Когда речь идёт о воздействии произведений искусства, всегда сталкиваешься c явлениями резонанса, созданного автором и читателем (слушателем, зрителем). От этих созвучных состояний прежде всего и зависит успех и значимость художественного произведения. А пресловутая массовость вовсе не означает низкопробности или утрирования.
С другой стороны, любое направление искусства имеет свои естественные ограничения и может передать лишь немногое, заключенное в пределах его собственных границ.
Непонимание или нарочито-нечаянное забывание этих банальностей обычно завышает требования потребителей к художественным произведениям, авторам, а также приводит к тенденциозной оценке.
Это и произошло с "Островом" Лунгина. Можно сколь угодно рассуждать о правоте-неправоте авторов конъюктурщиков, ответственности-безответственности актёров мирян перед высокой темой; или, вытащив нужные рецензенту обрывки Писания, подискутировать о язычестве, христианстве или слепости "всего творимого", получая при этом соответствующие логически непротиворечивые следствия исходных постулативных начал.
По мне всё это - очередные словесные игры бисерных игроков, развлекающие только их самих и исключительно узкую синтетическую аудиторию.
"Остров" появился вовремя, вызвал потрясение привычной череды фильмопотока и заставил задуматъся на традиционно забытые обывателем темы.
Лунгин создал прецедент удачного освещения православной тематики (блаженной святости) средствами мирского кинематографа. И это необходимое и достаточное условие положительной оценки его работы.
Фильм не оставил равнодушным никого и оказался нужен всем: заигравшемуся со своими картинами Лунгину, и тяготившемуся постбригадными ролями Дюжеву,и застрявшему в образе балаганного шута Сухорукову. Ну и конечно же, зрительской аудитории, уставшей от умножающегося матричного грузилова.
Весь фильм безусловно вытягивает Мамонов, знакомый с темой по жизни, незаинтересованный в афишировании, а потому независимый, ведущий персонаж. Тут нужен был именно преображённый Мамонов. И потому он в фильме юродивый, а недотягивающий в извечном шутовстве Сухоруков - игумен, руководитель "братвы монастырей".
К старцу Анатолию плывут, едут, бредут за советом, поучением, исцелением, вызывая людскую зависть и "ропот братии". А он, отбрёхиваясь, отмахиваясь и отнекиваясь, тащит свой крест, будучи даже непостриженным монахом, а эдаким "православным бомжем", отрекшимся от всего мирского не на словах, а на деле. И не нужно ему с преподобным преподобия набираться, и защита у него мощнейшая. От внутреннего кумирства старец защищён осознанием тяжести греха и закрытием видения собственной судьбы, от внешнего - интуитивным смещением точки опоры "прихожан" на выдуманном святом отце.
Неадекватные выходки старца на самом деле вполне логичны. Cвоим поведением он разрушает всё, мешающее вере в Бога. Собственные внутренние привязанности Анатолий давно преодолел и теперь переносит накопленный опыт "отсекания лишнего" вовне.
И страждущие бредут по наитию, вопреки человеческой логике, под язвительный язык и прозорливые очи старца.
Для каждого заблудшего у юродивого есть свой набор горьких целебных средств: для возгордившегося иеромонаха - уместное дословное цитирование Библии, для деревенской "дурочки" - смачная народная брань вперемежку с красноречивой жестикуляцией.
Даже церковные каноны подвергаются старцем "высмеиванию" - он то поклоны вдругаря воздаст, то дурацкой самопальной частушкой молитву заменит, то вообще игумена разденет и "поучать начнёт".
Исцеляя, старец периодически перебарщивает: как в случае с лечением хромого мальчика, так и беря на себя роль экзорциста. Но все эти перегибы объясняются простым человеческим желанием помочь, чем только можно.
Вот так и жил блаженный Анатолий. Жил-поживал, всем и вся помогал, в ящик сыграл - даже гроба не попросил - другие со стыда сделали...
| |
|
Христианское творчество / Ведов Константин Витольдович / ВСЯК СВЕРЧОК ДОЛЖЕН ЗНАТЬ СВОЙ ШЕСТОК
