В больничный храм, вся в слезах, прибежала молодая женщина. Дрожащими руками поставила свечу и долго стояла у иконы Богородицы. К ней подошла одна из сестер милосердия с красным крестом на белой косынке и тихонько сжала плачущей запястье. Между ними произошел короткий, прерываемый рыданиями, разговор, и посетительница ушла, наспех написав на бумажке название отделения и номер палаты.
Вскоре в храме появилась еще одна дама. Красивая, юношески крепкого телосложения, не смотря на немолодой возраст, со вкусом одетая... Улыбнулась двум девушкам-певчим
и старенькой сестре милосердия, встала на цыпочки, словно пытаясь заглянуть внутрь алтаря, и звонко выкрикнула: «Отец Вячеслав!». Эта экспрессия, совсем не вязавшаяся с ладанной тишью маленькой церкви, ни у кого не вызвала возмущения. Ольга Ивановна, так звали эту неунывающую сорокапятилетнюю женщину, выложила из удлиненной модной сумки желтые цветы и положила на аналой с храмовой иконой. Священник вышел из алтаря и, с улыбкой, широко благословил посетительницу. В этот момент к ним подошла сестра Людмила, ранее беседовавшая с плачущей прихожанкой. Несколько слов, сказанных Людмилой, заставили и отца Вячеслава, и Ольгу Ивановну перестать улыбаться. У всех троих на лицах отражалось сострадание чужому горю... Через некоторое время батюшка вышел из храма в огромный мраморный холл административного корпуса областной больницы и гулко зашагал по направлению к длинному тоннелю с лестницами и переходами, ведущими в разные отделения и корпуса этого безразмерного больничного города.
Ольга Ивановна с Людмилой остались в храме. Обе, со слезами на побледневших щеках, сидели на обтянутых белой тканью стульях и молчали. Потом ушла по своим скорбным и, вместе с тем, радостным делам и сестра милосердия. Сейчас она, как и отец Вячеслав углубится в лабиринты и подземные коридоры больницы, которые вместе с другими сестрами исходила вдоль и поперек, будет стучаться в палаты и рассказывать каждый раз новым больным, что они могут полечить в этих стенах не только тела, но и души.
Ольга Ивановна нашла глазами среди певчих меня, и поманила рукой. Начала говорить и заплакала, делая паузы, комкая платок.
- Аня, я не знаю, как быть. Пришла брать у батюшки благословение ехать на юг. Он говорит, езжай с Богом... Надо идти за билетами, а ноги не несут. Не могу, понимаешь... У этой несчастной - девочка с запущенным лейкозом, из Кыштовки приехали... Где им деньги взять!? Одна инъекция три с половиной тысячи... Их надо пятнадцать, этих уколов. Потом может быть, лейкоциты станут вырабатываться. А я поеду там развлекаться, на юге… Ань, я их, эти деньги, конечно, год собирала, Вика моя тоже не самая здоровая, ты знаешь… Но эта четырехлетняя малышка умрет. Завтра умрет, если не начать колоть…
Я ничего не могла сказать Ольге Ивановне. Посидели мы с ней, и я ушла в свой институт на занятия.
А Ольга Ивановна отдала все свои сбережения маме больной лейкозом девочки.
С Ольгой Ивановной я познакомилась вскоре после своего воцерковления. Мы обе примерно в одно время стали прихожанками православного храма, обе были вдруг таинственно остановлены и преображены Богом. Море житейских попечений расступилось и отхлынуло от наших ног, оставив вокруг нас благодать, радость и свет древней веры. Радостные от приобретенного мира, мы работали в антисектанском центре при соборе святого Александра Невского. Занимались переводами литературы внутреннего пользования разных тоталитарных сект, которая поступала в собор от немецких христиан. Я призналась Ольге Ивановне, что если бы раньше я занялась изучением таких страшных и циничных текстов, в которых, например, имелись инструкции по растлению детей, то, скорее всего, впала бы в жесточайшую депрессию. Мы с ней открыли тогда, что депрессии нас обеих покинули в тот момент, когда нами было принято решение приходить в храм неукоснительно, каждое воскресение, когда стали регулярно причащаться и бывать у исповеди.
Ольга Ивановна пришла в храм впервые с единственной целью - отдать в церквный фонд фотографии своего дядьки – покойного священника, служившего когда-то в кладбищенской приходе, и скончавшегося два десятилетия назад. Храм, в котором ее дядя настоятельствовал, власти планировали сносить, но верующие день и ночь стояли, сменяя друг друга, кольцом вокруг церковной ограды и не подпускали советских чиновников и строителей - демонтажников. Тогда власти пошли на хитрость. Было сказано, что решение о сносе храмового здания отменено. Люди разомкнули руки и доверчиво разошлись по домам, радостные и ликующие, а храм в ту же ночь разрушили до основания, вместе со священническим домом и всеми пристройками.
Жена отца Виктора вскоре скончалась, а батюшка поселился тихим и добрым жильцом у своей шумной родни, просиживал дни в библиотечных фондах, и подрабатывал в аптеке. Ночами он надевал старенькую епитрахиль, воздевал вверх руки и молился до самого рассвета. Ольга Ивановна рассказывала, что она, будучи ребенком, тянулась к «дяде Вите». Он был всегда ласков и, каким-то особым образом, умел не делать навязчивых замечаний разбаловавшимся племянникам. Но родители запрещали детям заходить в «поповскую комнату» и появляться рядом с отцом Виктором на улицах. Сам батюшка переносил эти запреты с кротостью и пониманием.
Батюшка был бездетным. Его домик в церковной ограде, остался в памяти потомков только кипами старых фотографий, с трещинками времени. Сюжеты их, в советском мировоззрении неинтересные и безликие не привлекали внимания. Так и пролежали эти бесценные документы эпохи на чердаке, пожелтели и выгнулись от смены времен года. Ольга Ивановна помнила о них. И вот, похоронив маму – хозяйку того пропылившегося фонда, она собрала дагерротипы и фотографии в непроницаемый черный пакет, и отнесла их в недавно отреставрированный православный собор. Думала отдать и уйти. Но ее пригласили в тесный настоятельский кабинет. Здесь собрались ради ее «старья» все «соборные» батюшки. С удивлением видела Ольга Ивановна, с каким благоговением и любовью рассматривают эти молодые и пожилые священники принесенные ею фотографии. Эти люди прекрасно знали ее дядю! Сколько уважения и почтения было в голосе настоятеля собора, когда он рассказывал об отце Викторе, которого родные считали всего лишь чудаковатым старичком. Оказывается, на похороны старенького батюшки приезжали четыре епископа из весьма отдаленных областей, а народу собралось столько, что милиции пришлось оцепить целый сектор кладбища во избежание ажиотации. Говорили, что умер батюшка на Радоницу, и после смерти его видели многочисленные духовные чада, к которым он приходил со словами утешения во время скорбей во сне и наяву. Вспоминали доброту, щедрость и многие-многие благодеяния отца Виктора. Ольга Ивановна расплакалась. Ей стало стыдно. Охватило чувство горечи от того, что, живя рядом с таким человеком, она сама, да и все ее родные лишь посмеивались над ним. Подумалось, что светлее и добрее этого старичка у нее никого за всю жизнь так и не было. Плакала и никак не могла остановиться... Потом, спустя месяц, пришла сюда насовсем, чтобы никогда больше не расставаться с памятью дяди и с русским православием.
Когда в нашем городе появилось первое сестричество во имя святых Жен-Мироносиц, Ольга Ивановна стала ему помогать. Иногда приходила с деньгами, которые у нее всегда были в достатке (она была профессиональным переводчиком), а иногда надевала белую косынку с крестом, и углублялась в лабиринт больничных коридоров. С ней приходила Вика – ее дочь, вечно радостное существо со слуховым аппаратом, двенадцати лет от роду.
Характер у Ольги Ивановны был веселый и непосредственный. Она выкладывала нам - сестрам милосердия и певчим больничного храма все свои новости, делилась своими недоумениями и грехами. Например, она очень серьезно восприняла информацию о том, что нельзя верующим пользоваться косметикой. Я, соглашаясь не красить губы и глаза, яркие от природы, не могла отказаться от пудры и туши для ресниц, стараясь просто не обращать внимание на своё пристрастие. Такая «полумера» Ольгу Ивановну ни в коем случае не устраивала. Она громко рассказывала, что не может перестать красить волосы, и готова была обсуждать этот вопрос со всем и каждым. И что же? Сначала, в обиходе у Ольги Ивановны появились платки, которые она умела носить с большим шармом, а потом исчезли и они, открыв нашим глазам густые седоватые волосы, так украшавшие ее живое и подвижное лицо.
Тосты, которые произносила Ольга Ивановна на праздничных застольях были несколько неуклюжи. Я всегда недоумевала, почему батюшка упорно дает ей слово. Но однажды, после ее, весьма «непричесанных» словес, отец Вячеслав отметил, что у Ольги Ивановны всегда в тостах есть непосредственная и незлая правда, которую слышать всегда и всем полезно.
Удивляло меня всегда тяготение Ольги к монашествующим. Детский православный лагерь, где отдыхала ее Вика, и где я работала воспитателем, находился рядом со старинным храмом, в котором служили только монахи. Красная проселочная дорога, петлявшая к нему мимо живописной заводи и камышей, звенела вечером жарким летним благовестом, а утром - небесной колокольной прохладой. По этой дороге и ходила Ольга Ивановна в храм почти каждый день, отстаивала монастырские долгие службы, резко и точно чертя крест на своей груди и плечах. Несколько раз с ней беседовал старенький горбатенький инок. Эти беседы в тени храма проходили так: отец Варнава сидел, перебирая четки и покачивая старчески головой, а Ольга Ивановна, всегда смешливая и непосредственная, здесь замирала, стоя, и, с необычной серьезностью и трепетом задавала какие-то нескончаемые вопросы. Я в таких случаях недоумевала. Что такое можно спрашивать у монаха? И потом, я всегда пугалась: вот, я спрошу, он ответит, - да как "загнет" что-то невыполнимое, что тогда делать? Но Ольга Ивановна не боялась невыполнимых заданий. Ее беседы и вопросы однажды привели к такому результату: старенький инок благословил ее на поездку в Троице-Сергиевую лавру к прозорливому старцу Науму. В православной традиции прозорливость – возможность видеть все движения души и будущее людей – следствие огромного духовного подвига отречения своей воли и послушания Богу. Такие старцы были на Руси всегда, таков и Серафим Саровский, и Сергий Радонежский, и многие другие светочи православной веры, вновь и вновь подтверждающие слова: «Дивен Бог во святых своих». К своему дару эти святые подвижники относились с великой скромностью, и каждый раз молились, чтобы узнать волю Божью о человеке, пришедшем к ним за помощью.
И Ольга Ивановна отправилась в Лавру. По приезде своем она впервые в разговоре с нами выглядела серьезной и внутренне собранной. Она рассказывала, как старенький, словно светящийся, отец Наум плакал вместе с ней о ее грехах, как безмолвно улыбался в ответ на Ольгин вопрос о будущем - ее и Викином, и что благословил ей скорее принимать монашество. Это сообщение повергло нас всех в шок, только отец Вячеслав чему-то обрадовался, а Ольга Ивановна хранила парадоксальное для своего характера, спокойное молчание.
…Но затянули дела. Ремонт, продажа дачи, неспособность отказать людям в помощи, в переводах и тьюторстве, а то и просто нужда в деньгах заставляли Ольгу Ивановну откладывать свое пострижение в монахини. Прошел год. Как-то, я осталась после службы в маленьком больничном храмике с целью поучить нотные песнопения. Как всегда улыбающаяся, вошла Ольга Ивановна. Вдруг ее лицо исказилось, она вся сжалась и, с судорогой, прижала руку к груди. Все бросились к ней. Побледневшую и скрюченную от боли, ее увезли в отделение. Благо, в больничном храме это сделать нетрудно.
Диагноз ошеломил всех. У Ольги Ивановны был запущенный, метастазировавший в легкие и поджелудочную железу, рак желудка. Это был гром среди ясного неба. Прямо в больницу к ней приехал духовник, из его уст она узнала всю правду о своей болезни. Когда я пришла к ней в палату вместе с остальными храмовыми певчими накануне Рождества Христова, Ольга встретила нас неожиданно бодро: «Мы скоро колядовать по отделениям пойдем, а»? Мы стояли в смущении, не зная, что ей ответить. Глядя на нас, Ольга Ивановна как будто развеселилась еще больше: «Ну и что вы так переживаете, больше чем я? У нас без Бога и волос с головы не упадет! Я знаю, что больна раком... Считаю, что эта болезнь – очень поучительная и благодатная. Если при жизни внутри гниешь, легче представить, какие муки ожидают за гробом: легче к смерти приготовиться... А умирать каждому придется».
Выписали Ольгу Ивановну с прогнозом, что жить ей осталось от силы два месяца. Но Она не послушалась и прожила два года. А спустя четыре месяца после выписки, в сопровождении игуменьи одного из наших монастырей летела в Троице-Сергиевскую лавру постригаться в монахини и вернулась монахиней Ольгой.
Она ни разу больше не испытала боли, ее сознания не коснулись наркотические препараты. А когда, примерно, за сорок дней до кончины, она слегла, ее каждый день посещали священники, иногда по двое в день, не сговариваясь друг с другом. Так что причащалась матушка Ольга каждый Божий день. Так и скончалась, причастившись Христовых Таин.
Последний раз мы встретились с ней на крестном ходе. Я была замужем, беременная вторым ребенком. Меня поразил облик Ольги Ивановны. Она была безмятежно спокойна, излучала приветливость и, какую-то добрую, светлую, строгость. Она меня тихонько прижала к себе и засмеялась. До сих пор жалею, что не спросила у нее благословения.
Выйдя замуж, я стала жить около своей «родной» областной больницы, поэтому, хоть и не пою все службы, но, как и прежде, прихожу в больничный храм, теперь - вместе с детьми и супругом. И как радостно мне всегда видеть там повзрослевшую и похорошевшую, иногда - в косынке с красным крестом, девушку Вику - дочь Ольги Ивановны, которой теперь уже почти двадцать лет. Православное сестричество взяло на себя все заботы об этой сироте, заменив ей семью. Вика оканчивает учебу в медицинском колледже, а свое сободное время проводит в областной больнице. Девушка живет одна в трехкомнатной квартире. Когда ее спрашивают, не одиноко ли ей там, она отвечает: «Мама всегда со мной, мама мне помогает!.. Даже больше чем при жизни».
| |
|
Христианское творчество / Анна Ромашко / Монахиня Ольга
