Затем, что мир устал, а мор наполнил море пропитых голосов, прибитых к бледным снам – я выбираю жить – хотя бы тушкой моли с душой, как оберег, дарованный не нам, а тем – иным парням – крылатым и могучим, закрывшим облака и, в оперенье крыш, почувствовавшим нас. Я прилипаю к тучам подземных гаражей таксомоторных рикш, заморенных затем, чтоб легче было править и проще помыкать, и проще хоронить одну, совсем одну, но всё же – нашу память. Ах, если бы, мой друг, не оборвалась нить никчемных наших дней, напомнивших утехи полузабытых слов прославленных отцов, запечатлевших нас в пустой библиотеке. Я больше не могу, и мне, в конце концов, положено летать. Мой брат, ты тоже, тоже. Пускай тебе твердит назойливая дрянь, что ты давно не тот, что прежний был моложе и благородней был, и вышел из дворян, а ты – всего лишь ты. Какая, право, малость, когда в нее взглянув, увидишь в ней себя. Вот только тень совсем примялась и измялась. Но это ж только тень, упавшая с тебя. Подумаешь, пустяк. Пустое и такое, о чем и говорить, тем более – писать не следует. Оно и так тебя догонит и заберет с собой – насильственно – назад. И лишь шагнешь, как там – за кромкой отчужденья – забудешься совсем, однажды и навек. Мой милый человек, не уходи за тенью, не уходи за ней, мой гордый человек. |