1
Березовый перелесок светился яркой зеленью листвы. Солнце уже поднялось и начало припекать, но здесь, под лесной сенью было не жарко. Шла «зеленая», Троицкая неделя, молодое лето набирало силу.
Немногочисленные путники растянулись на проселочной дороге, что прихотливо извивалась по веселому в эту пору березовому лесу, – шли со станции, поезд с города приходит рано.
Ксения, намного обогнав попутчиков, молодой походкой шла налегке. На ее плече качались две пустые сумки, связанные за ручки. На душе было легко.
С полеводческой бригады Ксения с благословения колхозного председателя Ивана, человека справедливого, односельчанами уважаемого, недавно благополучно перевелась в сельпо. Работа там спокойнее. Не хотели, конечно, отпускать, да люди добрые вступились, - малый ребенок у ней, мол, да одна живет, тяжело… Председатель и подписал заявление немедля. А дальше так получилось. Из полеводческой бригады Ксения ушла, а в сельпо просили подождать месяц, какая-то там у них заминка с свободной ставкой вышла. Оформили временно уборщицей в контору. Ксения и рада была – время появилось огородом заняться. А время – самая пора – не садить, так полоть, окучивать. На рынок стала в город ездить с лучком да с ранней зеленью, да с оставшейся с прошлого года картошкой, – деньги дома нужны. А если ничего не продавать на рынке, как жить? Даже если бы и в колхозе осталась работать, на колхозные палочки-галочки в сельмаге товар тебе не отпустят. Вот и зачастила Ксения в город.
Но была у Ксении и иная причина. Хоть в селе и была церковь, Ксения в нее не ходила. Если б всегда, от рожденья ходила в храм, все бы было ничего – ну, ходит и ходит человек в церковь, уж как есть, уж как повелось в его жизни. А вот если не ходила, да вдруг начала ходить… Тут уж за тебя возьмутся, не беспокойся, без бдительного товарищеского надзора не оставят. Один выход – ездить, когда получится, в городскую церковь.
Вот и в этот раз Ксения заезжала в храм. Миновала «суббота душ» – Троицкая родительская суббота – как не помянуть усопших, бабушку Олену, что заменила ей всех родных? А дальше – Троица. Бабушка Олена говаривала: кто на Троицу в церковь сходит, весь год благополучен и здоров будет. А потом – Духов день, – землю нельзя трогать, земля в этот день именинница, а в колхозе – самая страда. А кому ты что докажешь? – грех один.
Любила Ксения церковный мир. Старалась не пропускать праздничных служб. У каждого праздника свой наряд. В Рождество вся церковь в елках. Словно в сказочном лесу Царь и Царица Небесные восседают в золотых палатах на иконах у Царских врат. В Вербное воскресенье – в руках прихожан ветки цветущей вербы в белых пушистых комочках. А на Троицу церковь березками и травами украшают. И оттого дух тогда бывает особенный – как на сенокосе, или как от березовых веников в бане.
От бабушки Олены, Царствие ей Небесно, достались Ксении Евангелие, молитвослов с Псалтирью, старинные иконы, да любовь ко Христу, Пречистой Матери Его и всем святым.
Но любовь ко Христу, Матери Божией, святым угодникам, Церкви Православной проявлялась у нее как проблеск зарниц, – где и когда полыхнет – неизвестно, но всегда не в этом мире, а каком-то нездешнем, о котором можно только думать. С миром здешним как будто и не соединялось, существуя само по себе. И потому трудно было Ксении с односельчанами, даже и с подругами. Те, как Ксения была уверена, не поняли бы ее тяги к божественному, сама же она боялась проявить свою тягу к Церкви – засмеют, думала. Кончились времена, когда жива была еще бабушка Олена, когда все было так просто и ясно. Одной стало трудно.
Душой маялась Ксения. Душа ее томилась в стремлениях, от которых холодок внутри пробегал внутри: как пойдешь наперекор всему, что творится в стране? А у нее Митька еще маленький. Живы были воспоминания о тех, кто был недоволен новыми порядками, - раскулаченных и расстрелянных красными. Почитай, в каждом доме память оставили. Вот и сама Ксения – сирота. Если бы не бабушка Олена…
В городской церкви Ксения находила покой. Церквей в городе, собственно, было две. Одна – главная – почти в самом центре, но, если не знаешь, то и не найдешь, - так обстоятельно была застроена большими зданиями и отгорожена от улицы разросшимся сквером. Это был храм необыкновенной красоты. Сколько бы не смотрела на него Ксения, но так и не могла досыта налюбоваться сладостной красой текучих форм его пяти глав, ажурных гирлянд на их выпуклых боках. Кто ж только построил такую красоту? Светоносным золотом сияла в царственном спокойствии центральная глава, - как Сам Господь, осеняющий храм Свой Своею благодатью. Звездная синева боковых глав – словно с ночи отпечаталась, да так и осталась четырьмя подобиями небесной сферы – как четыре Евангелия, возвещающие о Царстве Небесном.
Но, как ни любила Ксения удобно расположенную в центре города церковь, ездить она предпочитала в дальнюю, кладбищенскую, в которую никто из односельчан не заезжал. А то – как увидят? Разговоры пойдут, неприятностей не оберешься. А здесь, на городских задворках, кто ее знает? Церковь бедная, но зато в душе – покой, а это главное. Молишься – не отвлекаешься, не смотришь по сторонам, как бы тебя не заприметили. Времена лукавые настали, - «борьба с церковными пережитками». Это Господь-то – «пережиток»?
Все бы хорошо, да оставался у Ксении дома Митька – малец восьми лет, только первый класс закончил. Хоть соседи и приглядывали за ним, а все на душе неспокойно. Уезжать-то приходилось, считай, с ночевкой, иначе со всеми делами не управишься. Да и пригородные поезда ходили так, что только утром можно было вернуться. Ночевали кто где, чаще – на вокзале, у знакомых, у родственников. Ксению по знакомству, бывало, оставляли в сторожке кладбищенской церквушки. Но где бы не ночевала Ксения, мысли об оставшемся дома Митьке не давали ей спокойно спать.
Лес чуть расступился, уступая место широким полянам. Здесь вдоль дороги цвело множество лесных цветов. Открывшаяся картина пленила взгляд. Свернув с дороги и сбросив с плеча пустые сумки, Ксения шагнула в травяное царство. Сорвала несколько душистых кремовых соцветий, полюбовалась. Вдруг услышала рядом:
- Кому букеты-то собираешь?
Обернулась и увидела старика Григория из их села. За плечом у деда тянулся кнут. Не иначе, как заплутавших лошадей вышел разыскивать. Дед Гриша – лесник, ему все лесные уголки известны.
- Кому собираю? Никому, дядя Гриша. Себе. Цветы красивые, как домой не принести?
- Так ты для красоты или для зелья?
- В горнице дома поставлю, - пояснила Ксения.
- А-а, - кивнул задумчиво дед, - а я думал сушить будешь, да зимой запаривать. Травы нынче наливаются колдовские… В самую силу входят. Троица только отошла, русалочья неделя, значит, вот и резвится зеленое племя…
- Какое зеленое племя?
- Лесное, водяное, болотное.
- Да бывают разве, дедушка, русалки-то?
- А то нет? Как думаешь?
- Мне кажется, что если и были раньше, то сейчас уже нет.
- Не скажи. Вот раньше-то было у нас… На сенокос ездили на дальние участки. Приморились по жаре-то косить, там и заночевали на покосе. А жара стояла июльская, парнишка и искупался бесиком ночью в реке, да и повредился в уме. Анчуток, говорят, увидал. Спугнул, вишь, их, да и сам испугался. А нечисть-то зеленая своего разве упустит? Хорошо, что хоть на дно не утянули. Или вот еще одна девка из соседнего села, некрещеная душа, тоже было дело…
- Все равно, дядя Гриша, нечисти не бывает.
Ксения знала, что если деда вовремя не остановить, он может рассказывать давно всем известные байки до утра следующего дня.
- А, может быть, и не бывает. – загадочно сказал дед. – Кто крещен, тому и нечисть нипочем.
Вот и бабушка Олена так говорила, - отметила про себя Ксения. – Митьку советовала обязательно окрестить. А как окрестишь? К церкви-то даже подходить страшно. Сразу обвинят в пособничестве кулакам, во враги советской власти запишут, по собраниям затаскают. Ксения уже знала, как это происходило с другими: сначала умасливать начнут, а потом запугивать. Разве что на дому окрестить, да ведь прознают – греха не оберешься. Учинят надзор – сама рада не будешь. А вот был бы Митенька крещен, и хранили бы его Господь и Пресвятая Богородица.
Минувшие Вознесение и Троица настраивали Ксению на мистический лад. Чувствовалась какая-то близость мира нездешнего, потаенного… Вот и дед говорит - взошли травы колдовские, - прорвалась сила чародейская из глухих недр земли. Повсюду она, эта сила, - какая она? - добрая или злая? Береженого Бог бережет. Как же Митеньку окрестить? И ждала Ксения: подрастет Митька, будет она брать его с собой в город, там и окрестит. И мечта у нее была: окрестить сына не на кладбище, а в той церкви в центре, красивее которой, наверное, в целом свете нет. И будь что будет, зато Митенька ее будет крещен.
Сложив из сорванных цветов букет, Ксения подняла брошенные сумки и продолжила путь.
За поворотом открылся край болотца, – значит, до села идти уже не долго. На застывшей темной глади воды там и сям плавали округлые зеленые лепешки, – то были листья таинственной одолень-травы – белых кувшинок, водяных лилий. Глядя на водную гладь, Ксения снова подумала о Митьке: не убежал бы купаться! И прибавила шагу.
Вскоре за лесом справа от дороги открылось колхозное поле, тянущееся к холмистому горизонту.
- Ксения! – кричали, завидев ее, подруги. – Ты чего не в поле? Давай скорее бросай сумки, да выходи. Бригадир ругатса!
- «Бригадир ругатса!», - передразнила их Ксения. – Я ж уволилась, в сельпо место жду, а пока уборщицей. Мне мыть-то всего три комнаты да коридор, да крыльцо. Да и за день-то много ли натопчут, успею.
Товарки с завистью смотрели на удаляющуюся статную фигурку бывшей колхозницы – эх, повезло же девке! Свободна! Хочешь – в город езжай. Хочешь – у себя на огороде копайся. Никто тебя на работу в поле не погонит, по судам за саботаж колхозной страды таскать не станет, и работать за «палочки» да за «галочки», то есть даром, не заставит. Сама себе хозяйка! Как такой не позавидуешь? – Вырвалась вольная птица!
2
Вот и деревня. Ксения невольно залюбовалась открывшейся с зеленого пригорка картиной родной земли. Кривоватые ручейки улиц и проулков, домишки под сизыми крышами, зеленеющие квадраты огородов. Вдали, ближе к реке, – церквушка, - такая маленькая издалека, словно сжалась, прячась в разросшихся зарослях черемухи и яблонь. Раньше, когда молодые кусты зелени вокруг церкви были ниже, да и сама Ксения была еще ребенком, деревенская церковь казалась ей огромной. Белоснежная, осанистая, гордо возвышалась она маковками своих глав над извечным покоем деревенских улиц. Теперь же – не то. Церковь словно притаилась, прикрывшись от вражьего глаза плотной сенью дерев. Потускнели поржавевшие главы, утратила свежесть побелка стен, утихли, замолчав по чьей-то недоброй воле колокола, онемел храм. И нависла тягостная пауза в ожидании самого зловещего: известия о закрытии и сносе храма. Но пока теплилась в доме Божием свеча, притекал тихо и смиренно немногочисленный народ, и возносилась молитва. Потому, может, и продлены были дни храма.
В заросшем крапивой переулке Ксении повстречалась Митькина учительница Марья Алексеевна, а попросту – Камбала, – присланная Бог весть из каких краев коммунистка-активистка, про которую говорили, что она «партейней самого Ленина». «Не к добру», – машинально подумала Ксения. И действительно, едва поравнявшись с Ксенией, Камбала начала:
– Здравствуй, Ксения. Откуда это ты? Все колхозницы, смотрю, в поле на прополке, а ты почему не со всеми?
Сама-то чего ж не в поле, если тебя эта прополка так заботит? – мысленно ответила ей Ксения. – Не по тебе такая работа? А как на колхозных собраниях выступать, так первая! Тебе бы только других учить, как им в поле работать.
Ведя разговор с Камбалой, никогда нельзя было понять, к чему она клонит, – сплошные многозначительные намеки и пытливый с ехидцей взгляд на собеседника. Мол, все про вас всех я знаю, меня не проведешь, все вы враги советской власти, одна я правильная, и потому вам всем не ровня, я здесь хозяйка всему, зарубите это себе на носу.
Ксении хорошо был знаком этот противный прищуренный взгляд, эта манера повсюду совать свой нос и смотреть на собеседника свысока. И почему перед этой Камбалой все должны отчитываться в каждом своем шаге? Кто она такая?
Во время таких разговоров с Камбалой Ксения никак не могла отделаться от какого-то неопределенного чувства вины перед кем-то. И потому разговоры с учительницей были ей всегда неприятны. Да и кому, к слову, было приятно с ней говорить? Учительницу не любили все жители села и между собой звали Камбалой. Не потому так звали, что та имела косоватый глаз и плоскую фигуру, – в деревне к таким относились с почти суеверным чувством, как к отмеченным печатью Божией, – а потому, что другое читалось в тех изъянах: Бог шельму метит.
Камбала, окидывая строгим осуждающим взглядом Ксению, продолжала:
- Никак со станции? Торгуешь? Ну, ну. Частная собственница? В то время, когда наша советская родина решительно рассталась со своим проклятым прошлым, ты капиталистический элемент в наше село решила привнести? Смотри!
«В наше село!» – это надо же так сказать! – мысленно возмутилась Ксения. – Да это мое село, вообще-то, а не твое. Я здесь родилась. А тебя, партейную надсмотрщицу, вот уж точно привнесло сюда на нашу голову. Живет здесь без году неделю, а уже всем распоряжается, всеми командует. Хозяйка сыскалась!
Камбала продолжала свое:
- Я вот о чем хотела тебя предупредить. Митьку твоего видела возле церкви, ты за ним смотри!
- Ну и что? – устало ответила Ксения. – Вовка, друг его, живет в том конце, вот и играют вместе.
И подумала про себя: опять отчитываюсь перед ней! Зачем, зачем я это делаю?
- Лучше бы по арифметике за лето подтянулся. Да и что это за игры возле церкви?! Нашел место! И дружков себе нашел! Вовка-то – голимый троечник, и поведение у него хромает, он еще и не тому Митьку твоего научит, еще не туда играть-то заведет.
- Вовка постарше Митьки, – возразила Ксения Камбале. – И плавать умеет хорошо, и в лесу не заблудится – дед-то у него лесник. Когда они вместе, я за своего спокойна.
- Да как можно быть спокойной, когда твой сын ходит к ЦЕРКВИ!!! Ведь церковь, поповщина – это наш классовый враг! Я, как приехала сюда, так почти целый год на всех собраниях требую закрытия этого рассадника мракобесия, да никто не слушает! Даже Иван, председатель колхоза, и тот мне мешает. Чуть ли не примиренческую позицию занял по этому вопросу. Да вижу, своими руками все хочет все сделать, сам, чтоб одному все лавры антицерковной кампании пожать. Так чего ж медлит? Уж и в район жаловалась! Как так можно? Вы что же, все сговорились? Против советской власти? Против партии? Против нашего коммунистического правительства? За церковь? За попов?
Ишь, куда тебя понесло! Другого ничего и не знаешь, кроме своих лозунгов, – подумала Ксения, соображая, как бы половчее отделаться от до смерти надоевшей ей партийной дуры.
- Кому ж он помешал, поп-то? Божий одуванчик! – Ксения решила, что будет лучше, если обратить в шутку начавший принимать нешуточный характер разговор. – Старый ведь он уже, батюшка-то Иоанн, пусть уж доживет свой век спокойно.
- Старый, так и шел бы на покой. А он по-прежнему народу голову дурит своими поповскими сказками! В Бога, говорит, веруйте, а сам в пост колбасу трескает!
- Да что уж это вы говорите, Марья Алексеевна! – воскликнула Ксения.
Она была поражена бессовестной ложью Камбалы. Сказать такое! Да и где это в нищей советской деревне Камбала нашла колбасу? Ее и в городе-то не сразу сыщешь.
- А что ж тогда бабка Онфиса к нему огородами сумками носит? Старый! Если старый, то и надо закрыть церковь, пока не помер, чтобы успел поп увидеть, что и тут наша взяла, что и до него наконец-то добрались!
- Пока не помер! Господи! Да разве можно так говорить?
Камбала прикусила язык, вспомнив, что не с товарищами по партии разговаривает. Пожалуй, действительно, лишнее сказанула, слишком откровенно проявив свой революционный накал. Советовали ей в горкоме-то с темным деревенским людом помягче быть, – могут ведь не понять. Да только Камбала сама не понимала: как это – с идейным противником да помягче?
- А ты, Ксения, лучше за собой следи. Сама-то какие слова говоришь? Это надо же сказать: «Господи»! Это что же? Бога вздумала поминать? Может, ты и сама в церковь ходишь, молишься? – Камбала, все больше прищуривая нагловатые глазки, наступала на собеседницу.
А если и молюсь, то что? – подумала Ксения, а вслух сказала:
- Сам Никита Сергеевич Хрущев однажды тоже сказал: «Ей Богу!». А журналисты капиталистические придрались, было, к его словам, так он им ответил, что у нас выражение «ей Богу!» давно уже стало народным присловьем и к Богу никакого отношения не имеет.
Камбала враз посерьезнела, чуть по струнке не вытянулась при упоминании Хрущева. Но сделала вид, что сказанное Ксенией к ней, к Камбале, не относится. Настал ее черед мысленно возмущаться (вслух не посмела): как эта простая колхозница решилась ее, партийную учительницу, учить, да еще словами самого Хрущева? Не слишком ли много себе позволяет? Кто здесь кого имеет право учить?
На том и закончился их разговор.
Ксения облегченно вздохнула. После очередной дозы поучений «партейной» училки на душе у Ксении всегда оставался неприятный осадок, – как будто в коровью лепешку ступила.
3
Когда Ксения вошла во двор своего дома, Митька уже проснулся. С покрасневшими от июньского солнца плечами, он сидел в одних трусах – только что из постели – на широких ступеньках крыльца, щурился на солнце, ел хлеб с земляничным вареньем, запивал молоком, - завтракал. Всю дорогу, пока ездила, Ксения думала о Митьке – как он там один? А увидала его – только и спросила:
- Что ж ты кашу-то не стал разогревать? Правильно, варенье-то слаще. Горе ты мое луковое!
Поцеловала увертывающуюся из-под рук русую голову.
- Не скучал?
- А что ты привезла?
- Да что я привезу?
И начала доставать из сумки нехитрые покупки.
Ну, слава Богу, Митька цел и невредим. Убежал тут же куда-то с Вовкой, другом своим. Не захотел больше ничего есть, значит, не голодный. Соседи не жалуются, значит, не безобразничал.
Утомленная поездкой, Ксения, наконец, спокойно присела к окну отдохнуть. Летнее солнце заглядывало в окна. Жара набирала силу.
Как бы не устала Ксения, глаза привычно искали работу. Но в комнате был порядок, - Митька вещей своих не разбрасывал, постель имел привычку заправлять – «как в армии». Гряды вот не прополоты до конца, но это уж потом, когда жара спадет.
Взгляд Ксении остановился на иконах. Помнила Ксения, как бабка Олена говорила ей: «У меня все иконы старинные, в них вся радость моя». Не осталось ни у бабки Олены никого из родных, ни у Ксении. Вот и жили рядом, ходя каждый день друг к другу, как родные. А иконы осеняли их тихую жизнь той духовной радостью, которую никакими словами не объяснишь, - словно, вроде ничего не происходит, но все же что-то таинственное свершается. Эти иконы стали для Ксении даже больше, чем частью жизни, - чем-то большим, чем – не сказать.
А дороже всех ей были образ Богородицы «Знамение» в окладе, с красивыми буквами славянской вязи над кончиками пальцев воздетых рук, да икона царевича Димитрия – святого, соименного ее Митьке.
Теперь древнее иконное благочестие тихо золотилось-серебрилось в красном углу горенки в доме Ксении. Смотрела Ксения в красный угол, вспоминала бабку Олену, душа томилась неясной светлой тоской.
Вспомнила, как, бывало, ходила в гости к бабке Олене. Вот сидит она в горнице, пьет чай с блюдечка с маковыми лепешками, смотрит на отражения на боках самовара, слушает неспешные беседы старушек. А на столе – букет цветущей черемухи, чайные чашки, сахарница, старинный расписной сливочник, стеклянные вазочки на ножках с самым разным вареньем, щипчики для кускового сахара. В красном углу, где киот, – таинственный огонек лампады перед темным ликом Богородицы, пахнет ладаном. Матерый бандит кот Серко спит, растянувшись на подоконнике среди горшков с геранью. А за распахнутым окном в саду – молодая зелень, ликующее солнце, сирень, яблони цветут, аромат – не описать. Так хорошо! А старушки говорят: раньше еще лучше было. И начинают вспоминать, как сидели они, молодые, вот так же за самоваром, как густой колокольный звон плыл за окном в чистом небе, когда к вечерне благовестили, какие службы в храме были, какие батюшки служили. Бабка-то Олена даже на клиросе пела. Потом уж и голос стал не тот, а нет-нет, да затянет, бывало, тоненько «Волною морскою…» или «Херувимскую» – и то заслушаешься.
Часто вспоминала Ксения добрым словом бабку Олену. Встала, вздохнув, положила крестное знамение, прочла вполголоса молитву за упокой душ тех бабок, что согревали ее в детстве своей добротой. В сердце – благодать светлой зарею так и разлилась!…
В полумраке затененной горницы стояла тишина. Толстый букет лесных цветов красовался на комоде, отражаясь в старом зеркале. За выпуклыми стенками стеклянной банки таинственно извивались в воде зеленые стебли, – словно говорили что-то на своем колдовском языке. Вспомнилось: «травы колдовские нынче наливаются…» В тишине, словно сквозь пелену таинственного времени, светлые лики смотрели с полки в красном углу. Старинный образ Богородицы серебрился в розоватых бумажных цветах за стеклом киота.
«Травы – колдовские, а цветы – бумажные», – задумчиво заметила Ксения.
Молодой кот с ясными бирюзовыми глазами тер лапкой мордочку. Уж не гости ли будут?
Ксения прошла в небольшую кухоньку, стала разводить примус. Посмотрела в окно, выходящее в огород, и что увидела? – Там, где огороды соседей сливались в сплошное зеленое марево, за кустами, росшими на межах, озираясь по сторонам, пробиралась бабка Онфиса. В руках у нее были две большие котомки, и пробиралась она в сторону поповского огорода.
Вот те раз! – подумала Ксения, сразу вспомнив слова Камбалы. Ей стало любопытно. Но в огороде уже никого не было.
И вдруг Ксения спохватилась:
- Что ж это я? А Митька-то у меня где? Не убежал ли купаться?
Тревожное чувство поднялось в душе, закололо сердце. И, отставив примус, Ксения выбежала на улицу.
Комната опустела. С божницы в красном углу печально смотрел святой Димитрий, царевич убиенный.
4
За колхозным конным двором, где к реке спускалась широкая поляна, Митька с Вовкой, другом своим, играли в ножички. Митька, как всегда, проиграл, - пришлось потом колышек, забитый в землю, тащить зубами. Какая уж тут игра дальше! Да и Вовке продолжать играть интереса не было: слабоват соперник. И то верно – Митька, считай, на два года младше был.
- Айда к церкви, под черемуху в тень! – предложил Вовка. – Жарко становится.
Друзья двинулись вверх по улице.
Возле сельсовета недавно появился стенд с нарисованным спутником, летящим к Марсу. Марс – это такая планета в космосе, Митька ее сразу узнал. Марс почему-то всегда рисовали с человеческим лицом – красным и бугристым, как у колхозного сторожа дяди Михея. И всегда в шлеме и с мечом. Вовка говорит, что планета Марс названа так в честь римского гладиатора Спартака, потому и рисуют ее в виде человека в древнеримских доспехах и с мечом, но объяснить, почему тогда она называется Марсом, а не Спартаком, не мог.
Наконец, они пришли в самый таинственный для Митьки уголок села, где над плотными зарослями старых кустов возвышалась ржавая маковка старинной церкви. Кирпичная, с облупившейся побелкой, с фигурными решетками на окнах, церковь казалась посланником иного времени и иного мира, далекого, необыкновенного, манящего. Мать никогда не водила Митьку сюда, а один он пойти не смел. Сначала – потому что мал еще был один по деревне гулять, а потом – уже по привычке. Но с Вовкой – другое дело.
Поднырнув под огромные лопухи, Вовка увлек друга в одному ему известную дыру в заборе. Вскоре друзья уже сидели на зеленой траве у древней стены. На стене было нацарапано непонятное: «Леригия – опиум для народа». Вовка, который знал все, говорил, что это взрослые парни написали, и что подучила их это сделать Камбала.
Возле церковных стен ощущался слабый запах чего-то сладостного, знакомого, но Митька не знал, чего именно. Раздувая ноздри, он полной грудью вдохнул волнующий аромат.
- Ладаном пахнет, - пояснил Вовка. – Здесь всегда так, как раз за алтарем сидим. А знаешь, как церковь называется?
- Как?
- Благовещенская.
Митька, который был здесь впервые, с восхищением молча рассматривал древнюю постройку. Пытался заглянуть в высокие окна, но разве как следует за стеклами на такой высоте что-то разглядишь?
Вовка, который всегда все знал и везде побывал, заявил:
- Здесь раньше царь жил.
- Ну да, скажешь тоже!
- Церковь еще при царе была, значит, для него и была построена.
Митька молча посмотрел на старые кирпичные стены с отваливающейся побелкой. Здесь жил царь? Может, и вправду? Взрослые на его расспросы про церковь – зачем да почему? – обычно кратко отвечали: «при царе здесь Богу молились». При царе.
Царь представлялся Митьке таким, какими он видел сказочных царей на картинках в книжках – в короне, белой меховой накидке с черными метками, на троне или с мечом на коне. А дворец его – Митька знал, что он называется Зимний, – это такой сказочно-красивый большой дом, необычностью своей похожий на церковь, возле которой они с Вовкой сидели в траве. А еще царь был похож на те фигуры с икон – в длинных золотых одеждах, коронах и высоких узорчатых шапках, с посохами. От этих таинственных фигур трудно было глаз отвести. И, что, – царь жил в их церкви?
- Здесь жил сам царь? Ну и куда он потом делся? – недоверчиво спросил Митька у Вовки.
- А потом пришли красные и сбросили царя.
- Куда это они его сбросили?
Вовка на минуту задумался, но только на минуту.
- Да вон туда, в подвал под церквой.
Недоверчиво взглянув на Вовку, Митька опасливо покосился на чернеющее в двух шагах от него подвальное окно. Да разве там что разглядишь в такой темноте! Из непроницаемой черноты в проеме тянуло земляной сыростью. Да разве мог там находиться царь? Сам царь! Ну что он там делает столько лет? Сидит в своих царских одеждах в кромешной темноте подвальных комнат? Из окна не доносилось никаких звуков. Нет там никого! Да если бы и был там царь, то все бы об этом знали. И Камбала бы сюда школьников на экскурсии водила, показывала бы сброшенного царя.
- Врешь ты все, - сказал он Вовке.
Но Вовка, который и сам знал, что все рассказанное им – чистейшей воды фантазия, не ответил, он уже придумал новое занятие.
- А хочешь, залезем в подвал? – спросил он Митьку.
В подвал! Ух ты! О таком приключении Митька и не мечтал. Он даже решил, что, может быть, Вовка и не придумал ничего, и что царь и вправду до сих пор живет в подвале. По крайней мере, теперь ему хотелось этого. Еще бы! Увидеть настоящего царя!
- А ты знаешь, как туда попасть? – в свою очередь спросил он Вовку. – В подвал нет двери.
- Снаружи нет. А я знаю, где она есть.
- Где?
Вовка помолчал, потом, глядя в сторону, сказал:
- Не скажу.
- Да ты просто не знаешь! – ответил Митька, догадываясь, что Вовка и тут все сочиняет. – Не знаешь, а говоришь!
В нем поднималась обида оттого, что Вовка так запросто то обещает заманчивые вещи, то уводит разговор в сторону.
- Знаю где. Под лестницей на колокольню. – спокойно ответил Вовка. – Сейчас церква закрыта, и ключ у попа, а то бы залезли.
- Не знаешь ты ничего! – почти выкрикнул Митька.
- Знаю, я же видел.
- Ничего ты не видел! – не сдавался Митька. – не верю я тебе больше!
- А вот и видел. Папка мой, когда его поп попросил половицы в церкви починить, меня с собой брал помогать.
Ух ты! Вовка, о котором и так шла слава, что он везде поспел и все повидал, уже и в церкви побывал! Отец у Вовки – дядя Гена – работал в колхозной столярке, про него говорили, что он никогда никому не отказывает в помощи. Похоже, Вовка говорил правду. Митька просто был сражен таким открытием. Но отступать сразу было нельзя.
- А я говорю: все ты сочиняешь! Придумал про колокольню и про папку твоего тоже все придумал. Если ходил с ним в церковь, что ж раньше не рассказывал? Вот и получается, что только что все придумал и мне голову морочишь.
Довод был убедительным. Действительно, побывать в церкви – это в глазах Митьки было таким событием, промолчать о котором было просто невозможно! Да о таком событии можно вспоминать и рассказывать потом целый год. Но Вовка думал иначе:
- Так ведь о таком как расскажешь? Сам понимаешь, что было бы, если б Камбала узнала! В сельсовет бы вызвали, а может и того хуже.
Теперь прав был Вовка, Митьке нечем было крыть. Но он и не хотел, чтобы сказанное Вовкой оказалось неправдой. Обида на друга сменилась у Митьки обидой на мать: сколько просил ее сводить его в церковь! – так и не сводила. И сама не ходит, и его не пускает. А вот Вовка уже и там побывал! И не сам по себе, а с отцом! И почему только у других все есть, даже отцы, и везде они побывали, и все видели, а Митька все одно только от матери слышит: нельзя да нельзя?! Ни купаться много нельзя, ни в лес далеко уйти, ни в церковь зайти посмотреть, как там все устроено.
Перебарывая в себе недовольство, Митька начал нетерпеливо расспрашивать:
- Ну и что ты там видел, в церкви-то?
Ему хотелось задать сто вопросов. И самый главный: не пойдет ли Вовкин отец еще чего-нибудь чинить в церкви, и не возьмет ли и Митьку с собой?
Но Вовка смотрел куда-то за забор и словно не слышал друга.
- Дядя Вася-кочегар домой пошел. – вдруг сказал он. – Айда в котельную!
Мальчики быстро пробрались через заросли лопухов и полыни и короткими перебежками, словно играя в войну, добежали до двери размещающейся в клубном подвале кочегарки. Там юркнули в открытую боковую дверь, – Вовка знал, куда надо идти. Митька боялся отстать, – в отличие от вездесущего дружка, он был здесь впервые. Деревянная лестница вела вниз, – что там, за последним поворотом? У Митьки дух захватывало от переживаемых чувств.
В котельной пахло углем, под закопченным потолком тускло горели лампочки, вдоль стен шли сплетения ржавых труб. Летом печь в котельной не топили, и помещение служило чем-то вроде слесарки. Дядя Вася-кочегар мастер был точить ножи, отбивать серпы и косы, чинить замки и выполнять прочую работу с железом. На полках у него какого только инструмента не было!
- Вас кто сюда просил заходить? – вдруг раздался знакомый голос за спиной. И не поймешь, чего в том голосе было больше – напускной строгости или озорного желания вспугнуть не ожидавших прихода хозяина пацанов.
Митька вздрогнул и уже приготовился бежать, но Вовка даже не шелохнулся.
- Мы, дядя Вася, тебе помогать пришли!
- Мешать только ходите, а не помогать! – продолжал притворно ворчать хозяин кочегарки-слесарки.
- Не-е-е, помогать. Мы тебе инструмент поможем разобрать. – не унимался Вовка.
- Без вас разобрано. Тебя вон мать заискалась уже, на улице у всех спрашивает, – вдруг обратился он к Митьке. – А ты, Вовка, папке передай, когда домой придешь, чтобы ко мне зашел, дело, мол, есть.
- Передам, прямо сейчас пойду скажу.
Мальчики двинулись к выходу.
- Ты, Митя, заходи когда, если что, – крикнул вдогонку кочегар. – Клетку для щеглов с тобой сделаем.
5
На улице Митьку и вправду ждала мать. Устало взглянув, – «наказание ты мое!» – повела его домой, – хватит парнишке носиться по улице. Только одно беспокойство за него, – сердце так и ноет, когда глаз не видит родного детища. Мал еще, и так часто приходится оставлять его одного, лишний раз отпускать от себя страшно, – не случилось бы какого лиха. Да и растет парнишка, мало ли какое баловство придет в голову – долго ли до греха. Вон в какой-то деревне, ходят слухи, дом чуть не сгорел – бомбочки какие-то самодельные шпана подбрасывала. Наши-то огольцы как бы чего похожего не учинили.
Но тут Ксению что-то отвлекло от ее мыслей. Проходя мимо дома священника, Ксения невольно повернула голову в сторону огорода, – там, за дырявым забором, мелькнула чья-то фигура. В другое время Ксения и внимания бы не обратила, мало ли кто в огороде гряды пропалывает. Но согбенную фигуру бабки Онфисы трудно было спутать с чьей-то другой. Зачем она носила сумки к священнику?
Ксения вдруг отчетливо поняла, что рядом с ней в селе протекает какая-то совершенно иная жизнь – скрытная, потаенная. Словно и не исчезала никуда церковная жизнь, жизнь верующих, а лишь затаилась, ушла куда-то, – нет, не в даль, – в глубь, в потаенные, сокрытые от вражиих глаз уголки. Здесь она, здесь, рядом, где и была, а вот, не приглядевшись, и не заметишь. Ходят еще люди к батюшке. Хоть и тайно, а ходят. Зачем? Значит, потребность такая есть. Ксения вздохнула, – а ведь и она могла бы…
Но тут мысли ее были прерваны настойчивым, звучащим все громче и громче Митькиным нытьем. Митька шел рядом и ныл:
- … только мне одному никуда нельзя! Никуда меня не пускаешь!
- Что с тобой, Митя? Ты о чем?
- Я говорю, – чуть не со слезами начал в который раз Митька, – что всех ребят с нашей улицы родители отпускают хоть куда – хоть в лес, хоть на речку, – только мне одному никуда нельзя! Никуда меня не пускаешь! Скоро уже все смеяться будут.
- Так маленький же ты еще! Вдруг утонешь? Да и рано еще купаться.
- Не утону! Я же плавать еще прошлым летом научился! Все ребята…
Растет парнишка, ничего, видно, не поделаешь, – вздохнула Ксения, – надо его от себя отпускать. Верно говорил про ее Митьку Вася-кочегар: к своей юбке парня не пришьешь, а если пришьешь, то это уже не парень.
И вдруг Ксению словно осенило что-то.
- Большой, говоришь, ты у меня? Тогда беги домой, поужинай. Сам себе на стол накрой, без няньки. Да делом каким занялся бы, сам себе дело бы нашел, коли, говоришь, большой. Еще целых две грядки не прополоты. А я тут к соседям зайду.
И, отправив Митьку домой, Ксения твердым шагом повернула назад, прямиком к дому старого священника. «А увидит Камбала, скажу, что ходила пристыдить попа за то, что колбасу в пост трескает. Пусть Камбала думает что хочет». Но, чем меньше расстояния оставалось до старого поповского дома, тем меньше оставалось в Ксении решительности. Шагов за двадцать ноги сами остановились. И не дойдя до ворот, Ксения, коря себя за нерешительность, повернула и зашагала прочь. «Вот если бы с кем-нибудь, – думала она. – Вот если бы кто-нибудь позвал, да повел меня, – чтобы не одной идти. Да не зовет никто. Да и кто позовет? Да и зачем?» Вдруг ей стало смешно. Она подумала о Митьке и о том, о чем она с ним только что говорила: «Вот Митька говорит, что не маленький, что не надо больше его за руку водить, а я мечтаю, чтобы кто-то взял меня за руку и повел за собой…»
Ксения шла не оглядываясь, и не видела, как в доме священника кто-то осторожно тронул занавеску, и чей-то взгляд проводил ее до поворота.
В избу к себе Ксения зашла не сразу, – еще долго сидела на лавке у ворот в тени разросшейся черемухи, думая о чем-то своем. Да и Митьку отвлекать не хотелось: большой уже, пусть сам… А когда зашла во двор, обнаружила Митьку, разбирающим старый хлам в сарае. Он сидел на траве, раскладывая по кучкам ржавые гвозди, скобы, сломанные инструменты, – делом занялся. Грядки, конечно, он полоть не стал. Пусть! – махнула рукой Ксения.
6
В промтоварном магазине, где в воздухе стоял всегдашний запах одеколона, тканей, кирзовых сапог, толпился народ, - к обеду обещали машину с товаром. Ксения, понятно, здесь же была. Знакомая пожилая доярка с другого конца села, бывшая тут же, подошла к ней:
- Зайди-ка, Ксения, к бабе Симе, скажи ей, что не смогу прийти к ней на этой неделе, пусть не ждет. Тяжело стало ходить, ноги болят, а от тебя недалеко там, сделай одолжение, уважь старую.
Баба Серафима, или Сима, как звали ее сельчане, была бывшей монашкой какого-то разоренного новой властью монастыря. В колхоз ее, понятно, не брали, да и странно было бы, если бы она сама пошла в безбожное красное рабство. Жила она трудами со своего огорода, да еще тем, чему научилась в обители: делала цветы из вощеной бумаги – для украшения икон, крестов на могилках. При сельской церкви чтецом числилась.
Ксения пообещала сходить, как освободится. Наверное, - подумала она, - речь идет о заказе на цветы. У той знакомой дочь замуж выходит, наверняка заказали венок невесте сделать из белых цветов.
Машины с товаром в тот день так и не дождались, - со снабжением в деревне всегда туго было. Не откладывая дела в долгий ящик, Ксения, управившись с домашними делами, пошла к бабе Симе. Может, что-то про хождения бабки Онфисы к священнику удастся узнать, - подумала она. Любопытство не оставляло ее.
Митька как узнал, что мать пойдет к монашке, бросил все свои дела, уцепился за ее руку, и ни в какую не отстает. Что за ребенок! То в церковь его тянет, то к монашке! Лучше бы в огороде гряды дополол.
И перед людьми неудобно. Кочегар Василий, как на грех, мимо шел, увидал, - укорил Ксению:
- Так и держишь пацана возле юбки? В пеленки уж тогда заверни. Ты, Ксения, хоть не вздумай его еще и в бане сама мыть, к нам присылай, что ли. Вырос уже парень-то. Пора ему среди мужиков быть. Где он у тебя еще пилить-строгать, лошадь запрягать научится?
Вот еще! Насмехаться вздумал! - недовольно подумала про себя Ксения и прибавила шагу. И никуда она и не ведет Митьку, сам напросился. Бросила неодобрительный взгляд на Василия, - свою, мол, жену учи, а меня учить нечего, да и некому, - и наткнулась на насмешливый, но добрый его взгляд.
Пройдя перекрестка три, там, где деревенька начинала спускаться к протекавшему в ложбине ручью, Ксения с Митькой свернули к покосившимся воротцам крохотной избушки под замшелой дощатой кровлей. За сизым забором затявкал песик, – Митька знал, что его зовут Шариком.
- Шарик, Шарик! – позвал он, чтобы песик не лаял.
- Шарик, не вертись под ногами, перестань! – раздалось за воротами. Звякнула задвижка, заскрипели старые воротца, впуская гостей.
Приветливое лицо бабы Симы выражало радость. Она и слушать не стала объяснения Ксении, что та заглянула только на минутку, чтобы передать то, что просили. Проводив нечаянных гостей в горницу, баба Сима тут же начала хлопотать насчет угощения.
- Чем вас попотчую, гостеньки мои дорогие?
И доставала с полки из-за занавески сладкие ватрушки, варенье в баночках – к чаю. Совсем как бывало когда-то у бабушки Олены…
В комнате монашки царила обстановка глубокого покоя. На подоконниках и комоде стояли накрытые перевернутыми стеклянными банками ростки глоксинии, Цветы глоксинии в деревне называют пимками. В углу в большой старой корчаге рос куст розана. В черной косынке, пестреньком фартуке-запоне неспешно переваливалась с ноги на ногу баба Сима.
- Вот сахарок, вот варенье. Варенье прошлогоднее еще осталось - малина, смородина. А вот мед весь вышел. А калиновое варенье, Митенька, пробовал? Сладкое, вкус – ни с чем не спутаешь. Вот в этой вазочке, попробуй.
Митька любовался расписанной букетами пузатой сахарницей, старинным сливочником, стеклянными на высоких ножках вазочками с вареньем. Протянул руку за налитым бабушкой Симой чаем.
- Не торопись, Митенька, я еще сахарку тебе не положила, да и горячий еще чай. Обожжешься! Давай, в блюдечко разолью, так скорее остынет, пей с блюдечка.
Чай они пьют из чашек, а у Митьки чай в стакане, стакан – в подстаканнике. Только ему бабушка Сима так налила. Митька и без объяснений почувствовал, что это так, потому что он мужчина, да и интереснее с подстаканником-то. И в фильме про войну, что в клубе недавно показывали, Митька видел, как какой-то военный в купе поезда пил чай из стакана с подстаканником.
Чай горячий, - немного перелили в блюдце. Митька дует на чай, потихоньку отхлебывает. И вправду - из блюдца, кажется, не так горячо. С интересом рассматривает комнату. Беленые стены. Много цветов. И икон у бабы Симы много. И лампады горят – непривычно. У Митьки мамка дома лампаду только на Пасху зажигает, да еще по каким-то дням. И пахнет от икон так приятно-приятно – будто цветами шиповника и земляничным вареньем вместе. Баба Сима – бывшая монашка. Она и сейчас, говорят, много молится.
За чаем неторопливо потек разговор. О своем. О близких. Об ушедших. О давнем, церковном.
Вспомнили, как когда-то, давно уже, ходили с Ксенией и бабушкой Оленой и другими женщинами в дальнюю деревню на какой-то праздник в тамошней церкви. Столько лет прошло, а Ксения до сих пор помнит как светились будто покрытые золотой пылью купола, колокольня и стены храма, освещенные вечерним солнцем. Тяжело жилось, а все равно те времена казались ей счастливыми.
Тут же и помянули молитвой бабушку Олену и других.
- Царствие ей Небесное, - перекрестилась баба Сима. - Помню, помню, милая, - обратилась она к Ксении, - как ты теплые носки на ноги усопшей бабе Олене-то отдала. Бабу-то Олену обряжали, а у тебя носки были теплые новые, только что связанные, не пожалела, девка. Холодно, мол, в могиле-то. А носки-то и впрямь какие теплые были, да и из чистого козьего пуха! И как по ноге пришлись! Любила ты бабу-то Олену. Да как вам было друг друга не любить? Господь воздаст за доброту…
И хоронили бабку Олену не как сейчас принято – не на грузовике, – на санях везли. И не по бедности так, а по древнему обычаю. Так дедов-прадедов погребали от самых исконных начал Руси. Сани кони везут. Конь – он с Солнцем, с Небом связан, недаром верх всякой избы конек венчает, - это он, милый, конь солнечный. У саней полозья – то полозы, мудрые змеи, что путь в подземное царство указуют. Так и уводят они – конь да сани с полозьями - тело в землю – от земли взят, в землю и изыдеши, – а душеньку – на небо, душа-то она – образ и подобие Божие.
Митька хорошо помнил эти похороны, хоть и, считай, полгода минуло. Память снова перенесла его в те дни, когда в переднем углу горела лампада перед темными ликами почерневших икон. Горели свечи, старушки пели что-то церковное, печальное и красивое И пахло хорошо и сладко – ладаном, и терпко – пихтовыми ветками. И не верилось, что самой доброй в мире бабушки больше нет и не будет. А на улице лежал подтаявший снег февраля, и что-то волнующее было в почти весеннем воздухе. А на столе под иконами, где горела свеча, лежала открытая потрепанная книга – старая-престарая. И в ней – непонятные слова выведенные странными – знакомыми и незнакомыми буквами – почему-то черными и красными. И уже тогда казалось Митьке, что в книге написан некий ответ на его еще четко и не осознанный вопрос: почему же так? – что же бывает с людьми дальше, если они умрут? Ведь не может быть, чтобы доброго человека просто не стало, – зачем тогда он был, или зачем тогда в мире есть добро?
Свечи, иконы, печальные церковные напевы, черные и красные старинные буквы в книге. Митьке казалось – ангелы и Царство Небесное – вот они – рядом, здесь.. И он понял, что это есть, существует в мире, хоть и твердит им в школе Марья Алексеевна, что Бога нет и что все попы обманщики. И понял он это навсегда. Понял и то, что это – нездешнее, не нашего мира. А какого же? Царство Небесное – где оно? То самое, о котором нет-нет да обмолвятся деревенские старушки как о чем-то само собой разумеющемся, но которого никто не видел.
Митькина задумчивость не укрылась от Ксении. Воспоминания о собственном детстве снова ожили в памяти. Да, у Ксении была бабушка Олена, а кто будет у Митьки? Кого будет помнить он? Чьи пироги, варенье, чай, рассказы про старину? А ведь он – она точно уже знает это – любит этот мир. Иные-то дети в церковь не просятся. Это уже не просто интерес.
Знала Ксения эту страсть по себе. И понимала – рано или поздно пробьется она и в Митьке. Сдерживая себя, невольно ограждала и Митьку.
И сейчас укоряла мысленно себя: А ведь вырастет Митька, пойдет в церковь сам, обязательно пойдет, это уже сейчас ясно, - вон как просится. И пойдет без меня. Без меня. А как же я? Где же я тогда буду?
Крепко задумалась Ксения. - Парнишка растет и все равно добьется своего, а вот меня рядом не будет, не возьмет меня он с собой, тайно, прячась от меня, уйдет. - Ей стало не по себе. - Не возьмет меня за руку, не поведет, - думала она. Безрадостный итог. И ведь сама добилась того. Последнее Ксения поняла отчетливо, как никогда.
Митька допил свой чай с куском пирога и отправился во двор играть с Шариком.
- Сделаю, сделаю венец невесте-то, так и передай. – говорила на прощанье баба Сима Ксении, - пусть не беспокоятся. Все равно не ей выкупать, на то жених есть.
Ксения не отвечала. Ей, родившей Митьку безмужней, был неприятен разговор про белый венок невесты. Знала она, что венок этот заказывали родственники невесты, а выкупать должен был жених. А после свадьбы, сняв его с головы, молодая жена должна была украсить им венец на иконе Матери Божией, которой ее благословили на брак. Так раньше-то делалось. Теперь не то, теперь всю старину позабыли. И убавилось как будто прежней красоты.
Чтобы не говорить больше на неприятную для Ксении тему, она стала прощаться. Угадав ее настроения, баба Сима сказала:
- Не торопись, доченька. Погоди, еще разговор есть. Сходи-ка ты к батюшке.
- К кому? – не сразу поняла Ксения.
- К батюшке, батюшке нашему, к отцу Иоанну! Поможет твоему горю, помолится за тебя. За врагов Господь заповедовал молиться, а ты не чужая, чай, душа.
Ксения молчала. Услышанное было полной неожиданностью для нее.
- К батюшке зайди, говорю. Попросил он передать, как тебя увижу, чтобы ты к нему зашла.
- Батюшка сам попросил? – недоверчиво переспросила Ксения.
В тумане задумчивости вышла она на крыльцо. Солнце брызнуло в глаза, вернув к действительности, - пора было возвращаться домой.
Митька в это время сидел во дворе на крыльце и смотрел на хозяйского песика. Ему хотелось потрогать черные как бархат ушки у Шарика, да ведь Шарик, поди-ка, не даст, – убежит, – он ведь совсем Митьку не знает.
- Шарик! Шарик! – звал он.
Шарик с любопытством смотрел на него, но не сдвигался с места.
- Митя! – донеслось из избы. Это бабка Сима звала.
Вышла следом за Ксенией на крыльцо, подала сверток со сладкими лепешками – гостинец. Прощаясь, перекрестила обоих с тихой молитвой.
Домой возвращались молча.
7
В тот же вечер Ксения сказала Митьке, чтобы, поужинав, ложился спать, не дожидаясь ее, тихо вышла из дома.
К старинным воротам подошла она уже совсем тихо, постучала несмело железным кольцом дверной ручки. Во дворе залилась лаем маленькая собачонка. Послышались шаги и голос попадьи:
- Иду, иду! Белка, перестань!
Скрипнули заржавевшие петли, створка ворот приоткрылась.
- Здравствуйте, матушка Мария, я к вам.
И тут снова непонятная робость охватила Ксению. Оглянулась – не видит ли кто ее? Ну что ты будешь делать! И не решилась сказать, зачем пришла. А что сказала, так только, что первое в голову взбрело:
- Нет ли сита у вас, матушка, муку просеять? Мое-то прохудилось…
- Заходи, не стой в воротах. Какое еще сито?! Как там матушка Серафима, ты лучше скажи. Намедни, говорят, чуть не захворала – тяжело ей с огородом одной управляться. Это ведь она тебя прислала?
Ксения что-то пыталась отвечать, но путалась, голос не слушался ее, и она замолчала. Прошли в комнату, где их уже ожидал отец Иоанн, настоятель и единственный священнослужитель их сельской церкви.
Увидев батюшку, Ксения почувствовала что-то родное и невольно сделала облегченный выдох, сняв напряжение, затаившееся в груди. Она поклонилась, принимая благословение, и ощутила теплоту рук отца Иоанна.
- Помолимся? – кротко спросил батюшка.
И не дожидаясь ответа, начал, повернувшись к иконам:
- Царю Небесный Утешителю…
После молитвы Ксения почувствовала особенную легкость на душе. Отец Иоанн, матушка и Ксения сели за накрытый вязаной скатертью столик у окна, - батюшка на старом диване, Матушка Мария и Ксения – в удобных старинных креслах..
Робость, поначалу испытываемая Ксенией, постепенно проходила, и в душу вливалось удивительное чувство покоя. Даже за оставленного дома одного Митьку не появлялось беспокойства, а была полная уверенность, что всех нас Бог хранит и ведет одному Ему известными путями к единственной достойной цели – к Себе.
В тот вечер они долго говорили. О Боге, о Церкви, о трудных временах. О доле безмужней Ксении и безотцовского ее Митеньки.
- Бог поможет, Бог поможет, - твердил Отец Иоанн. – Он не оставит нас, лишь бы мы не оставляли Его. А мы что делаем? Что творится-то везде?
Ксения слушал, молчала, думала.
Какой Он, – Бог? Как на этой иконе в доме священника – строгий и красивый. Красивый таинственной красотою – нездешней, неизреченной, красотою души, да больше! – духа. В сиянии, в короне – Царь Небесный…
В Нем только в Нем – высшая Истина и Справедливость. Отчего же люди так плохо живут? Отчего вот у Ксении ничего в жизни не сложилось? Одна радость – Митька. Да ведь без отца парнишка-то растет. Пока маленький – ладно еще, а как побольше станет? Как без отца-то? А ведь жив отец-то, да только где вот он? Болела душа.
- Помолимся? – снова мягко предложил отец Иоанн, и все встали перед красным углом с иконами.
Не чаяла Ксения умолить Бога, чтобы мужа невенчанного – Николая, Коленьку непутевого – ей вернул, а просила только, чтобы позволил забыть и дальше жить.
А вот батюшка на этот раз долго молился. Молился молча, с земными поклонами, не отрывая глаз от озаренных лампадой образов, словно и позабыл, что находится в комнате не один. И после молитвы уже не был разговорчивым.
Ксения поняла, что пора прощаться. Поблагодарив хозяев за молитвенную помощь и поддержку, вдруг уловила вопросительный взгляд батюшки.
- Я приду, - тихо сказала она. И посчитав в уме дни, добавила, - как жаль, что до субботней вечерни еще целая неделя!
- Придешь, Ксения, - услышала она ответ отца Иоанна. – Придешь. И не в городскую кладбищенскую церковь.
Ксения вспыхнула, - откуда он знает, в какую церковь она ездит?
Батюшка помедлил, словно о чем-то с сомнением раздумывая, но больше ничего не сказал.
На крыльцо вышли уже, когда совсем стемнело. Матушка с керосиновой лампой – посветить в темноте. Все задумчиво молчали. Только батюшка напевал вполголоса любимый духовный стих:
Из пустыни старец в царский дом приходит:
Он принес с собою,
Он принес с собою
Свят прекрасный и любезный драгий камень…
Проводив Ксению, отец Иоанн обратился к матушке:
- Знаешь что, Марьюшка, зря мы ей ничего не сказали. Все проверяли – своя – не своя. Доверять людям надо, которые к тебе идут, не боясь никакой Камбалы. А мы что же?
- Да что ж теперь делать-то? – затаенно спросила матушка. – Придет, чай, еще. Присмотримся лишний раз, да и расскажем.
- А чего присматриваться-то?
- А разве лишне?
- Не поняла ты. Она ведь не одна. Мальчонка у ней, о нем кто подумал?
И решительно добавил:
- Сходи-ка ты, матушка, к Василию да Геннадию. Прямо сейчас вот и сходи. Пусть дойдут до Ксении, переговорят с ней, расскажут все. Наша она. Надо взять ее с собой. Иначе потеряем. И малец у ней, душа ангельская, да некрещеная. Нельзя потерять их. А ведь потеряются. Беги, беги, матушка, пока не поздно. Да и сама к Ксении-то сходи, в темноте тебя никто не узнает. Эх, мне нельзя, - уговор у нас с председателем, что не буду по домам ходить, а он мне за то послабу дает. Обещал даже предупредить, если что, когда из района бумага придет с распоряжением церковь закрыть.
И помолчав, добавил:
- Слышишь, матушка, сдается мне, что и церковь-то у нас не закрыта, что председатель наш тайно верующий. Камбала, говорят, в районе лютует, требования пишет, чтобы храм закрыт был. Да председатель наш Иван что-то там такое делает, что нет ходу ее бумажкам. Бог многое ему простит. На исповедь бы ему, да к причастию, да вот как?! Беги, беги, матушка, поспешай… А, впрочем, постой.
- Да куда еще стоять-то? Скоро уже все спать лягут.
- Постой, с тобой пойду. Надо мне тоже там быть.
Матушка только руками всплеснула.
- Ничего, ничего, - успокаивал ее батюшка. - В темноте не разглядят.
- Так ты ж обещание дал Ивану-то, что не будешь ходить…
- Дать-то дал, да только сейчас я, старый дуралей, понял, что он меня этим обещанием не прижимает, а, наоборот, защищает. Не ходит, мол, поп по домам, значит, и религиозной пропаганды не проводит. Прицепиться, значит, не к чему. Церковь-то у нас, обрати внимание, до сих пор почему-то не закрыта, а в соседнем Еловом никакой Камбалы нет, а храм – оглянуться никто не успел – быстро закрыли и на кирпич для коровника разобрали.
8
Митька, пока на улице было светло, сидел на крыльце, листая старые журналы «Огонек» и «Крокодил». Вот стало темнеть, на другом берегу реки кто-то разжег костер, - наверное, рыбу удят. Становилось прохладно, и Митька перебрался в избу.
Долго Митька сидел один в тот вечер, матери все не было. Думал о пережитом недавно – как в ограде церкви побывал. Жаль, что тогда в саму церковь не попали, - было закрыто. Вовка говорит, что церковь только по воскресеньям поп открывает, да по праздникам. Что, ему жалко, что ли? Еще Вовка рассказывал, что училка распространяет слухи, что бабка Онфиса носит провиант попу, чтобы тот замаливал грехи покойного мужа. А мужа ее большевики расстреляли как врага советской власти.
Сидел Митька один в доме, матери все не было. А сумерки уже сгустились. Тоскливо ему стало. Остро почувствовал он одиночество. Вот, у всех есть отцы, а у него одного нет. Взгляд Митьки упал на угол с иконами. Вот Бог на иконе, он же все может, что захочет, пусть он поможет.
- Боже, пусть у меня папка будет! Ты же самый сильный, у Тебя все получается, сделай так, чтобы у меня тоже папка был, дай мне папку, чтобы он моим был!
И не выдержал – заплакал навзрыд, – хлынула, прорвавшись из потаенных уголков души мальчишечья печаль. И, сам не отдавая себе отчета, повалился Митька на лавку худеньким своим тельцем, и, держась за руками за край, тихо начал сползать на пол, словно теряя всякие силы, и просил, просил Бога своей первой, чистой детской молитвой. Просил путано, неумело, просил о чем-то своем, но от всей души, не лукавя, без расчета. Просил, как просит слабый, надеясь на помощь Того, Кто сильнее. Просил Царя Небесного и верил, что по-справедливому, сильный должен помочь слабому, и потому верил в то, что хоть в чем-то Бог поможет ему.
А умолк, - все рукава были мокрые от слез. Высказалась детская душа, – и легче стало.
А матери все не было. Митька уже спать хотел, но долго еще не ложился, – тревожно было. Наконец, истомившись, сам не помня как, уснул.
И снился Митьке сон. Видел он дымный подвал дяди Васи-кочегара. В подвале горели костры и дымили печи, коптя кирпичные своды. А на кострах и печах тех стояли большие котлы, в которых сидели голые и худые грешники. Булькала вода, потрескивали поленья. Совсем как на картинке в журнале «Крокодил» – там часто рисовали карикатуры на церковников. То ад с котлами нарисуют, то рай в виде городского парка культуры и отдыха.
И расположена была эта котельная-ад в подвале церкви. Кочегар дядя Вася увидал Митьку, руки потер: «А, Митрий, пришел-таки ко мне в баню! Ну что, оголец, давай иди сюда, помоем и тебя тоже, полезай-ка, брат, в котел, грехи-то отмывать пора». А и вправду здесь было как в бане – жарко, много пара, плескалась вода.
Вдруг в подвал спустился сам поп: «Вот, бабка Онфиса передачу принесла – провиант для покойного мужа», и протянул сверток сидящему в котле худому старику с багровыми отметинами от большевистских пуль на груди.
Откуда-то издалека доносились голоса. Наверное, еще грешников привели, – решил Митька. Голоса приближались, становились все громче, все отчетливее слышал их Митька. И вдруг он проснулся.
За занавеской горел свет.
Проснулся Митька и слышит: разговаривают. Голоса знакомые. Да это же дядя Вася с дядей Геной! Что они здесь делают? И мать здесь. И еще чьи-то голоса, не совсем знакомые. Да это же поп! Он так странно говорит – по-церковному – не узнать невозможно. Поп? Сам поп у нас дома???? Это сон? – мысли спутались в Митькиной голове. Он прислушался, забыв обо всем.
- Уже повсюду церкви начали закрывать, кампания такая пошла. В Красном церковь закрыли, отца Сильвестра изгнали. Скитается он без пристанища, не имея где главу преклонить… Тайный постриг принял, в скиту теперь обретается. Помогаем ему, чем можем, обустраиваем житье ему. Вот теперь у вас и два священника. Буду вас здесь окормлять, а он там. Не станет меня, он вас поддержит. Призовет Господь его светлую душу к себе, я на его место встану. Вот так-то, Ксения.
- Что же это, батюшка Иоанн? Уж не конец ли света? – услыхал Митька испуганный голос матери.
- Не бойся, дочь моя, не конец света это еще. Не может быть такого. Светлое что-то чует душа. Не скорый исход, но светлый. А значит, еще есть надежда. Даже сейчас, разве уже уничтожено все? Разве нас уничтожили? И церкви порушенные не исчезли, - в наших душах они.
- Ехать надо туда всем. В тайный скит с старцу Сильвестру. На покосы выедем, возьмем себе участки, откуда до скита ближе. Ехать туда далеко, никто туда рваться не будет, начальство не приедет, корреспонденты по болотам тоже не дураки шлепать. Хоть недельку поживем в раю со святым человеком. Заодно и все работы по благоустройству его келейки закончим.
- Правильно, - поддержали остальные. – Пока по одному, по двое ездим, а надо хоть раз всем выехать. Показать себе самим, что мы – хоть какая-то да сила, хоть что-то можем все вместе.
- И молитва соборная будет…
- И мне поехать можно? – робко спросила Ксения.
- Тебе-то как раз обязательно, - раздался мягкий голос батюшки Иоанна.
Митька вдруг все понял. Встав с постели, он решительно вышел из-за занавески и сказал каким-то повзрослевшим хрипловатым голосом:
- Я все слышал. Берите меня с собой!
С удивлением обернувшись на него, все замолчали. Но едва Ксения хотела отправить Митьку обратно за перегородку, как отец Иоанн отстранил ее руку, благословил Митьку, потрепал по голове, и сказал загадочно, словно предвидя что-то далекое:
- Расти, Митенька, ты должен увидеть радугу знамения новых времен.
Все стали прощаться и расходиться.
Тысячи вопросов закрутились в голове Митьки. Но словно какие-то тормоза сдерживали вихрь вопросов, и Митька задумчиво молчал.
Ксения тоже молчала, переживая что-то важное в себе, что не ищет выхода в словах.
Митька вернулся за перегородку. Лег, долго лежал, осмысливая услышанное, пока не уснул.
И видел сон Митька. Снился ему скит в зимнем лесу. Будто минуло лето, настала осень, приближался Михайлов день. И выпал снег. В деревне про снег на Михайлов день говорят: приехал Михаил на белом коне. И пекут на этот праздник вкусные – вкуснее ничего нет! - пирожки с маком. А весь секрет в том, что мак толченый. Когда мак толкут, - сок из него выходит, отсюда и особый вкус. Митька и сам толок мак. За ступкой ходил в чулан, где со старых времен сохранились расписанные как в сказочных чертогах двери. Чулан был полон всякой всячины, - Митька тут надолго задерживался, с интересом рассматривая старинные вещи, так что Митькиной матери приходилось самой идти и за ступкой, и за Митькой. И вот снится Митьке Михайлов день с маковыми пирожками в скиту. А церковь здесь белая, узкая и высокая как свеча. И стоит на чистом снегу. И видно снаружи сквозь заиндевевшие стекла решетчатых оконец – красные лампады внутри горят, – праздник, все же. И думает Митька: как же эта церковь и весь скит до сих пор сохранились? Почему не разрушены как везде? Потому что в таких глухих местах потаенно сокрыты, что лишь тайными тропами можно сюда дойти? И почему здесь так хорошо, - нет ни тревоги, ни печали, ни обиды ни на кого? Или это и есть Царство Небесное?...
9
Странно, но ни Ксения, ни Митька не затевали между собой разговоров о происшедшем. То ли взаимно смущаясь, то ли без слов понимая друг друга, а, скорее, и то, и другое. Оба стали задумчивыми и в задумчивости на редкость едиными. Митька уже не бегал целыми днями на улице. Ксения даже в город перестала ездить.
И какой неуместной нелепостью на фоне нахлынувших мыслей и переживаний стало для Ксении то, что вдруг в один прекрасный день на улице ей внезапно преградила путь учительница Марья Алексеевна! Камбала почему-то была в пионерском галстуке, с репейными шишками на подоле, - никак пыталась привлечь школьников к прополке своего огорода.
- Что-то ты, Ксения, гляжу, в последнее время в поповский дом зачастила? К чему бы это? Или неинтересны тебе политические мероприятия в клубе, что религиозного дурману захотелось?
И как это она все знает? – подумала Ксения. – Или правду люди говорят про Камбалу, что она целыми днями сидит на пыльном чердаке своего домишки, наблюдая в щель за всей деревней? И точно, делать-то ведь ей нечего. Кто когда видел ее летом за работой? Вон и грядки-то у нее на огороде все репьями да осотом заросли.
- Сито прохудилось у меня, взять на время новое приходила просить, - схитрила Ксения, недовольная собой, что снова вынуждена оправдываться.
- Так, значит, у колхозницы сито дырявое, а у попа новое? Попы, значит, лучше живут, чем колхозники? Ты хоть понимаешь, Ксения, что дискредитируешь весь советский колхозный строй и народную власть перед кулацко-поповским элементом на селе? Нашла у кого просить! К другим бы сходила! Я бы лучше вообще без сита обошлась. Для чего же мы колхозы поднимали, чтобы у антисоветского элемента сито просить?
Да уж, ты колхозы поднимала! Тебе только и поднимать. Свой огород бы лучше подняла. Да и у тебя, что ли, просить? – подумала в ответ Ксения. – У тебя и снегу зимой не допросишься.
При разговоре с Камбалой у Ксении снова появлялась навязчивая мысль, будто стоит она уже обеими ногами в коровьей лепешке, - такое отвращение вызывали у нее политико-назидательные речи Камбалы.
В нагловатых же прищуренных глазках учителки, напротив, разгоралось вдохновение, как во взоре оратора, возвысившегося с высоты трибуны над непросвещенной толпой. Но, оседлав, было, любимого конька, приготовившись к произнесению очередной яркой речи, Камбала услышала от собеседницы нечто совершенно неожиданное для себя.
- Сито было только предлогом, - заявила ей Ксения. – Я ходила к батюшке, чтобы пристыдить его, что он колбасу в Петров пост ест.
Камбала опешила. Про колбасу она конечно выдумала, и как всякий мелкий врунишка, испугалась, как бы теперь не пошли лишние разговоры, не донесли на нее в райком, что кто-то поймал ее на мелкой лжи. Ладно, никто ведь не слышал, - успокоила она себя. Но разговор быстро свернула. Сославшись на дела, пробормотав для порядку что-то про арифметику, что Митьке надо бы подтянуться, пошла нетвердым шагом по заросшей тропинке прочь. Голова ее была, как всегда, гордо поднята, все громче и громче доносились напеваемые Камбалой куплеты: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…» - верный признак крайней взволнованности партейной активистки.
10
Зарядили дождливые дни – один за другим, на две недели. Ходили слухи о наводнениях, что случались в деревнях, расположенных ближе к большим рекам. Мужики ругались: косить надо, а тут – мочит и мочит.
В правлении ломали головы: как быть? И косить надо, корма заготавливать, и тут же – дождь. Сгниет сено! С важным видом ходила Камбала, вопрошала, негодующе потряхивая головой, почему так плохо идут дела? Почему молчит руководящий состав правления и не учитывается руководящая роль партии, требующей выполнения поставленных планов в сроки? Чтобы первой показать пример как в трудных ситуациях действуют верные ленинцы, одним махом составила график, да не просто к данному случаю, а аж на несколько лет вперед, чтобы и следующим поколениям колхозников не ломать впредь головы над подобными проблемами. Расписала все – кто за что отвечает, кто что делает. И сразу стало ясно, что за чем следует и в каком порядке на все ближайшие пятилетки. Одного только не было указано: как остановить проливные дожди. Тем не менее, график не мог не быть принят колхозным руководством к сведению, и занял подобающее место на доске объявлений.
Всяк читал и дивился. Какой-то жуткой фатальностью, неизбывной безысходностью, повеяло на всех от этой чугунной определенности, отныне регламентирующей жизнь каждого на много лет вперед, чуть ли не на веки вечные, словно жизнь человеческая, жизнь бессмертной души, совсем не ею самой, не свободною волею, не обстоятельствами и не Господним предопределением определяется, а графиком, на досуге составленном на огрызке бумажки заезжей партейной занудой Марьей Алексеевной. И угадывалось в этом уже что-то такое, словно и не дурочка Камбала этот график писала, а чья-то потусторонняя черная рука водила пером ретивой большевички, словно чья-то злая воля надевала хомут обреченности на еще не до конца закабаленных людей, на все еще живые бессмертные души, обрекая их на смертельную тоску безысходности.
(окончание следует)
| |
|
Христианское творчество / A.D. / ЦАРСТВО ПОТАЕННОЕ (из прошлого)
