РАЗДЕЛ МОДЕРНИЗИРУЕТСЯ
Интересно:
Рекомендуем посетить:
еще стишки давнёхонькие
перемены 1. Хотелось бы и мне солдатом на краю – не выстоять, так пусть хотя бы наперед увидеть жизнь свою в таком родном раю – до памяти еще, до знаков и пород, известных нам теперь – в учебниках, в уме, записанных, как встарь, не буквами, но глиной – как вскриком в тишине, как снегом по зиме. Жизнь только кажется пустой и длинной, но там – за каменным изгибом сильных рук с ногтями длинными, покрашенными алым, я вспомню молодыми всех старух и уничтожусь правильным овалом. А дальше? Мне, увы, не то, чтоб через край, но что-то есть и мне – в тиши уснувших улиц. Обыкновенный дом. Обыкновенный рай обыкновенных, поглупевших умниц – уставших, может быть, но все еще живых – каким-то чудом, сполохом, развратом – на башенках своих сторожевых. Я вижу Землю так, как видят атом под микроскопом. Только стоит ли водить круги, ныряя в сонм отверстий? Я – нефтяная скважина Земли лет двести или даже тыщу двести. Опомниться б, остаться б так, как есть – обыкновенным, крошечным и юным, и – всё. 2. В этой матовой гулкой комнате – за пределами тишины – я укрылся от вашей копоти на поруках своей жены и немногого, что не вспомнится – кроме сына, который спит. Не хочу я ни с кем знакомиться. Мне бы надо бы успокоиться. Мне бы скрыться от ваших свит. До чего же для вас я талантливый – заглядение посмотреть. В этой комнате гулкой, матовой преждевременно умереть – не игрушки и не терзания, и, конечно же, не судьба на вселенские притязания. Затянувшаяся зима почему-то никак не кончится – всё сугробы да снег стеной. Как же все-таки сильно хочется в этой комнате костяной отсидеться, родиться сызнова, переделав за пядью пядь все, что истово и неистово, и опять, и опять, и опять, и опять в этой странной комнате никого – только я и то, что осталось в опальном городе, в нашем омуте, в нашем холоде – предначертанным от и до долгожданного просветления, отодвинутого рукой мира обмороков и тления. …я вернусь к вам другой, другой. 3. Однажды сквозь призму проступит любовь и, взявшись за руки, шеренги детей пройдут по Земле, не оставив следов и свежих колонок гнилых новостей. Однажды все сбудется – каждая тля увидит себя со своей стороны, и станет отчетливей наша Земля не только в пределах нашей страны, и станет нам грустно – ведь все позади, и станет нам одновременно – легко и мягко в заоблачной нашей груди, и бело, как будто бы мы – молоко Небесной Коровы рожденного дня – за лесом, за морем и за горой. …все это случится уже без меня, но будет по-прежнему – только игрой. Ни веры, ни права – здесь так повелось веками столетий – с той самой поры, как заскрипела Земная ось и зародились наши миры. Здесь вера и право – в углу тишины, как крошечный мальчик без цвета лица и памяти. 4. /Ивану Зорину/ …и вакуум обыкновенной клетки надклеточного выбора души. Кому – тяжелый труд и пятилетки, а мне – склонения и падежи, и вакуум – такой обыкновенный, что и не верится… Неужто где-то есть небесный свет и воздух внутривенный, который заживо меня не съест? Но тоже ведь надкусит. До финала – мир грезится, выпячиваясь в старь. Ночь, ледяная рябь канала, прохожий пьяный, как коала, аптека, улица, фонарь… Лишь бесы скачут, цокают, стрекочут, как малярия. Вторник и среда прошелестят подолами, проскочат и не пророчат, а всего лишь прочат седую стужу горького труда посередине вывернутых свалок. 5. Семь пятниц на этой неделе и ни одного воскресенья. -- Одиночество – это акт. Одиночество – это теракт. -- Только по телефону доверия или на метафизической паперти выскажу Богу свои суеверия всей своей метафизической памяти. Господи-Господи, как-то не верится. Хочется многого. Благо – лишь хочется, и наша дурка земная вертится, как неприкаянный стон одиночества на разделенной фракталами улице. Мутно от этого – мутно и маятно. Это – когда перемёрли все умницы – все до единого глупые умницы. Выживи умницей в нашем кошмаре-то. песня беспризорника (шансон) стилизация под Емелина Обмотай меня, мать, как в утробе – своей пуповиной, и пойдем мы опять вместе грабить и воровать. Я возьму твою жизнь – вместе с лучшей ее половиной, и останусь один над судьбою своей горевать. Архетипы мои, одурманенные перестройкой, зачумленные наглухо пеньем Брежневских похорон. Я имел ихний базис – да вместе с евонной надстройкой. Обмотай меня, мама, накидкой из белых ворон. Мне ведь всё пополам! Понимаешь? Мне всё это – мимо. Но городская возня и очерченный лицами круг – не дают мне уснуть на развалинах Третьего Рима. Я почти уже сплю. Не буди меня, мать, если вдруг. Наши годы и вехи отзвучавших свершений пятилетних наказов и заветов на век. Мир не станет, родная, увы, совершенней, как не станет роднее мне любой человек. Я бы рвал тебе, милая, полевые букеты, я бы знал наперед череду наших дней, превращенных по прихоти нашей в стеклопакеты. …но от этого только мы друг другу родней и родней. Обмотай меня, мать, как в утробе – своей пуповиной, и пойдем мы опять вместе грабить и воровать. Я возьму твою жизнь – вместе с лучшей ее половиной, и останусь один над судьбою своей горевать, горевать, горевать. --- Перед отъездом на Малую Землю толпы людей развернутся на юг, и – припорошенный пеплом и селью смытый, и в обмороке над постелью, как замутненный сознанием Юнг – скромно пройдет по далеким границам вымершей жизни наш замкнутый круг. Остановиться бы, остановиться, и обязательно посторониться от посторонних навязчивых рук, ног, голосов, настороженных взглядов. Глупый какой-то, дешевый вальсок. Память – и та – далека, как заклята, как неизвестная мама солдата и от беды почерневший сосок. |
