всё идет, и порой так трудно перебороть искушение обо что-нибудь опереться. Я встаю так, чтобы никто не видел, и прислоняюсь к стене. И тело не так ноет, и совесть спокойна. Вот оно это умерщвление плоти, о котором так много говорят монахи: не так-то просто покорить себе свое тело, сделать его послушным. Чаще – это мы заложники у своих немощей, чаще – сами выдумываем себе оправдания, как не стоять, а посидеть, как не ходить в церковь вообще, а остаться дома. Говорят, что лучше сидя думать о Боге, чем стоя о ногах. Но, знаю по себе, что, когда сядешь, хочется полежать, а мыслей о Божественном как не было, так и не появилось. Боюсь, что дело здесь в другом. Ведь тем, кто действительно думает о Боге, ноги не мешают. Наоборот, многие становятся на колени (а уж это для меня просто неосуществимо!) Вон, католики лавок в церквях понаставили, но духовности, краеугольного камня, как не было, так и нет. А люди это чувствуют. В Европе от недостатка прихожан одну за другой церкви закрывают. И если музей организуют, то такое за счастье считается, а то ночные клубы открывают (прямо как у нас при Советах) и даже синагоги.
Многое в церкви кажется непонятным и неправильным. Лишенные опыта, люди думают, что знают, как было бы лучше, знают, что нужно изменить. Но в церкви ничто не лишено смысла, все имеет свое особое значение, нам порою неведомое. И беспримерные подвиги молитвенников за нас с вами и за весь мир – тому доказательством.
| |
|
Христианское творчество / Dr Otto / Волею судьбы
