Водица

Рафиев Алексей Родионович

Еле скрипнула половица,
и разрезало, разорвало
годы памяти, милые лица,
и почудилось, что водица
превратится вот-вот в вино.

Жизнь, как оборотень в темнице.
Полнолуние. Никого.
Только чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.

И на дне опустевшей бутылки
скачет чертик, прося помочь.
В голове моей – дрянь, опилки,
этикетки, фантики, бирки,
бесконечная вечная ночь.

Ах, когда бы хоть кто-то сдюжил
хоть отчасти хоть малый миг
бесконечной и вечной стужи.
Безразлично – моей ли? Их?

Как же хочется возродиться,
отсидеться в немом кино.
Все, что так нестерпимо длится,
если было, то слишком давно,

и бессмысленно звать на помощь –
тишина за корсетом лет.
Только помнишь, по-прежнему помнишь
даже то, чего вовсе нет.

Скорость света и черные дыры
растворяются за спиной.
Вечность от сотворения мира,
если есть, то во мне. Со мной

ничего не может случиться –
ни ужасного, ничего.
Только чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.

Нынче небо совсем в разрывах
и безропотно. На века
бьется память, как рыба в Рыбах,
уплывая за облака

мутной ложью по мутной жиже.
Ах, когда бы хоть кто-нибудь
стал на шаг к горизонту ближе.
Все, что надо забыть – забудь,

и живи, потому что стоит –
даже если вокруг чума
и наш мир потихоньку тонет.
Впрочем, ты это все сама

знаешь милая от рожденья:
наши тени – и те – всего
лишь нелепые глупые тени
наших обмороков и падений,
наших слишком невнятных видений,
не оставивших ничего

ни единому из потомков.
В заповедной, бедной глуши
слишком зыбко и слишком тонко
для одной на двоих души.

Будет ветер срывать антенны,
будет Солнце слепить глаза,
будем биться пульсом о стены,
будут пропасти и небеса…

Разве можно все это разом
превратить в придорожную пыль?
Не позволит вселенский разум.
Важно лишь, чтобы разум был.

Остальное – мелочи жизни,
перемолотая ерунда.
Я, конечно же, милая, шизик.
Это – да. Безусловно, да.

Будет Солнце дальше катиться,
освещая священное дно,
и мне кажется, что водица
превратится вот-вот в вино.

Будет искра лететь из печки.
Будет дым валить из трубы.
Будут травы леса и речки.
Будут бабочки и кузнечики,
и уставшие человечки
между речек, лесов и травы.

Будет думаться, будто снится.
Будет сон в целый век длиной.
Будут звезды во тьме светиться.
Будешь ты. Будешь ты со мной.

Либо так – ничего не будет,
кроме оторопи в пустоте,
и слепые, немые люди,
и промерзшая даль везде –

простирается по пустыне
бесконечной вечной тюрьмы –
от начала времен до ныне,
и во всем этом – только мы –

обезумевшие от злости,
ошалевшие от бытия,
как сухие, бездушные кости –
только мы – только ты и я.

Страшно, милая, и тревожно
мне от этих причуд ума,
и порой совсем невозможно,
и нельзя, даже если можно,
потому что – зима, зима

по Земле просквозит поземкой –
заметет, занесет, за сим
ни единому из потомков
не укрыться от этих зим.

Выбор делает каждый, каждый
движим, даже когда недвижим
его мир – каждый смертный, даже
если он никогда не жил

и не был, и не будет вовсе,
и не знает о том, как быть
и лететь, и разбиться оземь,
и забыть – навсегда забыть

все, что двигалось и дышало,
и любило Земную ось.
Ты же, мать, не затем рожала,
чтобы все это прервалось?

Получается – выбор сделан.
Глупо, милая, горевать
над дряхлеющим млеющим телом,
опрокинутым на кровать –

ведь Земля не устанет крутиться,
и не кончится, значит, кино,
и мне чудится, что водица
превратится вот-вот в вино.