Посвящается Ю.З. и И.З.
Вот радость-то! Хоть и оторопь. Егор потом сказал, уже в машине: «Все-таки за двадцать шесть лет ты меня недостаточно узнал». А кто может кого знать? Муж жену? (Ж-ж.) Мать — ребенка? Упаси, Господи, от самонадеянности! «Душа и своя — потемки, не то что чужая…» — написала когда-то в стишке приятельница Влада, поэтесса, ныне присылающая открытки с видами Иерусалима и заламинированные веточки, произрастающие на горе Сион.
Влад возьми да и бахни Егору по интернету — даром что неподалеку друг от друга живут — в очередной электронной записке: «Как бы нам снова в Оптину сподобиться? Очень надо… Ведь надо бы, а?» Намекнул вообще, на перспективу. Они же совсем недавно, месяца два назад проехали с семьями на Егоркином микроавтобусе по всей Украине, посетили Лавру Почаевскую и немало иных замечательных мест. Кто ж мог подумать, что Кошкин еще более легок на подъем, чем Владу всегда казалось. А Егор ответил: «Поедем в следующие выходные?»
Выехали в четыре утра. Как-никак до обители — что-то около семисот пятидесяти километров. Шутка ли, полторы тыщи в оба конца!
«Во субботу, в день нена-а-стна-ай!» Да хоть и ненастнай! Владу — что: баранку не крутить, от него польза одна — беседу беседовать, умные да сердечные слова говорить. А то — сиди себе да думай своё, глядя на дорогу. В серебристом авто.
На этот раз летели быстро, на легкой скоростной машине, потому что собрались не дюжинной паломнической группой, а втроем: Егор с женой Яной и Влад. Да завезли по дороге Егорову мать на родину в Орел, давно не была. Прасковья Кузьминична, хоть и радовалась выпавшей возможности повидаться с родичами, но Егория по дороге неправедно попиливала: что в такую даль ездить, машину бить, бензин дорогущий палить; некуда деньги тратить — вон дома четыре девки по лавкам; помолиться тебе надо? — сходи к чудотворной Песчанской Богородице, приложись; и так столько работаешь, так устаешь, вот выходные, отдыхать-то когда же, Егорушка, а, я тебя спрашиваю, что ж ты молчишь, сынок. Яна, невестка, сидевшая рядом со свекрухой, стоически помалкивала. Влад кумой своей Янкой вообще восхищался, можно сказать, пример с нее брал. И тут он, спровоцировавший поездку (неуют если и чувствовал, то лишь перед Егором за эту сценку), тоже молчал на переднем сиденье, только по руке, что на переключателе скоростей лежала, Егорку похлопывал: не обижайся на мать, мол.
И ведь в чем-то тетя Паша была права. Подобный упрек высказал Владу лет двенадцать назад монах на Соловках: «Чего вы сюда ездите, что вам неймется? У вас же рядом, в Киеве, Лавра! Да и что, у вас церквей в городе нет, чтоб молиться?» Вот врезал! Влад тогда опешил. Оно конечно. И в Киевской Лавре бывали не раз, да и недавно под боком пятую русскую Лавру освятили, Святогорско-Успенскую. Молиться можно везде — дома, в поле, в лесу. Но ведь, с другой стороны, и подвижники искали своих, благодатных, особых мест, что к сердцу льнут. В перемещениях явно прочитываются, как бы это сказать, дискомфортные побуждения, которые и ведут молитвенника в дальние обители. Но, опять-таки, что, паломничество — неправое дело? Не может быть.
Разве расскажешь, что еще в те времена, когда Влад упивался страницами о старце Зосиме в «Братьях Карамазовых» или читывал биографические записки о приезжавшем в Оптину Достоевском, о навещении пустыни графом Толстым, предузнавание каждый раз неизменно рождалось в груди «тихим взрывом», обещало продолжение, важное оформление потом, и следовало жить дальше, ждать обязательной встречи. С чем? Укажут.
И свершалось!
А чего все-таки было ехать сей раз?
Знамо чего.
Еще прошлым летом Влад послал почтой старцу Иринею письмо, к коему приложил иконку Спаса Нерукотворенного, так называемого «Харьковского», и принтерную распечатку своего большого очерка о поездке в Оптину. Иконку Влад подгадал. С одной стороны, хотелось поделиться со старцем слобожанской святыней, а с другой — важен был именно этот образ. (Батюшка-то на Пасху подарил им с Егором — каждому — очень красиво изданные буклеты с акафистом Спасу Нерукотворенному и свое фото у большой иконы Спаса на полотне.)
Вскоре пришел ответ: два конверта. В один было вложено фото улыбающегося старца на службе, с кадилом. Во втором конверте лежал цветной же фотоснимок заснеженного Костомаровского монастыря. (Лишь Егору, побывавшему с семьей зимой в Воронежской области, удалось опознать обитель). Символику снимка Влад постичь не мог, фантазировал, — отчего именно эта обитель и почему прислали вид храма полуразрушенного. Но на обороте имелась надпись круглыми буковками — не то детским, не то женским почерком: «По интересующему Вас вопросу лучше приехать для личной беседы».
Украинско-российскую границу, над которой тучи хоть и ходили хмуро, да по утренней тьме не были видны, прошли сей раз без напряга. Как повелось, поусмехались названиям родных пограничных деревень — Гоптивка и Нехотеевка. «Гоп-со-смыком — это буду я!» Российские службы официально сняли с транспортного средства триста рубчиков, что было большим послаблением. Начинали-то они когда-то со ста, но последнее время брали восемьсот, из-за чего Егор перестал ездить в Белгород. А прежде по делам фирмы гонял раза два в месяц. «Да что, захребетников разве всех укормишь! — вздохнула Прасковья Кузьминична. — Егорушка, помнишь, как мы тут видели, бабка с венком рыдала, им на похороны в соседнюю деревню на старом «Москвиче», а у них восьмисот рублей-то и не было. А коли были бы! Что за деньги безумные дерут «зинхауеры» эти, ужас какой!»
В Курске притормозили: Влад заскочил на утреннюю минутку к родителям. Мама, как всегда, сунула ему с собой в пакете какую-то еду. Как же, дети малые, с голодухи пухнут… или постятся, небось, глянь, пузо как ввалилось! Ан попробуй откажись.
Незнакомая дорога началась за Орлом, потому как решили ехать напрямик, по-украински сказать, «навпростэць». Как шашкой рубанули по карте в дорожном атласе: «На Козельск!»
Проезжали через маленькие, с серьезным историческим прошлым, городки. Даже Суздаль вспомнился. Но выглядело все здесь обшарпанно, словно в запустении, — как в советские времена. Лишь в Болхове реставрировался огромный собор, Богородичный, судя по синеве и звездности больших куполов. В Белёве, который затем открылся на хреновой дороге километров через пятьдесят, картина с обилием храмов повторилась. Это был стык сразу трех областей — Орловской, Тульской и Калужской. А где стык, там, известно, дорог в России как бы нет. Это Влад с Егором уже проходили, едучи из Дивеева. Теперь наступили фактически на прежние грабли: «короче» в России зачастую оказывается «дольше и тяжеле». Повторение учения — с усугублением: дорога, ведшая из Тамбовской области в Калужскую, была убита. Виды друзья в жизни видывали, но, как убедились, не все. Шесть километров преодолевали в течение часа, медленно объезжая воронки в грунтово-гравийном покрытии, оставшиеся словно после гаубичного обстрела. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, Преподобных и Богоносных Отец наших, помилуй нас!» Колеса то нависали над ямищами, то казалось, что из очередной язвы, наполовину заполненной позавчерашней дождевой водой или вечной болотной жижей, уже не выбраться. Но минут через двадцать по окончании жуткого участка машина выскочила прямо-прямо к поселку Оптино, к уже знакомым, родным воротам пустыни.
«Вон оно!» — воскликнул про себя Влад, подобно князю Болконскому, увидевшему знамя во время битвы.
И ёкнуло сердечко.
В Казанский храм вошли минут за пять до начала службы, и уже не успели подать записочки и купить свечи. Инок у лавки сказал: «Давайте прервемся, чтобы не шуршать деньгами, когда будут читать общую покаянную».
Как страшно слушать эти слова, произносимые священником! Как жутко узнавать лицо свое в каждом, без исключения, грехе! Вот стоишь ты, «капли часть некая», душа содрогается, а ты называй свое имя пред Господом и, устрашась недостоинства своего, смиренно слушай-повторяй.
«Как же я могу приближаться ко святыням, прости меня, Господи! — с ужасом думал Влад, сокрушаясь своей самонадеянности и шепча единственно возможное. — Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу». Утешало ли, что был он не одинок? Куда уж нам, когда о собственном недостоинстве столь пылко и сокрушительно говорили святые отцы! Только и осталось, что повторять вослед святому Симеону Новому Богослову: «От скверных устен, от мерзкаго сердца, от нечистаго языка, от души осквернены, приими моление, Христе мой…»
Вечерняя служба была долгой, со своими, малопонятными Владу переходами, с особенностями Оптинского устава. Влад подивился, что некоторые песнопения исполнялись в унисон. С таким пением он был знаком, его приятель, регент, собрал много древних сочинений на Афоне, в Болгарии и Грузии, с храмовым хором выпустил несколько звуковых альбомов. Удивительно и радостно было встретиться с древним знаменным распевом здесь. Пока еще можно было протиснуться, Влад перешел поближе к хорам, стал, касаясь правой рукой белого мраморного надгробия, увенчанного деревянным крестом с надписью «Архимандрит Досифей /313/ 13.4.1900 г.». Владу вручили заздравный синодик — узкую и длинную красную записную книжку с сотнями имен. Читая, на одной из страниц он нашел имя старца Иринея и возрадовался. (Прошлым летом на Валааме, на заутрене в Спасо-Преображенском соборе, довелось читать поминальный список. Было поразительно, волнующе: перечислять как живых — ведь живых же! — усопших валаамских братьев.)
Изредка через скопление молящихся пробирались иноки и послушники в рабочей одежде, встречаясь, трогательно соединялись шеями, целовали друг друга в плечо.
Когда пели по-гречески «Кyrie Еleison» («Помилуй, Господи»), Влад глядел на иконостас, о котором ему пока так и не удалось дознаться, кто же мастер этих икон. Точнее, иконостасов было три — пятиярусный центральный и два боковых, трехъярусных. Стилистически здешние иконы, на редкость благолепные, вызывали в памяти письмо Андрея Рублева, и Влад снова подумал — не Зинон ли «руку приложил», недавний игумен Псковско-Печерского монастыря.
Хор — хороший, с сильными голосами — отзывался на воззвания пастыря, перекликался с ним. Переполненный храм дышал совокупным дыхом, общим молением. Удерживаться все время на таком высоком накале Владу не удавалось. Грешным делом, отвлекался от молитвы и думал о том, например, что идея родственного собирания сонма святых, родненьких подвижников, вполне реализована в любом иконостасе, и во время службы святые отцы предстоят пред Господом все вместе, в единой связке с ныне живущими, молящимися купно. И не только с алтаря они глядят, но и с боковых стен, где было тоже немало икон. А были еще лики, написанные на штукатурке сводов, колонн, простенков. Да, именно в часы литургии живые, пребывающие на земле, составляющие Хрис¬тову Церковь воинствующую, земную, видимую, соединяются — в наибольшей полноте — с пе¬решедшими в жизнь загробную и угодившими Богу, которые вкупе с добрыми ангелами составляют Церковь торжествующую, небесную, невидимую. Во время службы происходит (может, должно происходить!) катарсисное единение двух Церквей в единую, полную — Церковь Господа нашего Иисуса Христа. Этому и есть имя «собор».
При благодатном даре и особом включении в молебен бывают подлинные чудеса, непостижимые земному разумению. Как, скажем, явление Богоматери во Влахернском храме Константинополя святым Андрею Юродивому и Епифанию. Или явление преподобному Серафиму, Саровскому чудотворцу, который за «совершенное самоуглубление в истины евангельские» был однажды во время литургии удостоен видения Господа в окружении Небесных Сил. Но и это были «избранные» события: в присутствии молящихся такой благодати удостаивались персоны. А ведь известны и многочисленные свидетельства явления Богородицы большим массам людей, как например, не столь давно во Львове — ночевавшим во храме.
Влад взглядывал на центральный иконостас, запрокинув голову, и лики святых забирали его с собой к небесам…
Что мешало всецелому вниманию? Та ж греховность, в которой каялся на общей исповеди. Иногда Влад словно глядел на себя со стороны и понимал, как он запишет происходящее с ним. В этом уже не было для него ужаса, он привык быть инструментом, проводником. Оставалось только внимательно прислушиваться к совести, чтоб не преступать в сочинительстве меру. Но во время службы самосторонний взгляд Владу мешал, мешал, мешал.
Слава Богу, старец Ириней тоже участвовал в службе. Соответственно духовному положению, занимаемому им в монастыре, он вышел из алтаря последним, помавая кадилом овамо и семо, и во время обхождения храма, когда народ расступился, проследовал на расстоянии локтя от Влада, что вызвало прилив радости и надежды. Здоров, и здесь!
По окончании молебна моложавый батюшка, как и всем, нанес Владу елей крестообразно на лоб, мягкой колонковой кисточкой с черным ворсом. Масло осталось изобильно, Влад снял очки и размазал его по лбу и щекам.
Свечки купить успелось, нужное всегда успевается. Когда народ чуть схлынул, удалось приблизиться, приложиться и к мраморным гробницам преподобных Антония и Моисея, к соседствовавшей большой их иконе, и к образу преподобного Амвросия с частицей мощей, к большой иконе Ксении Петербургской. Вот задача: обойти все иконы и раки, приклониться ко всем святыням. Нет сил? Неуют, леность одолевают? А ты подойди. Они, святые, хоть и не обидятся, а что ж ты к одной иконе прикладываешься, а другую пропускаешь? Все, всех обойди. Неспешно и основательно.
Небольшая группа монахов продолжала петь в центре храма, батюшки разошлись приуготовляться к приятию исповеди, остававшийся для этого люд потихоньку распределялся по очередкам.
Однако было самое время обратиться «по интересующему вопросу».
Влад покинул храм через главный вход и подошел к собору с северной стороны — меж Казанским и Введенским. Странно, тут никого не было, за исключением маленькой монахини, сидевшей подобно нахохлившейся темной птице на черном чугунном заборчике — красивой невысокой ограде — у открытой двери. Дверь располагалась прямехонько у алтаря, и со двора были видны — вдоль — весь иконостас, ну да, три их, стоящих плечом к плечу, как три богатыря. Хорошо был виден так же амвон. Пение и здесь было слышно хорошо.
Егор и Влад остановились в темноте у невысоких ступенек, заглядывая в светящееся пространство храма, ожидая, зная, что отцы выходят после службы именно здесь. Влад извлек свой новенький цифровик из непромокаемого футлярчика, экономно сшитого женой из дочериного старого капюшона. Сделал снимок открытого дверного проема — со вспышкой.
— А вы получили благословение на съемку? — послышался тихий, но вполне взыскующий женский голос.
— Да нет, вот батюшку Иринея ждем. Мы из Изюма прибыли, матушка, с Харьковщины, — смутясь, пролепетал Влад.
— Из Изюма? А я там бывала. Еще в то время, когда бизнесом занималась. — Слово «бизнес» она так и произнесла, закавыченно. — Очками торговала, как новые времена начались.
— Да, у нас есть оптико-механический завод, угу, — сказал Влад.
— У иконы Песчанской Божией матери в Изюме были? — спросил Егор. — Она у нас одна из святынь. Три чудотворных иконы на Харьковщине нынче: Спас Нерукотворенный, «харьковский», и две Богородичных — Озерянская и Песчанская.
— Я тогда ни о каких иконах не думала.
Трудно сказать почему, ну не из изюмской же общности или личной симпатии — скорее, от присущей открытости сердца, женщина сразу предложила на всякий случай помощь, как, пожалуй, всегда предлагала ее прибывавшим сюда:
— Если я вам понадоблюсь, меня легко найти. Выйдете из ворот обители, неподалеку слева — недостроенный домик. Улица Южная, восемь.
— Кого спрашивать, матушка?
— Мать Анну. Я раньше жила там со старицей. Я келейницей была у Марии Ивановны, монахини Марии.
— Так вы не из Шамордина?
— Здешняя.
— А что, в Оптиной теперь есть и женская обитель?
Матушка кивнула.
— Сейчас просят, чтобы я Пашеньку-блаженную забрала к себе из Дивеева. Не знаю, как Господь… Собираюсь во вторник туда ехать… Как получится, не знаю, как Господь направит… Вы бывали в Дивееве?
— На прошлую Пасху сподобились. В само Воскресенье Христово сюда прибыли, батюшка Ириней нас принял, благословил на поездку в Дивеево, и мы на пасхальной неделе такие дали проехали! Отсюда через Владимир, Княгинин монастырь, где чудотворная Богородица Боголюбивая — через Оку, а затем в Дивеево, к батюшке Серафиму Саровскому.
— В Дивееве были у старца Ионы?
— Нет.
— Он сейчас в затворе. Но если опять поедете, я похлопочу, вас к нему отведут. Может, и
примет. Он молодой, а с восемнадцати лет старец. Блаженный, но, как отцы говорят, давно в схиме.
— И что, к нему в затвор проведут?
— Бывает такое: молишься, просишь его, он выходит во двор.
— Спаси Христос, матушка!
— Во славу Божию!..
— А нас тогда на Пасху и батюшка Феодосий здесь благословлял. Как он нынче?
— Преставился. Вот благодатный старец был!
— Царствие Небесное… — Владу помнились облик и улыбка отца Феодосия, благословившего их «случайно», здесь же, у главного входа в Казанский храм, когда они шли по солнечному воскресному двору с Егором, Яной и Ксюхой, третьей дочкой Кошкиных. Старец заканчивал беседу с женщиной и ее взрослым сыном, а изюмцы, проходя мимо, «подставились», воскликнув почти в один голос «Христос воскресе!», отчего батюшка просиял, заулыбался ребенку, Ксюхе, спросил что-то у нее, осенил всех крестным знамением…
— Значит, вы к батюшке Иринею? — спросила мать Анна. В ней чувствовался какой-то надрыв, «спокойная нервенность».
— У меня к нему дело. Личное. — Ответил Влад.
— Все хотят к нему. Сейчас служба закончится, батюшка Ириней сюда выйдет. Тут дождетесь… А то бы вы к батюшке Анатолию пошли. Он такой молитвенник! Такое отмаливает! Моя старица о нем очень высоко отзывалась. Великий старец, говорила, будет. — Мать Анна добавила не без особой, хоть и спрятанной, гордости. — Он мой восприемник. Постригал меня. На исповедь к нему иду. — Дальше она говорила более доверительно и словно индивидуально, обращаясь ко Владу, у которого было «личное дело». — Давайте я вас отведу, он вас возьмет. А Ириней очень болел и болеет. Сегодня вышел на службу, полегче ему, должно быть, стало. Уж все так к нему идут и едут, идут и едут. Старица говорила, что он очень много людских болей взял на себя, вот и ослаб нынче… Пойдемте к батюшке Анатолию. К нему тоже много людей идет… Он вам поможет.
Храм был по-прежнему заполнен, однако все-таки пустел, хоть и понемногу.
Мать Анна вела Влада меж людей бережно, шла впереди, и когда Влад затерялся, не смог протиснуться, ищуще обернулась.
Народу к отцу Анатолию собралось обильно. Череда стояла по два-три человека — до самого входа, да еще сколь сидело по лавкам!
Неслучайным оказалось и место — у надгробья архимандрита Досифея, на котором полулежал лицом вниз, раскинув руки, белобрысый пацан лет восьми-девяти в синей болоньевой куртке.
Отец Анатолий оказался моложе Влада, лет до сорока, на полголовы выше, то есть более среднего роста, с длинной, но непышной русой бородой, высоким лбом с небольшим шрамом на правой брови, изредка подрагивавшей — то ли от тика, то ли в моменты особого сосредоточения.
Свою духовную дочь Анну, которая была годов на двадцать старше его, батюшка «взял» сразу, как только отпустил женщину из очереди. Стоя в четырех шагах от беседовавших и внимательно глядя на них, Влад испытывал смущение, что невесть отчего пользуется льготой благорасположения монахини. Чтоб как-то отвести от души неловкость, подумал, что, значит, так надо, так сбывается провиденциально: ехал вроде бы к отцу Иринею, а говорить доведется с отцом Анатолием. И ладно, и хорошо. Так все Богом размечено… И матушка Анна все объяснила, все обустроила.
Мать Анна вернулась ко Владу:
— Идите, а то он забудет…
«Как это забудет? Ну да, ну да, нас же — вон сколько!»
Исповедовав после Анны еще одну женщину, отец Анатолий взглянул на Влада и будто протянул к нему руку.
Влад начал торопясь, взволнованно (а как иначе? да еще и люди ждут):
— Батюшка, меня измучила такая проблема. Дело в том, что сведения о моем крещении очень расплывчаты. Моя бабка, мать отца, перед смертью вроде бы рассказывала одной из моих родственниц, что крестила меня, малыша, втайне от моих родителей, когда те были в отъезде. Но никто достоверно подтвердить это не может… Родители назвали меня Владом, а такого имени в православных святцах нет... А я… Господь сподобил меня много ездить по святым местам, я и пишу об этом, рассказываю людям. Это моя профессия, мое призвание… И еще. У меня семь крестников… Я переживаю, что…
— А ты не переживай, — тихо перебил Влада отец Анатолий. — Не терзайся… В церковь у себя ходишь?
— Да, но на исповедь в прошлом году ездил к схимонаху Константину в Старобельский монастырь.
— Ну вот, смотри, — батюшка говорил вполголоса, и, чтобы расслышать его сквозь певшие голоса, приходилось напрягать слух и вытягиваться-клониться к нему. — Историю-то с благодатным огнем, что на Пасху сходит в Иерусалиме в храме Гроба Господня, знаешь?
Влад кивал, кивал — может, и торопливо, но хотелось и дать понять собеседнику, что он осведомлен, да и нетерпеливость гнала его к развязке. А батюшка совсем не торопился. Ему не в тягость была ни сама история, которую он не раз в своей жизни повторил, ни характер и продолжительность беседы:
— Там, когда армянские священники заперли изнутри храм, не пустили православных, стена треснула, и огонь, агиос фотос, сошел к православному епископу. И был один араб, который, увидав схождение из трещины благодатного огня, спрыгнул со стены и закричал: «Верую!» За это арабы его расчленили. Но церковью он причислен к лику христианских мучеников… Его ведь никто не крестил… А знаешь ли, святые отцы говорят, что в пустыне, где нет воды, можно и песком крестить… Или есть еще история про детей, которые играли с ребенком, впервые появившимся в их компании, а потом прибежали к батюшке и говорят: батюшка, а мы его крестили! Теперь он, как и мы, крещеный! — Да как же вы крестили? — Они и показали, как… А ты… крестил сам себя. Верой твоей. Главное ведь — вера внутри человека, которая все освящает… Да, крещен ты верою твоей. И любовью ко Господу. Сколько ты уже у святынь сердцем молился и исповедовался!..
— Спаси Христос, батюшка, камень с души упал… А что с именем делать?
— Ты Влад? Какие есть схожие? Владимир? Владислав?.. Ну что, в таких случаях читается разрешительная молитва о наречении вторым именем.
— А можно ли сейчас ее прочитать?
Отец Анатолий, глядевший, как казалось Владу, чуть в сторону, мимо его лица, перевел взгляд на кипу толстых книг, что были им принесены и обустроены на надгробии архимандрита:
— Дай-ка мне верхнюю… Читай здесь. — Он указал место на странице. — А я пойду, у духовника спрошу.
В большом томе душеполезного чтения на раскрытом месте речь шла об ответственности за слово. Взволнованный беседой с батюшкой — фактом, содержанием и результатом ее — Влад не сразу вник в смысл предложенного чтения. Буквы поначалу скакали, не складывались в слова. Но успел все же прочитать полторы страницы, где говорилось, что за каждое в праздности изреченное слово будем держать ответ на Страшном Суде. И хотя все здесь написанное было Владу не просто знакомо, а он и прежде уже пришел к этому и верил в сей тезис, следовало, конечно, читать и вникать еще и еще. Это было адресное, нужное, даже если и профилактическое назидание. Неужто держать ответ все-таки за каждое слово? Господи, тогда шансов спастись нет, столько наговорено-намелено! «Во причастие святынь Твоих како вниду, недостойный?..»
Батюшка Анатолий, вернувшись, заключил:
— Отец Ириней говорит: это ты решишь там, у себя, дома.
Выходило, что Влад не миновал таки духовной опеки старца Иринея. Все ж порыв реализовался, как чаялось.
…С покрытой епитрахилью главой, он услыхал должные отпускающие слова. Влад разобрал в шепоте монаха собственное имя, поцеловал крест и Евангелие и, сложив руки, принял руку батюшки и поцеловал ее.
— Спаси Господи, батюшка! — выдохнул с чувством, как бы удерживая ладонь отца Анатолия, благодаря его счастливыми глазами.
Оглоушенный, столкнулся, повернувшись, с матушкой Анной, ожидавшей его у Распятия и молившейся.
Благодарил сердечно. Расчувствовавшись, тронул ее за руку.
— Нельзя монахов касаться! А особенно — монахинь! — «Испуганно пугая», однако улыбчиво остерегла матушка.
Откуда было знать об этом «сердешному» олуху! Да и матушка — сорадовалась, светилась.
Было начало десятого. Теперь оставалось второстепенное — передать отцу Иринею два номера журнала «Истинное», в котором был опубликован тот самый очерк Влада о поездке в Оптину, завершавшийся теплыми и пространными словами о старце. Влад уже отпустил себя, подумав, что журналы старцу вряд ли нужны. Хотелось, правда, чтобы они попали хотя бы в библиотеку пустыни, но уже махнул рукой.
Егор оказался настроенным более решительно. «Надо же довести до конца. Ты же вез их батюшке?»
Терпение было вознаграждено. Там же, у северного выхода из храма, где встретились с матерью Анной, дождались и отца Иринея, усталого, в сопровождении келейника. И сразу его окружила стайка защебетавших молодых монахинь. Старец заулыбался, и словно стало светлее, хотя была уже, в сущности, ночь, слегка подсвеченная фонарями.
Батюшка Ириней задержался под огромной пихтой, круг разомкнулся. Егор и Влад очутились пред очами старца, и тогда Егор, взявший на себя функции подателя, обратился к отцу Иринею, самому маленькому в группе, напомнив об их прошлогодней встрече, о благословении, подарках, быстро и обо всем, «вот, мы вам журналы привезли!» — и вручил прозрачную папочку старцу, улыбчиво закивавшему-заблагодарившему.
Егор решился побеседовать с отцом Анатолием и стал у очереди из остававшихся человек десяти, но батюшка сразу подозвал его, словно провидел важность и неотложность разговора. Выслушал и, как Владу, как некоторым иным, дал чтение.
А Влад с Яной присоединились к крестному ходу, что отправился за час до полуночи вокруг монастыря. Впереди шли три монаха — центральный нес на шесте свечу в стеклянном закрытом «фонарике», а те, что с боков — несли иконы. Всего шествовало человек сорок.
Начался ход со странного происшествия. Выйдя из ворот пустыни, процессия повернула налево, направляясь, таким образом, против движения часовой стрелки, мимо гостиницы, в которой когда-то останавливались Гоголь, Достоевский, другие достойные люди. В сущности, это было восстановленное здание, поскольку старое спалили немцы в сорок втором году.
Так вот, когда процессия гостиницу уже почти миновала, Влад и Яна, шедшие последними, поравнялись с отцом Исидором, который приостановился, обратясь к вышедшей из гостиницы девочке лет десяти, державшей в руках какие-то некрупные игрушки: «Так это ты и есть Машенька?» В этот момент от угла гостиницы отделилась половина водосточной трубы и оторвавшимся концом грянула на асфальт буквально в нескольких сантиметрах от ноги отца Исидора, а точнее, почти меж ним и девочкой, ближе к нему. Влад, который проходил в шаге от монаха, тоже вздрогнул от удара, почувствовал, как вздрогнула шедшая слева Яна. Ситуация была жуткой. Труба могла опуститься на голову любого из участников сцены. Девочка, похоже, не успела сообразить, что к чему. Отец Исидор мгновенно обрел самообладание (или же не терял его). Вопросив «что это?», он поднял серебряный крест, который держал в правой руке, и задорно воскликнул: «Вот как крест охраняет!..» Поглядел на Влада и Яну, как на понимающих свидетелей: «А бесы — не дремлют!»
Шли по гравию с внешней стороны монастырской стены, минуя подсвеченные фонарями отдельные участки, верхний, а затем и нижний сады — опустевшие, безлиственные, безснежные. Два молодых человека, похоже, послушники, оказавшиеся позади Влада, беседовали о каких-то металлических воротах, сборных гаражах. Один произнес: «За сто баксов».
Вернулись не в главные, уже запертые, ворота, а в калитку, прошли по аллее, оставляя справа строящуюся у края нового кладбища часовню, а также могилы новомучеников, убиенных сатанинской рукой на Пасху девяносто третьего года. Остановились у могил братьев Киреевских, покоящихся в трех метрах от стены Введенского храма. Крестный ход закончился кратким молебном — с чтением молитв Оптинским старцам, архистратигу Михаилу, Богородице.
Затем вошли в Казанский, где Егор читал книгу. Яна сменила его.
Исповедание шло в храме к завершению. Храм значительно опустел, лишь единицы оставались в ожидании. Надо ли говорить, что и батюшки невероятно устали. Отец Анатолий решил было на минутку выйти, но к нему «припала» одна блаженненькая, не то чтобы канюча, а пугаясь, что батюшка уходит. «Ладно, давай тебя исповедую, а то вдруг умрешь тут, пока меня не будет», — заметил монах. Влад даже не удивился своеобразию юмора, тем более что в реплике усмешки действительно было в меру. Можно только гадательно размышлять — по внешним признакам — о мере ответственности, которую берут на себя старцы, батюшки, молитвенники, принимая наши грехи и тяготы. Какое бремя, какой невероятный груз! Даже самые близкие к святости оказываются уязвлены во здравии. Кто осилит, утащит тяжкие возы с человечьими грехами? А люди идут и идут, и их число растет, и ссыпают, и ссыпают скверну с душ своих на эти возы. А вы, святые отцы, — везите ко Господу. Так, что ли?
Влад ждал у автомобиля, за воротами обители.
Подойдя, Егор открыл дверцу машины. Откупорил бутылку пива и сел.
— Он сказал, что не надо оплакивать Егорку. Души таких младенцев сразу попадают к престолу Божию. Сказал, что мы даже завидовать должны участи его души.
Владу подумалось, что безутешного Федора Достоевского, потерявшего маленького сына, Алексея, успокоили лишь в Оптиной. Старец Амвросий сказал тогда писателю, что нельзя так убиваться. «Когда ты рыдаешь, он там шалит, Господа не слушается».
Вспомнились и события пятнадцатилетней давности. Как ехал на похороны скончавшегося без крещения девятимесячного младенца Егора Егоровича, а в голове крутилась детская скороговорка: «Котик Егорка скатился с пригорка. Бегите под горку, спасайте Егорку!». Вот тебе и котик Егорка. У Егора-старшего и Яны имелась и дочка, Алла. Но после смерти Егорки родились еще четыре дочери. Вторая, Оля, стала крестницей Влада. Молодая пара, похоронив ребенка, была сердечно сокрушена и, винясь, горько искала ответа: что сделано не так, почему ребенок оказался потерян.
Вчуже казалось, что в роду стоял какой-то заслон-барьер на пути младенцев мужского пола. Яна была у своей матери вторым ребенком. Первый, мальчик, умер.
Итак, Егор и Яна Кошкины растили пятерых дочерей. А у младшего Егорова брата, Андрея, подрастали два пацана. Нам сказано: пути Господни неисповедимы.
Влад полагал, что ключевым пунктом отчетливого обращения Кошкиных к вере стала именно смерть сына…
Оказывается, Егор удосужился поговорить с отцом Анатолием и об украинских президентских выборах, ожидавшихся через неделю. «Слышал, слышал, — сказал батюшка. — А ты закажи молебен иконе Покрова Божией матери во Владимирском храме и езжай спокойно домой. Все и будет, как следует быть».
— Знаешь, что недавно Украину по границе облетел самолет с иконой Почаевской Божией матери? — спросил Влад. — И на борту не прекращался молебен. Так что «спи спокойно, дорогой друг!»
Егор, словно заметив, наконец, в своей руке открытую бутылку, сделал глоток:
— А ты не выпьешь?.. Ах да, у вас же причастие завтра!
— Есть, однако, хотца! — заметил Влад. — Между прочим: через две недельки Филипповский пост начинается, долгонький, до Рождества.
— На него в конце декабря выпадают Янкин день рождения и Новый год. Слушай! А что если сдвинуть пост на недельку? Главное ж — общая сумма дней, а? Никто ж не обидится? — Егор часто шутил так, что иронию невозможно было отличить от серьеза.
Влад, конечно, принял все за чистую монету:
— Один старец говаривал своенравной дамочке: «А ты молись, матушка, так: да будет воля моя, а не Твоя!» — «Как же можно, батюшка! В молитве сказано «воля Твоя, а не моя!» — «А ты же хочешь, чтоб всегда была твоя. Вот и молись так, уж изволь!»
Егор захохотал.
— У нас нонеча суботея, а назавтре — воскресенье! — пропел Влад. — Назавтре — воскресенье ж! Ликуй, Исайя!
Подошедшая Яна сказала, что люди остаются на ночлег в Казанском — может, среди ночи уже не надо и искать лучшего. Пенополиуретановые коврики, спальные мешки у изюмцев с собою были, как всегда, — про всяк случай. Но в храме имелись и свои карематы, с накатанными на них трафаретными изображениями ангела, венчающего надвратную Западную башню, с надписью «Оптина пустынь». По наличию карематов в храме Влад сделал вывод, что постриг принял кто-то из бывших туристов, применивший походный опыт здесь. Развернутые коврики — штук до пятидесяти — хранились в специальном шкафчике возле свечной лавки. Их можно было брать даже по два, чтобы отделиться от мраморного пола, если не хватало места на деревянных подиумах.
Влад с Яной пошли в соседний, Введенский храм, — присмотреться в связи с ночлегом, поскольку утренняя служба должна была начаться там. Однако застали только группу из десятка монашествующих, прекрасно певших под руководством регента у иконы Богоматери Всецарицы. Быстро вышли. Влад обратил внимание на монаха, соскочившего со ступенек весьма резво, почти прыжками, отчего складки его одеяния взметнулись и опали. Инок придерживал на голове клобук, и во всей его фигуре прорывалось какое-то «веселие духа живаго». Вообще здесь многое излучало радость. Не первый раз Влад обращал внимание на задор здешней братии. И старец Ириней лучился, и батюшка Анатолий сквозь серьезность исповеди был улыбчив, даже шутил. Пожалуй, слово «шутил», идущее от «шута», в данном случае было чуждым, потому что характер здешней улыбчивости какой-то особенный, непривычный, совсем уж не светский. Какой же? Помнилась картинка прошлой Пасхи, как быстрошедший инок с веселием протянул конфету девушке, вприпрыжку поскакал дальше, и сегодня отец Исидор чуть ли не восторженно отреагировал на упавшую водосточную трубу. И во всем этом был такой детский наив, отрада узнавания мира, счастия бытия, сорадования Господней радости от красоты сотворенного Им, что у Влада, прямого свидетеля живого иноческого чувства, всякий раз в таких случаях подозрительно щипало в носу. «Слезныя ми подаждь, Христе, капли…»
Будто этим людям виделись дали, сокрытые от прочих слепцов, приходящих сюда на недолгое время молитвы, исповеди, покаяния. О, это был «уже оптимизм» — «земных ангелов, небесных человеков», отрекшихся мирской жизни. В светском понимании эти люди, одетые в черное, (а то и как схимники — в темно-синее, с бело-голубыми ангелами), должны были пребывать в непреходящей скорби. Ничуть!.. Как это верно! И как можно было думать иначе?
Влад, взяв коврики на двоих, постелил Егору на лавке, а себе намеренно положил подстилку на мраморный пол, в непосредственной близи от надгробий преподобных Моисея и Антония — почти не разлучавшихся при жизни, соединенных и после смерти родных братьев, Тимофея и Александра Путиловых.
Усталый Егор, проведший день за рулем, сразу лег, а Влад и Яна еще около часа читали покаянные каноны, последование ко святому Причастию. «Хлеб живота Твоего вечнующаго да будет ми Тело Святое, благоутробне Господи, и Честная Кровь…»
Перед самым сном, после часа ночи, Влад вышел во двор, уже воскресный. Было тепло, влажновато, пустынно. Никого вокруг. Шуршали на легком ветерке оттопыренные куски полиэтиленовой пленки, в которую на зиму были обернуты туи. Впереди, километрах в трех, светил огнями Козельск, вытянувшийся на противоположном берегу Жиздры. В связи с Козельском Влад всегда вспоминал его тяжкую историю — некогда монголо-татары уничтожили население городка полностью, не оставив ни единой живой души.
По дальней дороге, справа, промелькнул огонек одинокого автомобиля.
Рядом темнела Западная башня с золотистым ангелом, в ней сто лет назад был главный вход в обитель, прежде через Жиздру переправлялись против нее. За последних полтора года тут кое-что успели отремонтировать, восстановить. От колокольни к башне теперь вели бетонные ступени. Лежали стопки плиток для покрытия двора. Подумал: «В следующий приезд увижу все окончательно оформленным». Вблизи от входа в Казанский храм росли хризантемы и обрамления газонов из «цветной капусты» — Влад так и не разобрал, декоративные это насаждения или же действительно пригодные для еды.
Людей расположилось в храме немного, человек около тридцати, с детьми. Кое-кто похрапывал. К счастью, не запредельно. Лежали и по широким лавкам, большинство сумело улечься на невысоких деревянных подиумах. В том числе, на более высоком хоровом. Кто-то (и Яна) постелил себе коврик прямо на мраморном полу. «Матушки — слева от входа, батюшки — справа». Однако оставалось еще одно «хорошее» место у теплой батареи, под окном, где выдавалась приступочка шириной в полметра. Вполне можно было лечь там, но Влад, еще раз обняв, приложившись к «отеческим горбам», оставив до утра на надгробии преподобного Моисея пучок свечек, лег, где постелил прежде — касаясь макушкой изголовий двух преподобных братьев. В юности испытывал бы от такого соседства страх, а сейчас душа радовалась. Не сразу пристроил очки, но потом нашел мраморную ступенечку и для них. Забрался в спальник, положив под голову свернутый плащ.
Прав был поэт-воронежец Алексей Прасолов: «Смерть живая — не ужас. Ужас — мертвая жизнь…» О-о, это было возвышенно и ответственно — ночь, а точней, три с половиной часа из вечности провести в параллельном сне со святыми отцами! Словно репетиция вечного возлежания. Эдакое послание самому себе и міру. Какое высокое ощущение! Какая большая мысль! Она захватила, взволновала Влада, но утомление долгого насыщенного дня все-таки сморило его. Прежде чем заснуть, успел оглядеть цветные-расписные своды храма, которые завертелись пред очами, каруселью закрутились в голове.
Спал без сновидений. Проснулся — враз — в половине пятого, но еще лежал, когда подошла Яна, потрогала за плечо.
Предписывалось снова читать последование ко святому Причастию, до службы оставался час.
Перешли в Введенский. Людей собралось пока немного. Можно было свободно подать записки, приложиться ко святыням: мощам двух преподобных отцев Оптинских — самого знаменитого, Амвросия, и одного из последних по времени, почившего в 1928 году Нектария. Давненько, когда Влад рассказывал о чудачествах старца Нектария своей маленькой дочери, та называла преподобного «старец-Нектарец». Влад уже не смог отделаться от «двойного имени», и так про себя и называл святого отца. Верилось, что никто за батюшку не обиделся бы за такое присловье, а уж самому ему и подавно не было свойственно обижаться. Конечно, отец Нектарий с улыбкой слушает с небес такое призывание. Тем паче, старцы сами не прочь были иной раз поговорить в рифму, оживить будни стиховыми словами.
На заутрене народ спросонок был смурноват. Многие сидели на лавках, установленных у стен, у хоров. Обилие в здешних храмах деревянных лавок — длинных и одиночных — поразило еще в прошлый раз. Всем усталым сидеть не возбранялось. Многие, в том числе послушники, так и делали, иногда вставая.
В известный момент службы погасили почти весь свет, и оставался слышен только глас чтеца. Когда свет резко зажегся, послышался нарастающий технический визг, а затем хлопок — сгорела лампочка в нижнем ряду паникадила. Несколько огненных слез расплавленного металла упали в толпу — к счастью, без последствий.
Народ прибывал, через три часа храм переполнился. Наконец, три священника в красно-желтых одеяниях вынесли из алтаря сосуды со Святым Причастием.
Скрестив на груди руки, Влад смиренно приближался к центральной части иконостаса в медленном человековороте. Низенькая женщина, двигавшаяся прямо перед Владом, держала в правой руке довольно-таки большой складной стул. «Мать, ну ты бы еще кровать принесла!» — заметил ей батюшка.
К подбородку Влада два служки поднесли темно-синее полотно. Священник задал лишь два вопроса, обратясь «на вы»: как ваше имя? исповедовались? Вложил Владу в рот ложку с Причастием, поднес для поцелуя чашу. Да пребывает каждый в чистоте, воздержании и немногословии, чтобы достойно сохранить в себе Христа принятого. «…да будет ми угль пресвятаго Твоего Тела, и честныя Твоея Крове, во освящение и просвещение и здравие моей души и телу…»
По целовании Креста Влад встретился на ступенях храма с матерью Анной. Как с родственницей.
— Матушка, вы меня спасли! — радостно воскликнул Влад. — Буду молиться за вас.
— Помолитесь, помолитесь, — ответила монахиня слово в слово, с такою же интонацией, какой батюшка Ириней благословлял их в Дивеево. Благодатные слова старца помнились.
Так появляются удивительные узы, прочные по причине их духовного свойства, чрезвычайно важные. (Нередко вспоминался Владу и старобельский схимонах Константин — в старых очках с толстенными линзами.)
А ведь из нынешних молитвенников некоторые будут названы церковью преподобными! И нам дарована великая радость видеть их сегодня, внимать их советам. Какова милость Божия для нас!
Обойдя — по дождецу — обитель, фактически повторив петлю вчерашнего крестного хода, Влад по уже изрядно промокшей тропинке направился меж огромных опустелых дубов и темно-зеленых сосен к старческому скиту.
Ощущался запах новой прели, сырых листьев этого года. Колодец преподобного Амвросия, расположенный у скита прямо перед келлией старца, уже был отремонтирован. Полтора года назад воды в нем не было. Деревянную беседку нынче отсюда удалили, но возвели бетонный остов с прилаженным механически-электрическим рычагом. Да, здесь, на этой полянке десятилетиями позапрошлого века толпился многочисленный люд, приходя духовно окормиться у знаменитых Оптинских старцев, спросить совета. Здесь нервически прохаживался гордый граф Лёв Толстой, покинувший перед смертию Ясную Поляну, «усталый раб», осуществивший таки давно замысленный побег (прямо по Пушкину!) от уз собственности и семьи. Сюда пешочком приходили Гоголь, Достоевский. Здесь работали братья Киреевские. Господи, каким же ужасом обернулось все, с превеликой любовью отстроенное! Отчего? «За какие провины попустил Господь осуществиться всем безчинствам, что стряслись с моим Отечеством? — Безответно вопрошал себя Влад. — Но ведь и в непостижимом «советском, коммунистическом» единстве, лишенном Божией церкви, тоже ведь пробивался (?) Дух Святый: в жертвенном отречении себя, жизней своих ради други своя — и в пафосе (тщетном?) коммунистических строек, и в гибели за родину на фронтах войн или вне их. Дух дышит идеже хощет».
Теперь, как и той весной, с ветвей сочились дождевые капли. Прежде чем упасть, оторваться от веток, они нависали над пропастью и красиво-прощально светились, прозрачные, на фоне белых стен старческих келлий.
Приземистые домики с голубыми металлическими крышами и такого же цвета окошками — келлии преподобных Макария и Амвросия — походили на аккуратные грибочки, притулившиеся справа и слева к черным кованым запертым вратам скита, над которыми возвышалась звонница. Это возле нее плакал Егор от колоколов на Пасху, заслушавшись. Тогда они смогли побывать на утренней службе в храме скита.
Через калиточку войдя в скит, Влад увидел уже знакомую табличку «Дальше вход не благословляется». А вон и рыжеющий домик, где закончил дни свои «старец-Нектарец». Там нынче остаток музея, как и предсказывал святой отец. (В прошлый приезд, с паломнической группой друзей, когда сподобились зайти внутрь домика, Влад подсмотрел, как Яна, перекрестясь, лбом прислонилась к стенному брусу. Это изрядно его тронуло — за минуту до того он украдкой сделал то же самое.)
Из приоткрытой боковой двери келлии преподобного Амвросия слышались голоса, под голой яблоней с резковато изогнутыми серыми ветвями стояла в углу забора метла с желтыми пластиковыми стеблями щетки, словно взирая свысока на несколько палых листочков, прилипших неподалеку к асфальту, — мол, полежите еще чуток, понежьтесь, пока меня некому взять в руки.
Иоанно-Предтеченский храм, на службу в который посторонние допускаются только три раза в году, оказался перекрашенным из коричневого в малиноватый.
Нижний монастырский сад, отделявший западную стену обители от берега реки, Влад еще в прошлый раз прозвал про себя Гефсиманским. В сущности, апрельское безлиствие внешне мало отличалось от ноябрьского. Можно было сказать, что фундаментальная разница могла заключаться в том, что апрель есть месяц предвосхищения Пасхи, ожидания горней радости и последующего земного цветения. Однако и сегодня, в ноябрьское преддверье никак не наступающей зимы, Влад не находил в себе «окончательного» настроения. Не мешали ни серые — то светлевшие ненадолго, то вновь мрачные — облака, ни падавшая из них вода, ни грязно-желтая, словно палёная, трава, перемежавшаяся кустами татарника, ни собственно грязища на нижней дороге, что вела вдоль стены монастыря, мимо башни с золотым трубящим ангелом.
Благодари Святое Причастие! «И спасл еси всего мя человека».
Влад ощущал себя чуть ли не вестником с такою ж золотой трубой.
На углу, у Казанского храма (должно быть, тут все всегда встречаются!) отец Анатолий беседовал с мужчиной и женщиной лет тридцати. Влад, направляясь во Владимирский собор приложиться ко святым мощам старцев, радостно поклонился ему.
В книжной лавке, что располагалась под лестницей Казанского собора, Влад докупил житий и творений Оптинских отцев. Ухватил и книгу о житии преподобного Иосифа:
— Это о Литовкине?
— Мы их зовем «Иосиф старший» и «Иосиф младший», — как бы извиняясь, сказал инок, в волнении отчего-то спутавший Иосифа с Исаакием. (К собору святых Оптинских старцев причислено два Исаака.)
«Действительно, не называем, а зовем. Как живых», — подумалось Владу, перелистывавшему книгу. Именно в поисках хоть каких-то сведений о Преподобном Влад как-то подговорил Егора съездить на Луганщину, в село Городище, на родину святого отца. И, хоть очень хотелось, ничего найти не удалось. Из четырнадцати Оптинских святых отец Иосиф (Литовкин) был единственным выходцем из Малороссии, к тому же, до власти безбожной село находилось на территории Харьковской губернии. Земляк!
Когда садились в машину, попали в окружение детей-попрошаек разного возраста, почти цеплявшихся за двери. Наделили денежкой первых, и тут же нахлынула вторая волна. Яна выдала последнему пакет с зефиром, купленным в Болхове дочерям.
Заводя мотор, Егор пробормотал:
— Самое отвратительное, что многие из них врут. «Дяденька, у меня мамка умерла!» Да поди различи, кто врет, а кто нет.
Это Иоанн Златоуст сказал, что милостыня сразу попадает на небеса? Воистину, подающему она нужна больше, чем просящему.
Через три минуты остановились — к купальне.
Егор потряс воображение Влада, достав из багажника спиннинг. Завзятый рыбак, он не мог пропустить и эти минуты на Жиздре. «Ну хоть полчасика!»
Прошли сквозь рощу сосен-великанов, заставших, должно быть, если не самого Пафнутия Боровского, то уж точно отцев Льва и Макария, утвердителей старчества в Оптиной. Через синий деревянный мостик (прошлый раз он был затоплен разливом реки, тогда шли босиком) по раскисшей светло-серой почве подобрались к зеленой деревянной купальне, возле которой сидела странноватая тетка.
С зонтом в руках, в сером пальто и сером же теплом платке, она холмиком возвышалась над лавочкой, прислонясь спиной к стенке купальни.
Яну определили окунаться первой, Егор сделал пятнадцать шагов к крутому берегу Жиздры, а Влад, как цапля, ступая по грязюке, снова направился к стоявшему поблизости кресту с иконой преподобного Пафнутия.
Тетка выборматывала свою неохватную, непрекращавшуюся, как дождь, мысль: «…Тот гордится, что умеет хорошо плавать, а этот, ученый, гордится, что он ученый. Всяк чем-нибудь гордится…»
Влад, проходя обратно и направляясь к реке — поглядеть на рыбачка, прервал ее:
— А есть люди, которые ничем не гордятся?
— Есть! — буркнула она тоном обидевшегося ребенка, с вызовом даже.
— Разве что святые отцы. Гордость — первейшее зло в человеке. От него-то и пагуба вся. Гордыни б не было, мы б по раю ходили.
Теперь Влад дал тетке десятку. Пять минут назад, когда она попросила, внутренний препон ему помешал. Словно удерживал жмотный бес, гадюка.
Однако ж «милость даяния да будет всякому живущему». Ладно высказывались отцы-златоусты! Вот у кого высочайшее духовное послание облекалось в оболочку редкой красоты! «Милость даяния» — это ведь милость не только тому, кому дают, но и дающему! Живущий, тебе подана таковая милость — возможность давать нуждающемуся! Ой-ёй-ёй, как хорошо выведено!
Не переставая бубнить, вести монолог, тетка деньги приняла.
Влад поглазел на мокрого Егора с импортной снастью, каменевшего над рекой.
Тетка не останавливалась в говорении и когда Влад зашел в купальню. Сквозь шум дождевых струй, падавших на деревянный пол и лавки, доносился ее бубнёж.
Раздеваться было неуютно, но не боязно. Холодные дождевые капли не казались обжигающими. Одежду, пока сухую, Влад развесил на три гвоздя-крючка. («Спригвозди страху Твоему…») Промокшим, потемневшим плащом накрыл всё сверху. Стал босыми теплыми ногами на мокрые доски пола. Туфли накрыл газетой, потому что лавка, пристроенная к стене купальни, защиты от небесных вод не создавала.
Купальня была оновлена и немного перестроена. Место для раздевающихся расширили, а в самой купели ликвидировали разделительные дорожки. Зато сохранились два поручневых входа со ступеньками: летом тут бывало немало народу, и требовался простор. Над водой висела иконка с образом преподобного Пафнутия, открывшего сей целительный источник. Торопясь (что было ошибкой, хотя, быть может, понятной и простительной), Влад сначала не заметил довольно таки высоко прикрепленного листка с молитвой Преподобному. Вполне спокойно вошел по светлым деревянным ступенькам в свежую прозрачную воду. Температура воздуха была градусов пять-семь, и вода в купели, как уверяли, круглый год держалась в этих же пределах, ну, может, до девяти. Активно произнеся установленное: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!», Влад окунулся с головой, вынырнул, приподнялся на ступеньку, другую. Постоял, для «основательности» пополоскался. Мысль о повторе процедуры пришла чуть позже, когда уже натягивал носки. Однако злоупотреблять не стал, памятуя о прошлогоднем опыте. Прошлый раз он нырнул в эту купель девятикратно и преисполнился ликования. А через четыре дня в Дивееве в озерцо с купальней преподобного Серафима сходу погрузился трижды, вопреки предостережению, и был наказан за ослушание: голову на некоторое время словно стянуло железным обручем. По приезде выбыл с простудой из «общественных процессов» на две недели. Правда, провалялся с температурой всего два дня, зато остальные — спокойно предавался сочинительству, находясь в творческом затворе.
Захорошело. Состояние, как молвил бы украинец, было «пиднэсеным», приподнятым то бишь. Уже не тревожили дождь и холодный пол. Тепло шло изнутри и возводило к радости.
Потом Влад, мокроголовый, топтался с Яной у купальни в ожидании Егора да перебрасывался фразами с двумя подошедшими женщинами.
Одна из них, с изможденным, чрезвычайно бледным лицом, выглянув из-под зонта, сказала, что батюшка не благословил ее на купание, но она вот — привела сюда подругу. Подруга же заговорщическим тоном вопросила:
— А вы причащались? Да? Вообще-то после причащения погружение в купель не благословляется. Ведь что может быть выше благодати святого причастия!
— Будем считать, что мы окунались просто так, в свое удовольствие, — заметил Влад.
— Ой, а скажите, обязательно нужно погружаться с головой? — подробности занимали даму,
которая не собиралась погружаться в купель.
Яна улыбнулась:
— В Киселевой балке у нас, на благодатном источнике у отца Михаила, бабка одна вошла по шею. А вторая спрашивает: а почему не с головой? — Да боязно што-то, холодно голову мочить! – Так он на макушке у тебя как раз и сидит!
Женщины понимающе переглянулись.
Вода с мокрых волос редкими струйками стекала за ворот, но морозко не было. Теперь одежда намокла и изнутри. Влад переминался в грязи, но любимые туфли берёг, самой липкой грязи стерегся.
В разгар «купельного» разговора тетка приподнялась с лавочки, оставив насиженное сухое место, сложила зонтик, не взирая на продолжавшуюся крупную морось, устроила его на скамью и направилась к беседовавшим.
Шла она странно. Владу мгновенно припомнилась картинка двадцатилетней давности. Тогда хоронили заводского сослуживца, а Влада и группу таких же, как он, молодых послеинститутских специалистов отправили забирать тело из морга. С ними ездила и дочь покойного. Во дворе многоэтажки, когда гроб доставили «домой», дочь вышла из убогого советского катафалка и именно такой походкой направилась к выходившей из дверей подъезда матери — разведя слабо поднятые руки, на чуть согнутых ногах, растягивая в гримасе рот и ноя на низкой ноте: «Ма-ма-чка-а-а-!..»
«Серая» безформенная тетка, прячущая благообразность под толстым платком, почти так же приближалась, будто обращенная ко Владу, (на самом деле — ко всему мирозданию): «А что, если Господь попустит, человек всё-превсё уничтожит? И деревья, и траву, и всё?»
Вот с кем следовало поговорить о жизни, о Господе. Да — увы — нужно было уезжать. Нас всегда уносит из важного места, от нужной встречи. Скорее всего, дело в лености и трусости, что суть синонимы: мы почти всегда с заметным внутренним облегчением норовим избегнуть главного.
Домой! Выехав из реликтовой сосновой полосы, в которой, собственно, и обитает обитель,
плутанув разок в Козельске, вырулили на Брянскую трассу, пролетели через Сухиничи — хорошей ходовой дорогой, пусть и более длинной, но более быстрой, не возвращаться же по убитой «дороге жизни», дурных нема.
Домой-домой! Влад порой бросал взгляд на спидометр, показывавший временами сто семьдесят километров в час. А вон и «продавцы полосатых палочек» законно машут из засады, вооруженные похожим на фен прибором, умно усвоившим эффект Доплера и определяющим реальную скорость движущегося объекта и данным кому надо по должности для прокорму. Что ж, тормози, Егорий, бери полтинник, иди, давай.
«Возвесели бо ся, дух мой, внегда пети…»
15—23.11. 2004,
Харьков
| |
|
Христианское творчество / Минаков Станислав / ДА ОТВЕРЗУ ДВЕРИ
