(поэма)
В белые ночи тише становится небо.
Мне постоянно снятся девичьи косы.
Как ты живешь, моя небиблейская Ева?
Мне не хватает тебя и, пожалуй, глюкозы.
Даже не знаю, с чего и начать, дорогая.
Много всего за неделю в душе накипело.
Я стал другим, да и ты, вероятно, другая.
…белые ночи – это когда слишком бело
и не уснуть, потому что мы одиноки.
Жаль, что мы люди, а не легкие чайки.
…мне постоянно снятся девичьи ноги.
…я скоро вздернусь в этой душевной общаге –
между плакатом о соблюденье границы
и ненормально звенящим кафельным полом.
Мы ведь с тобой ненавидим все эти больницы.
…как же мне хочется быть абсолютно голым –
рядом с тобой. …снова избыток лени,
бледное утро, как глубокая кома.
Мне постоянно снятся твои колени.
Это не ночь, а какая-то глаукома.
Там – далеко – в мертворожденной паранойе –
все расщепилось на атомы, на составные.
Как ты живешь, мое счастие неземное?
Будет еще и вовеки, и присно, и ныне,
все еще будет. Если и за горами –
нас не разлучат даже Кудыкины горы.
…небо, как омут, бьется в оконной раме.
Это случится когда-нибудь очень скоро,
это случится с нами – и только с нами:
станем цепляться сучьями друг за друга
и прорастать друг в друге кривыми корнями,
и никогда не выйти уже из круга.
…после того как оставим слепые стены,
душные души, тяжелые занавески –
мы с тобой, милая, атрибуты системы,
идолы, древние боги, сошедшие с фрески.
Значит – однажды. И это – только начало.
Где-нибудь через восемьсот километров,
очень возможно – значило б, означало:
если к Востоку – в шелест высоких кедров,
если на Запад – то непременно к дому,
к сказочной деве за высоким забором.
Ты ведь привыкла ко мне – к такому крутому
сверхчеловеку, нельзя забыть о котором.
Я в это верю – свято и постоянно,
переминаясь ночью у батареи.
Ты – это значит – моя королева Анна.
Ты с каждым часом все четче и все острее.
Все отвлеченнее кажутся рельсы, шпалы,
чай в подстаканнике, дрема на верхней полке.
Ты – это значит – моя королева бала,
Красная Шапочка. Что тебе в сером волке
так приглянулось, что тебе в лютом бесе –
самодовольном, суетном, неуемном?
…чтобы винить и, словно в дешевой пьесе –
шамкать, шептать, гадая по спящим окнам.
Думал, что сдохну. Если сказать точнее –
то тряханет под утро от переизбытка.
Жизнь иногда замедляет свое теченье –
и забывается все – даже эта пытка –
быть – отрешенным от календарных знаков,
запертым в склепе, выброшенным на берег.
Это не жизнь, а всего лишь ее изнанка.
В полном бессилии перед остатком – перед
завтрашним, послезавтрашним, через неделю –
мы растворяемся, чуть шевеля губами,
и недовольно висим над пустой постелью,
в полной прострации, полностью между вами –
тоже людьми, такими же – точка в точку –
с первого взгляда и до потери пульса.
…я бы хотел, чтобы ты родила мне дочку –
крошечного, несмышленого карапуза,
чтобы ты помнила, даже если отъеду,
даже если тебе ничего не приснится –
всю нашу память – эту – и только эту.
…так-то, родимая. Так-то, моя царица.
Здесь – в этом доме – жить начинаешь рано.
Через усилие делаешь шаг на месте,
чувствуя, как превращают тебя в барана,
видя, как превращаешься с ними вместе.
Нечто отличное от забубенных судеб
вечно стреляет – четко за левым легким.
Делая вид, что никто тебя не осудит,
ты признаешь, что леченье не будет легким.
…я про себя. Мне так проще – играя в лица,
перенося на героя свои кошмары –
много курить, по утрам никогда не бриться
и полагаться по жизни на волю шары,
превозмогая собственную усталость,
тихо мечтать в поисках переноса.
…и улыбаться, словно еще осталось –
то, ради чего я жил и боролся,
то, из-за чего ничему не сбыться,
то, из чего состоялась моя планета.
…вязкая капля, застрявшая в глотке шприца,
тонкие руки, торчащие из-под пледа.
Завтра – конечно. Самое позднее – через
определенное загодя и надолго –
на циферблат ежесекундно щерясь –
я возвращаю миру остатки долга –
десять причин, по которым меня не стало –
красно-коричневый, чуть различимый росчерк –
как на ладони, как перед полным залом,
стиснутым адской силой моих заморочек.
Я возвращаю – все – до последней точки –
как не крути, как не смотри на выход.
Главное – время. Это – еще цветочки.
Будет такое, что и глаза навыкат,
и не понять умом, и под горлом сердце –
бьется и бьется – никак не может разбиться.
Главное – надо бы так удобно усесться,
чтоб не рехнуться от моего стриптиза.
…знаешь, милая, - мне это кажется грубым.
Что-то здесь есть от тюремного перестука.
Может быть, это хобби – ходить по трупам?
Жаль одного – я до сих пор не сука.
Это про нас – два мгновенных разряда,
две шаровых электрических катастрофы.
Если опять окажемся – между, рядом,
впору, поодаль или – как эти строфы –
спаянные в одно центробежным стоном
мысли, способной разрушить любые стены –
выглянет Солнце, и в нашем краю бездонном
вспыхнет галактика очередной системы.
Это и есть – любовь, запятая. Значит,
мы еще живы, значит – тянет на подвиг.
День уже прожит, новый пока не начат,
но неизбежно сильнее, чем прежде – пофиг –
все, что сейчас – от сотворения мира
до промежутка, которому имя бога
также дано, как Наташа, Оксана, Ира.
…что не скажи – будет никак и плохо,
мало, однообразно, давно разбито
вдребезги, на составные, до элемента.
…так мы проходит искрами через сито
собственной жизни, которая – только эта.
С краю листа я угадаю почерк.
Это – мои давнишние буквы, знаки,
азбука Морзе, орнамент стучащих почек,
граффити на заборе, на автозаке,
на перепутье, волоком. Или волком
выть на Луну с привкусом апельсина.
Как не крути, а чаще выходит боком.
Главное, чтобы не подвела резина,
чтобы сошел на нет всякий фактор риска,
каждый любой не рожденный пока подкидыш.
Если злой рок напоминает диско,
если ты смотришь, но ничего не видишь –
то попытайся – хоть через пень колода –
но достучись до моего предела.
Я ведь люблю тебя, а не кого-то.
Я ведь хочу тебя, а не просто тела.
Если по жизни падаю ниже падлы –
тихо дышу чужими, как смерть, векселями.
Знаешь, я снова под ноль обкорнал себе патлы
и променял на блок сигарет салями.
Так уже было – лет этак пять отсюда –
на телогрейке бирка с клеймом позора,
в тумбочке эмалированная посуда,
день под нажимом локального кругозора,
стянутый по рукам и ногам жгутами,
выжатый, как лимон, до последней капли –
будто в пещере или в глубокой яме,
жертва соблазна, сглаза, богини Кали.
Мне удается вывернуть – вот изнанка –
слабую душу в гордом тщедушном теле.
Чтобы – в упор и насмерть, в упор из танка.
Пусть будет так, чем как-нибудь еле-еле.
Снова пишу – тебе. Я не знаю больше
способа привести этот мир в порядок.
Хоть на колени и в голос: “Помилуй, Боже!” -
столько здесь мерзости. (Впрочем, я буду краток,
а остальное позже – уже при встрече.)
Скоро как месяц меня окружают только
лживые лица, взгляды, манеры, речи –
рвущие все, что можно, и все, где тонко.
Я здесь служу заслонкой на амбразуре,
зассаным кругом на привокзальной параше.
Это – двенадцать шагов в первобытном сюре,
все наше зло, все отрицанье наше.
Это – такая подлость, что не до смеха,
и, уж тем паче, не до прямого взгляда.
…я здесь случайно, я здесь всему помеха,
Цербер, стоящий на страже чужого ада.
| |
|
Христианское творчество / Рафиев Алексей Родионович / Двенадцать шагов к дому
