Посвящается
провинциальным творцам-подвижникам:
чудикам, неудачникам, богомазам,
авангардистам-абстракционистам,
всем неизвестным художникам.
Мишку Вавилова из художественного училища выгнали, - замечен был в пристрастии к абстракционизму. Согнали на собрание весь курс, да и заставили однокашников - друзей-то его - осуждать Мишку за низкопоклонство перед буржуазным Западом. Отругали страшно, - провинившемуся в иной момент казалось, что сейчас и бить начнут, но обошлось. Раздружился Мишка с однокашниками после этого, хотя и понимал: выступали они против него, чтобы хоть от себя беду отвести, - самому Мишке все равно уже никто ничем не смог бы помочь. Ушел Мишка после собрания сразу, чтобы никто не видел, как он слезы кулаком по лицу размазывает, ни с кем не захотел разговаривать. Обидно было.
Побродил по городу, - делать нечего, надо работу по специальности подыскивать, чтобы через год можно было восстановиться на курсе. Только ничего не вышло из этого. Целый день проходил, но нигде на работу не берут, или - такие гроши предлагают, что и бомж не согласится. Возвращаться домой в крохотный сибирский поселок не хотелось, - в семье были сложные отношения.
Сунулся даже в картинную галерею, - и там тоже не взяли. В галерее недавно случай произошел. - Устроилась к ним какая-то сумасшедшая старушка-пенсионерка работать сиделкой в зале. И начала эта старушка в свободное от работы время, то есть, когда в залах не было посетителей, играть в реставрацию картин. Когда заметили, - уже поздно было. И не возьмешь с нее, с ненормальной, ничего, - у нее и справка есть. После этого в галерею никого не принимали. Остерегались.
Вернулся Мишка к себе на кладбище (он там ночным сторожем подрабатывал и в каморке жил), сел у окна, набычился, чуть даже снова не заплакал. Глядь, - Филин, друг его, катит по дорожке от церкви. Филин, - Филимонов у него была фамилия, - художником работал в кинотеатре напротив кладбища, афиши писал.
- Здорово, Вавилон! - влетев в каморку, хлопнул он по плечу Мишку Вавилова. - Чего такой надутый, как индюк?
Мишка все ему и рассказал - как из училища-то выгнали.
- Да что они там понимают! - как мог стал успокаивать потерпевшего Филимонов, чувствуя в этой истории и свою вину: это же он, Филин, приучил Вавилова абстракции-то писать.
Мишка только хмыкал да утирался. Филин, видя такое, задвинул подальше принесенный сверток - последнюю свою абстрактную картину, похвастаться, обсудить хотел, - не в такой же ситуации устраивать просмотр, да еще и абстрактных работ! Подумал. И сказал:
- Не горюй, Вавилон, не пропадешь. Я тебе одну халтуру подыскал.
Соврал. Халтуру он себе подыскал, но (эх, была - не была!) решил уступить Мишке, - нельзя же не поддержать друга в беде.
У Филина своя философия была. Все, чего не могла дать ему жизнь (а такого очень много находилось), он устраивал себе сам. Называлось это у него «второй реальностью». Жил Филин в своем придуманном мире - как ему вздумается, ни кого ни о чем не спрашивая, ни перед кем ни в чем не отчитываясь, никому ничего не будучи должен. В институте, где недавно еще учился, он числился отъявленным стилягой: носил брюки клеш, расшитые понизу немецким плоским бисером, галстук-«селедку», цепями разными шею себе увешивал, завязывая их концы узлами на уровне ниже пупа, читал Хемингуэя и Ремарка, иконы дома имел, джаз слушал, мог даже подпевать по-английски, твист и буги-вуги танцевал. В конце концов, за все это и был из института изгнан. Устроился в кинотеатр работать, дела всякие проворачивал, - жил, чем мог. Афиши писал - мало-помалу западной живописью заинтересовался, стал американские журналы где-то доставать. А в журналах тех - репродукции авангардистских картин, абстракционизм... Филин и увлекся этим, да еще как! Стал абстракции писать, подпольные выставки устраивать, хэппенинги разные проводить у себя дома или где-нибудь на природе - окружал себя, проще говоря, самодельной «второй реальностью». Мишка с Филином и знакомы-то были через увлечение живописью. Да и кинотеатр Филина совсем рядом с кладбищем, где жил Мишка, стоял - как раз напротив через дорогу. Специально и построили когда-то этот «храм наиважнейшего из искусств» с целью противопоставить «прогрессивную советскую культуру» древней кладбищенской церквушке, как «символу мракобесия». Все в округе знали, что самые интересные фильмы в кинотеатре показывают в дни церковных праздников. А на Пасху - в кинотеатре танцы до полуночи (в обычные выходные - только до десяти вечера), музыка - на весь квартал.
Мишка с Филином друзьями были - водой не разольешь, с полуслова понимали друг друга. Мишкина неопытность ничуть не мешала, - неуемной энергии и изворотливости Филина хватало на двоих.
Так Филин в тот день и уступил Мишке найденную для себя очередную халтуру. А халтура роскошная была: церковь кладбищенскую в ту весну решили отремонтировать к Троице, привести в божеский вид. Спешно потребовались маляры, плотники, богомазы. И заплатить мастерам, которых нанимали, - не просто хорошо, а даже очень хорошо обещали. Еще бы в церкви не стремились все по высшему разряду сделать: все же «конкурирующая фирма» напротив стоит, - в таких условиях надо стараться держать свою марку. Филин - проныра! - и тут успел устроиться. И вот - распахнувшуюся перед ним денежную благодать уступил по-братски другу. Тут же и сходили в церковь, пока не поздно, - Филин переоформил свой подряд на Вавилова. Но, хоть это и решило для Мишки финансовую проблему, успокоиться он так и не смог, - мерзко было на душе от случившегося с ним в училище.
До начала работ по росписи церкви еще оставалось время, и Мишка стал освежать в памяти приемы технологии стенописи, - набрал справочников, литературы разной в библиотеке. Листал альбомы по древнерусской живописи, думал: «Какая все же сила таится в русской иконе! И в цвете, и в композициях, - что ни возьми! Вот если бы так написать, дать все это в абстрактной картине, - что бы получилось?» Положил перед собой альбом, открытый на странице с репродукцией какого-то «Оплакивания», да и стал набрасывать красками что-то вроде вольной копии. Только копировал Мишка не сюжет, а - колорит, ритмы форм, - словно абстрактную картину писал. Завихрялись у него в тугих пружинах мазки кистью на картоне, горели тревожными охряно-краплаковыми угольями краски... Долго Мишка писал непривычную для него вещь, а как закончил, - посмотрел, что получилось. Нет! - что-то не то, чего-то он не уловил. Не чувствовалось в его «вольной копии» того, что явственно ощущалось в оригинале: там, среди тревожных красок и беспокойных линий все же удивительным образом чудилось, если уж не спокойствие и умиротворение, то как бы какое-то обещание спокойствия, грядущей просветленности. А за счет каких художественных приемом рождалось это удивительное ощущение светлой надежды в мрачном по настроению сюжете, Мишка никак не мог понять. Так и не состоялся в его эксперименте союз иконописи и абстракционизма.
Вскоре Мишку допустили к работе. Залезал он на самый верх колокольни, где надлежало написать фигуры ангелов на откосах арок, любовался сверху на мир. Колокольня высокая была, - аж дух захватывало. Постепенно стал привыкать к необычному окружению. Поначалу забавным все казалось. Вон идет бабка из местных, церковных, - такая древняя, что, пожалуй, она еще помнила крещение Руси при князе Владимире, а, может, даже сама участвовала. Подойдет такая, - «Молитеся! Молитеся!» - скажет, и - опять, помахивая клюкой, поползет куда-то по своим старушечьим делам. А вот отец Иоанн - добрейший старенький батюшка. А вот отец Спиридон, - тот посуровее, церемонится не станет, если что не так. Иногда по двору пройдет и сам отец Никодим, - того вообще все боялись, но не за грозность, а потому что - настоятель храма, местный владыка.
Как только Мишка начал осваиваться в непривычной для себя обстановке, стал свободнее себя чувствовать, общаться с местными начал - с дьяконами, работниками разными.
Спустился как-то раз Мишка вниз, где мужики - плотники - после обеда перекур устроили и что-то друг другу оживленно рассказывали. Подсел к ним на сложенные бревна, стал слушать.
- У нас в деревне, - продолжил общий разговор один из плотников, бородатый мужик лет пятидесяти, - случай тоже был. Придумали в райцентре антицерковную кампанию на селе проводить. А учителка наша, активистка, уж и рада рвение проявить. Партейная была. В ноябрьские праздники на торжественном собрании в правлении колхоза стала химические опыты показывать, чтобы всем доказать, что Бога нет. Да, видно, что-то там неладно сделала, все у нее и взорвалось. Взрывной волной ту учителку так подбросило, что улетела бедная в воздух, долго потом там летала.
- Чего врать-то! - хихикнул кто-то.
- Вот те истинный крест! - возмутился бородатый. - Так и было. Может, в нашей местности какие-нибудь восходящие потоки воздуха особенные, - кто знает? - но летала учителка над деревней целую неделю. Кричала сверху-то, чтобы сняли ее, материлась страшно...
- Еще бы! Полетай-ка сам! - Поддакнул кто-то под общий хохот.
История всем понравилась. Какие-то бабы, пришедшие издалека на богомолье, слушали, открыв рты, дивились, со страху творили молитвы.
- А дальше-то что? Что потом?
- А потом, - подытожил свой рассказ мужик с бородой, - потом опустилась учителка благополучно на теплицу в огороде председателя партячейки, тем дело все и кончилось. Из партии ее, ясное дело, с позором выгнали. Сказали ей в райкоме-то: «Мы тебе доверили доказать, что Бога нет, а ты, такая-сякая, с поручением не справилась. Это надо же, - такое политически важное событие, как ноябрьские праздники, в комедию превратила! Да еще своими глупыми полетами подвела народ к вредной мысли, что Бог не только есть, но что Он еще и карает таких дур, как ты».
Против такого финала истории возражающих не нашлось.
- А ты чей такой будешь, малец? - обратился вдруг к Мишке, словно только что его заметил, один из мужиков.
Мишка смутился. «Чей»! - да ничей, вот и все. Не хотел он рассказывать, что отец их бросил, а с мамашей отношения - хуже не бывает. Домой он, по крайней мере, возвращаться не собирается. Про позор с изгнанием из художественного училища - тем более рассказывать не хотелось. Но никому и не надо было, - спросили-то из приличия, только чтобы уточнить:
- Ты, что ли, наверху-то малюешь? Давай, малюй, тут тебе до самой пенсии халтуры хватит: стены-то, видал, какие большие, - сколько всякого божества на них еще можно нарисовать! Пиши себе да пиши.
Тут к бревнам подошел сам настоятель, - отец Никодим: «Бог в помощь!» Благословил сидевших, какое-то душеспасительное поучение прогудел утробным голосом. «Аминь!» - жалобно пропели-простонали все еще стоявшие тут в ожидании дальнейших историй о чудесах бабы-богомолки. Собираясь отойти от собравшихся, отец Никодим вдруг заметил Мишку, догадался, что это и есть недавно принятый художник, задержался на минутку:
- Как работается, сын мой?
- Да ничего...
- Надо отвечать: с Божьей помощью! Ладно, зайду, посмотрю. Обедал?
- Нет.
- Иди в тот дом, у нас работники обедают бесплатно. Там тебя покормят.
И поплыл дальше, заколыхалась ряса на грузном теле. Обернулся на ходу к Мишке:
- Пойдем, что ли, провожу.
Мишка засеменил рядом.
- Ты чей такой будешь, сын мой? - пробасил отец Никодим.
Опять «чей»! Мишка готов был взорваться, - и без глупых вопросов нервы на пределе. Промычал что-то невразумительное в ответ.
- Это тебя, что ли, из училища-то выгнали? - не унимался настоятель. - За что это? Вел себя, что ли, плохо? Если согрешил, лучше сразу покайся, нам ведь не все равно кто у нас святые лики пишет. Может, у тебя на душе грех какой тяжкий?
И откуда это он все знает про изгнание?! Что было делать? Молчать - так ведь и отсюда прогнать могут, работы лишат. Мишка и рассказал ему все про абстракционизм-то.
- Нехорошо, - дал оценку отец Никодим. - Ерундой ты занялся, абстракции-то пишешь.
- Да что вы понимаете! - наконец, не выдержал Мишка. Он даже побагровел. - Кругом одни ретрограды! Все, что новое, все для вас плохо!
- А ты не суетись! - стараясь сохранить хладнокровие, остановил его собеседник. - Новое! Да еще в восьмом веке по рождеству Христову были уже твои абстракционисты-то. Слыхал про иконоборцев в Византии? Тоже вот такие, как ты, новаторы, решили, что лик Божий писать нельзя. Иконы уничтожали, росписи, любые изображения Бога и праведников его. Храмы православные искони были всяким священным подобием украшены, а тут все церкви на мечети басурманские враз стали похожи: вместо святых ликов - одни узоры, цветы да травы, как в огороде. А много ли узоры-то могут сказать неграмотному человеку о Боге? А? Да не больше, наверное, чем рисунок на обоях! А что и кому твои абстракции говорят? А если ты гением непризнанным себя возомнил, так знай, что от беса это.
- Вот еще! От беса! - завопил возмущенный Мишка, чуть было не добавив: «Сам-то ты от беса», но успел прикусить язык.
Отец Никодим неодобрительно покачал головой:
- Ладно, зайду на днях, гляну, чего ты там малюешь. Смотри у меня!
Перекрестил Мишку и скрылся в дверях.
Ну, никто не хочет понять! - ни свои, ни чужие, - отчаивался Мишка. - Один Филин только и понимает.
Когда, наконец, Мишка вошел в дом, где работников кормили обедом, выяснилось, что всю кашу уже съели, и ничего не осталось. Опоздал. Голодный и разозленный разговором, вернулся он на колокольню. Настроение было самое отвратительное.
Приготовил Мишка колера, продолжил писать. Сам - нервный, руки - не слушаются, дергаются. Раз - неверно положил пятно, два - испортил линию, да и разозлился вконец. Психанул, да как мазанет по ангельскому лику, да как даст кистью по крыльям, - вот вам всем! Даже легче немного стало, словно разрядился. Ну, и давай мазать как попало, - вместо ангельского лика – гримасу нмалевал. Кончил тем, что рожки ангелу пририсовал, рыльце, - самому забавно стало.
И вдруг, спохватился Мишка: что же это я делаю? Скорее переписать все надо, пока никто не увидел! А тут, как на грех, - отец Спиридон с отцом Иоанном входят на колокольню - посмотреть на Мишкины художества. А у Мишки даже тряпки под рукой не оказалось – стереть мазню, а ладонью смазать не догадался. Отец Спиридон как глянул - руками всплеснул, в лице переменился:
- Ты что же, паршивец такой, наделал?! Ты кого нарисовал-то? Это ангел или харя какая бесовская? В Божьем-то храме! Господи! Вот скажу отцу Никодиму, велит тебя прогнать за такое.
Плюнул с досады, чуть подзатыльник Мишке не врезал, да и пошел отцу Никодиму жаловаться.
Даже добрейший отец Иоанн - и тот на Мишку набросился:
- Кто так-ту пишет? Ангелы-те - оне кроткие да благообразные, а у тебя, смотри-ко, ангел-то на шайтана похож, крылья - как у пингвина! Увидел бы отец Никодим - за уши бы отодрал.
Весть о том, что натворил Мишка, быстро облетела церковный двор. Сбежались все, кому не лень, - толпились на площадке колокольни, только мешая Мишке исправить содеянное. Даже старушки не поленились подняться посмотреть.
- Осподи! Владычица! - ахали, крестились бабки, едва взглянув, читали «Живый в помощи Вышняго...», чтобы отогнать наваждение, молились.
Одна из них, - та, что еще помнила крещение Руси, - даже исхитрилась клюкой хлестануть по Мишкиной заднице.
- Окаянный! - кричит. - Чего натворил, басурман! Вот как на том-то свете бесы тебя, варнака, заставят за это сковородки-те раскаленные лизать, будешь знать!
А Мишке уже все равно - сковородки, так сковородки. И так ясно, что и отсюда выгонят. Слетел он вприпрыжку с колокольни во двор, смотрит, - ну надо же! - две девчонки с его курса - Ирка, да еще с подругой - зачем-то сюда пришли и стоят, наблюдают всю сцену, мазню его рассматривают. А Ирка еще и поясняет подруге, хихикая:
- Это он твоего Степку нарисовал, правда, чем-то похоже?
И давятся обе от хохота.
Чего им тут надо? Ирка, в сущности, неплохая девчонка, - Мишке говорили, что она уже не раз к нему сюда наведывалась, да только не могла его застать. С этой Иркой он раньше часто в кино ходил, - Филин друзей в кинотеатр проводил через служебный вход без билетов. И чего снова пришла? Еще и с подругой. С тех пор, как Мишку выгнали из училища, он ни с кем из однокурсников встречаться не хотел.
- Издеваетесь, что ли? - прошипел на них Мишка.
- Ну что ты, Миша! - лицо у Ирки сразу приняло виноватое выражение. - Мы увидели, что ты чертей в «Страшном суде» пишешь, стоим вот, сравниваем, кто из них на кого похож.
«Да уж, устроили вы мне недавно подобный суд, - подумал Мишка. - Действительно, вас всех и надо было вместо чертей изобразить. Да ладно уж, дело прошлое, что было - не исправишь».
Подругу Иркину - как ветром сдуло, - враз догадалась исчезнуть куда-то. Стоят Мишка с Иркой, как два истукана, лицом к лицу - не знают, о чем говорить. Только в глаза друг другу смотрят, не замечая ничего вокруг. Наконец, спохватился Мишка, что на него, как на героя, сегодня и так уже любуются все, кому не лень, решил, что достаточно зрелищ. Подхватил Ирку под руку, увел к себе на кладбище.
Никогда Мишка раньше не ссорился с Иркой, а тут... Короче говоря, ей больше всех в тот день досталось. Раз уж подвернулась под руку, - разрядил Мишка на нее все накопившееся в нем напряжение, сказал ей все, что думал о своем изгнании, как будто это она, и никто иной, его из училища исключила. Потом пожалел, конечно, что так с ней круто обошелся, - Ирка-то в слезах от него ушла, - да разве такое поправишь теперь! Так и решил Мишка: видимо, на училище крест надо поставить, - никто его там не понимает, да и не пытается понять. Забыть надо, из головы выкинуть. Тем более, что Ирка, конечно, больше не захочет с ним встречаться и никогда уже вот так просто к нему не придет.
К вечеру Мишка успокоился немного, и стала тут совесть его мучить. Пробрался он незаметно (стыдно ведь было) на колокольню, - потихоньку начал мазню свою глупую ликвидировать. Так весь вечер и провозился: переписал лик у «шайтана», крылья «пингвиньи» исправил, - не придерешься. Исправил все, осталось только утром посмотреть еще раз свежим взглядом, да разные мелочи прописать. И полегчало сразу на душе. Стал он спускаться вниз, да и напоролся тут на дьякона, что вроде секретаря состоял при отце Никодиме. Дьякон поднимался к нему на колокольню. «Начинается! - решил Мишка. - Сейчас воспитывать начнут», но не сказал вслух ничего. А дьякон - всего лишь книгу какую-то ему передал. «Тебе от отца Никодима», - добавил, да и повернул обратно, не стал наверх подниматься. В одиночестве Мишка дошел до своей каморки. Ничто его особо не радовало, хотя и смешивалась печаль в нем с каким-то смутным просветлением.
До глубокой ночи читал Мишка переданную ему книгу, - старинное издание, - что-то о византийской церковной истории, - так увлекся. Читал, не отрываясь, удивительные истории о праведниках, философах, монахах, столпниках. Переносился мысленно в эпохи императоров Константина и Юстиниана, нашествий сарацин и борьбы с турками и венецианцами. Чуть ли не физически ощущал горячий ветер палестинских пустынь, свет масляных ламп южной ночью в Константинополе, запах моря и дыма от «греческого огня» при морских сражениях... И путались с непривычки в его сознании истории об иконе «Троеручица», о видении в храме во Влахерне, о путешествии царицы Елены в Иерусалим, об отроке, услышавшем песнь «Святый Боже, Святый Крепкий...» от ангелов в осажденном городе, о похищении мощей архиепископа Мирликийского Николая-угодника... Но больше всего заняла Мишку история иконоборчества. Ну надо же! - думал Мишка, - вот Филин любит повторять, что модернистское искусство ХХ века - «иконоборческое» по сути, не признающее натуралистического копирования действительности, а знает ли он, откуда и почему появился весь этот иконоборческий абстракционизм?
И уже не было понятно - наяву или во сне происходило дальнейшее. Только размышлял Мишка долго в ту ночь, все пытаясь примирить одно с другим - древность с авангардом. Казалось ему, что византийское иконоборчество - это совсем не то, что наш абстракционизм. Иконоборчество - конечно, ересь в эпоху Средних веков, но в нашу эпоху ересью уже будет как раз другое - передвижнический реализм. Или - тысяча лет напрасно минула, и ничего не сдвинулось в сознании людей? Или то, что случилось там и тогда, - это - навечно истина? А может, были-то правы как раз иконоборцы?! Действительно, - как же Бога можно изображать, если Он - дух невидимый? И вдруг холодок пробежал где-то внутри у Мишки, словно в своих раздумьях, догадках и сомнениях прикоснулся он невзначай к такому сокровенному таинству, которое уже не от мира сего.
Он еще не знал, прав он или нет, - еще должно пройти немало лет, когда, наконец, станет ясным для него самого, что эти его мысли и были тем первым серьезным раздумьем, без которого и не состоялся бы никогда в будущем он как настоящий художник.
И вдруг, уже под утро - кажется Мишке (сон ли это был, видение мистическое, или на самом деле все происходило, - не ясно, да и не важно), кажется ему, что вошел к нему в каморку и стоит перед ним отец Никодим. А Мишка при этом все рассуждает, увлекшись, вслух о своем, словно с кем-то спорит, - не сразу и заметил, что сам настоятель к нему пожаловал.
- Дурачок ты, сын мой! - остановил Мишку отец Никодим. - Бог, Он – Дух невидимый. И энергии Божественной силы разлиты по всей вселенной от края и до края, и пронизывают собою все, оживляя мир присутствием своим. Что без Духа Святого, животворящего Царя Небесного косная материя? - Мертва есть. И, пронизывая собою весь мир, Божественная сила присутствует и в иконах, напрямую сливаясь в них с изображением Бога, освящая своим присутствием Его видимый образ-изображение. Смотришь ты на икону, а видишь - самого Христа, Бога, - в иконе (и только в иконе!) словно слившегося со Своим изображением. Тем иконы-то и святы, что в них образ Самого Бога невидимого зримо нам является. Понял ли ты хоть что-нибудь? А тоже туда же - рассуждать ему все надо! Без тебя, милый, разобрались уже во всем давно, - еще тыщу лет назад не такие, как мы с тобой, богословы об этот вопрос лбы разбивали! Не зря тебя, сын мой, Вавилоном-то зовут. Вавилон и есть. Путаница у тебя в голове, смешение вавилонское. Ищешь себя в других, а других-то - много. А ты к себе одному прислушайся. Что? Не слышишь ничего? А может, там ничего и нет? Так, взрасти же в себе все то, что тебе надо! А что надо? - и это тоже поискать придется...
Сказал так, помолчал немного. Потом размашисто перекрестил Мишку. «Ну ладно, - говорит, - некогда мне, заутреню идти служить надо», да и вышел, не оборачиваясь. А Мишка остался. И лишь только тут сообразил, что ни словом отец Никодим не обмолвился о его росписях, - все только об иконоборчестве.
И замер Мишка, и долго думал молча о прочитанном и услышанном.
«Бог - Дух, - и этот Дух - Он во всем, - повторил Мишка слова отца Никодима. - И, стало быть, и чудеса Его, и Его слава, и радость о Нем, и Его бессмертие, и Его страдания - они тоже присутствуют во всем?». Тут он вспомнил о своем изгнании из училища и поморщился. «Да, и Его страдания во всем проявляются тоже. Да». Мишка выпрямился, что-то уразумев. «Бог - во всем, все наполнено Им - и Его бессмертием, и Его воскресением. А я, а мой дух? А я, наверное, только в своих картинах». Мишка порылся в пачке этюдов на полке, достал свою недавнюю «вольную копию» с «Оплакивания» - и, поднеся к свету, стал внимательно рассматривать, будто впервые увидел. Подумал: «Неужели и здесь есть Бог? Навряд ли...» Но в голове - уже другие мысли: «Ну, конечно! Вот здесь надо выправить форму, здесь - дать тон поглубже, а здесь - погорячее рефлекс должен быть, иначе не выразить то, что хотел...» Мишка вдруг начал понимать, видеть то, чего же не хватало этой его работе, словно ему открылось еще одно, незримое измерение живописи, а вместе с ней - и понимание чего-то важного в жизни. И - как будто все вокруг него изменилось, стало другим. Или какой-то новый взгляд на привычные вещи он обрел. Или просто сам начал меняться, становиться другим человеком.
К обеду, выспавшись после бессонной ночи, Мишка с каким-то особенным настроением продолжил свою работу на колокольне. Перво-наперво просмотрел исправленное вчера вечером. Но там даже и дописывать ничего не пришлось, - до того хорошо вчера постарался. Самому понравилось. Вздохнул облегченно: «Теперь не выгонят. Где же отец Никодим? Пусть теперь приходит смотреть, ведь обещал». Глянул с колокольни вниз: не идет ли и в самом деле настоятель? - Сердце вдруг радостно кувыркнулось в груди: увидал - стоит внизу Ирка, рукой ему машет. Пришла-таки! Махнул Мишка ей тоже, да и полез с лесов вниз - к ней. Спускаясь, не оборачивался в ее сторону, - чтобы не заметила его радостной улыбки до ушей, - еще подумает, что влюбился. Сам он почему-то не допускал и мысли о том. Просто старался не думать. Да что уж тут, - старайся - не старайся, - можно еще себя обманывать, да только не других. Мишку с Иркой за глаза давно уже женихом и невестой все называли.
А отец Никодим все же пришел взглянуть на Мишкино художество. Поднялся как-то, когда Мишки не было, на колокольню, - посмотрел, да и говорит: «И вовсе ангел-от у него на беса не похож, зря мне говорили. А если и похож на кого, так на ту девчонку, что каждый день у него ошивается». И не стал Мишку ругать.
2000
| |
|
Христианское творчество / A.D. / ИКОНОБОРЧЕСКИЕ СПОРЫ
