В субботу рано утром, с корзинкою в руке, сошел он с электрички. Не спешил. Присел на насыпь, закурил и щурился на солнце. Исчезла, свистнув, электричка.
Вокруг тайга стелилась ровно. Уже березами желта. Сентябрь в Сибири - это осень. Он докурил, втоптал окурок в гравий, легко поднялся и пошел. Запахло лесом, птицы пели.
Пока он привыкал - к лесному шуму, почве мшистой, пружинящей под ним - грибов не замечал. Затем увидел белый гриб, большой, упругий, твердый. Его подрезал аккуратно. И сыроежек брать не стал. Искал гриб благородный.
Увлекся. Шел не уставая. Вдруг отвлекался от грибов и замечал: кругом был лес, просторный, светлый, сосновый дух, осенним жарким днем согретый. Погожим днем последним, может быть. И наслаждался этим днем, и запахом грибов, каченьем крон высоких сосен в осеннем небе голубом.
Корзина наполнялась. Грибник доволен был. На ствол поваленный наткнувшись, расположился пообедать. Салфетку растелил, достал продукты, термос с чаем. А пообедав, закурил, и видел гриб невдалеке, и рядом с ним еще один. Вставать, однако, не спешил. Он наспешился на работе. Давно мечтал он - взять корзину и в одиночестве забытом, не на машине, в электричке, свободным от всего - в тайгу уехать. По грибы. Забыл, пожалуй, он, когда в последний раз такое было.
А в детстве часто, - уезжал, пока трудились на заводе мать с отцом, и целый день в лесу бродил. В таежном озере купался и рыбу в нем ловил. Все от родителей в секрете. Никто не знал об этом. Грибы и рыбу продавал и покупал себе взамен - еду и спички, сигареты.
Сгустились тучи, солнце скрыли. Загрохогтало вдалеке. Ему промокнуть вовсе не хотелось. Нашел большую яму он под сваленной сосной с навесом из земли и вырванных корней. Залез в нее. И сразу дождь пошел.
Грибник был даже рад такому приключенью. Отвесный дождь его не доставал. Корзина полная грибов. До электрички время есть. Сиди и жди, пока прольется туча.
Трава блистала, и стволы, и запах леса обострился. Замолкли птицы. Тишина, дождем прибитая, как пыль, спустилась вниз, сгустилась плотно и осела. Лишь наверху - стучали капли по листве.
Недолгим ливень был. Грибник убежище покинул. Огляделся. Кругом промокшая трава. Но на поляну, на которой находился, как в озеро лесное, вливалась чуть заметная тропинка. Он вышел на нее. Куда она еще могла вести, как не к платформе, к электричке? И он легко пошел по ней.
Тропинка вскоре раздвоилась. Грибник замешкался немного и выбрал правую. И шел по ней он с полчаса. Пока тропинка не исчезла. Он развернулся, уже немного торопясь, достиг развилки снова, свернул на левую тропинку.
Затем присел передохнуть. Он долго шел уже. До электрички оставалось пять минут. Он не расстроился нисколько - успеет на другую, и с наслажденьем, отдыхая, закурил. Следил за стрелками часов, желая уловить, когда прибудет электричка. Услышать свист ее и определить точней, куда ему идти.
Он не услышал ничего. Ни через пять минут, ни через десять. Грибник пока не волновался. "Возможно, спутал расписанье, - думал он, - а может, электричка опоздала".
Но что-то нужно было делать. Решить, по крайней мере, в какую сторону идти. Или сидеть и ждать, когда придет другая электричка. Через полтора часа - насколько помнил он. "Итак, - грибник подумал, - где находилось солнце, когда я в лес вошел и сколько времени прошло?".
Определившись с направленьем, спиной он к солнцу повернулся и напрямик, через кусты, овраги, заросли, пошел.
Садилось солнце за спиной и тени мрачно удлинились. Грибник устал ходить по лесу. Устал бороться с этим лесом. С враждебным, мрачным, темным. И по-осеннему сырым. Мечтал укрыться с головой большим домашним одеялом, согреться и уснуть.
Но лес темнел неотвратимо. Наткнувшись на овраг, грибник спустился под откос, спиной прижался к стенке земляной и думал:"Заблудился. И заблудился хорошо. Так основательно, что ночевать придется здесь". По крайней мере, он определился.
Не стал костер он сразу разжигать. Сначала веток натаскал в овраг, пока еще была возможность хоть что-то разглядеть. Затем обломком ветки в стене оврага вырыл нишу и перед ней костер развел. Теперь вокруг не видел ничего.
Он просто выбился из сил. Дождался еле-еле, пока костер сильнее разгорится и в пламя положил два самых толстых, на растояние ладони друг от друга, параллельно, березовых ствола. Поглубже в нишу вжался и уснул.
Холодным утро было и влажным от росы. Грибник раздул угли и сверху веток положил. Придвинулся поближе. Согревшись, голод ощутил. Со дня вчерашнего остались хлеб и соль. Он взял три белых из корзины и тонкими ломтями их нарезал. Грибы надел на ветку, повесил ветку над костром.
Невкусный завтрак получился. Поев, он прикурил от головни, невольно газ и кремний в зажигалке экономя. "Куда теперь идти?" - грибник подумал. А покурив, землей костер засыпал и вышел из оврага. Кругом трава сырая. Недружелюбный плотный лес.
Похоже день вчерашний действительно последним днем погожим был. Все небо пеленой, угрюмой, серой и холодной, затвердело. И звук его шагов, и стук упавшей ветки, все приглушенным стало словно и ленивым.
Что помощь не придет, грибник все время помнил. Никто не знал, куда поехал он. Хотел он быть свободен от всего. Вот так оно и вышло.
Не знал грибник, как дальше быть ему. Все дело в том, что станция, на которой он сошел, была последней остановочной платформой. Тупик. Дороги дальше нет. И электрички, прибывая, тотчас обратно отправлялись. В своем кружении по лесу он мог давно пройти ее. Оставить в стороне. Куда теперь идти ему?
И все же он пошел. Побрел искать: тропу, дорогу, быть может шум какой-нибудь, отличный от лесного. Корзину, полную грибов, пока еще он нес с собой. Хотелось пить. Нашел поляну с ягодой и жажду утолил.
Промокли ноги от росы. Затем и дождь пошел. Совсем не тот, что был вчера. По-настоящему осенний, - такой холодный, мелкий, серый. Грибник и прятаться не стал. В кроссовках хлюпало и так, подошвы гладкие скользили по траве. Такая обувь не для блужданий долгих под дождем, в лесу осеннем, бесконечном.
Он вышел на поляну. Светлее на поляне. К тому же посреди, свободно ветви толстые раскинув, огромная береза, не облетевшая, стояла. Трава под ней была сухая. Грибник расположился под березой, собрал вокруг сухие ветки, развел костер и грелся.
Разделся он, согревшись, и высушил одежду. Обед был тот же, что и завтрак. "А ужин будет хуже", - подумал он. К грибам осталась только соль. И пара сигарет. Он высушил их обе и тут же выкурил одну. "Бывало плохо в жизни, - думал он, - но так хреново - никогда".
Никак не мог заставить он себя с костром расстаться. Сухой покинуть островок, блуждать по лесу снова, надеясь на удачу. Однако выбор не велик. Грибник до фильтра сигарету докурил и нехотя поднялся. И дождь закончил моросить.
Ходил до темноты. Но в этот раз оврага не нашел и просто вырыл яму. На дне ее развел костер, а рядом с ним еще один. Затем костер, который в яме, землей засыпал и сверху веток положил. Постель готова. К утру, конечно же, остынет, но несколько часов он сможет спать в тепле покойно.
Грибник проснулся от дождя. Глубокой ночью темной. На небе ни звезды. Кругом ни огонька. Костер потух. Угли промокли. Его трясло от холода и страха. От страха первобытного, тупого, когда все знания твои в лесу холодном бесполезны. И этот страх воняет зверем, что притаился в темноте. Он за спиною притаился и терпеливо, тихо ждет, когда на взгляд его ты обернешься.
Грибник весь сжался и ничего не делал. Костер разжечь он не пытался. "Здесь даже невозможно жизнь покончить, - думал он, - забраться на сосну и прыгнуть? А вдруг не разобьешься?" Так до рассвета просидел.
С рассветом дождь исчез. Грибник разрыл засыпанный вчера костер, его останки не промокли и он легко разжег угли. И счастлив был, когда огонь, подкормленный дровами, согрел его и даже обжигал сквозь мокрую одежду. Грибы поджарил и поел, и был доволен абсолютно. Сегодня верил он в удачу.
Грибник не обманулся. К полудню он наткнулся на речушку. А малая река к большой течет почти всегда. А на берегах большой реки обычно строят люди хутора, деревни, села, города.
Побрел вдоль берега реки. Она петляла и в буреломы забредала. Но он не отставал. Упрямо шел за ней. К полудню влились вместе в озеро лесное. Большое, гладкое, с крутыми берегами. Пустыми абсолютно. Грибник присел на берегу и от обиды плакал.
Но успокоившись, подумал, что нужно выбирать. Пришла пора решать, как дальше быть ему. Как дальше жить. Еще немного, незаметно, наступят холода. По лесу мерзлому не сможет он блуждать. А здесь, у озера, на склоне берега крутого землянку можно вырыть. В конце своих хождений долгих в лесу заснеженном проснуться может он иначе.
Откладывать не стал. Повыше место выбрал и в полуметре от поверхности земли землянку-нору вырыл за два дня. Соорудил затем подпорки, чтобы землей не придавило, и из камней прибрежных с землистой глиной вперемешку, сложил подобие камина. И даже сделал дымоход. Хоть это было баловство. Ненужная для жизни роскошь. Зато когда огонь гудел в камине, почти без дыма, землянку нагревая в пять минут, грибник уверен был, что проживет довольно долго. Быть может, до весны.
И начал делать он запасы. С утра пораньше из землянки выходил, бродил по лесу, грибы и ягоды, зеленый дикий лук, съедобные коренья собирая. От озера он слишком далеко не отходил. Да это и не нужно было - грибов и ягоды у озера полно. Грибник, увлекшись, забывал, что с ним произошло. Ему казалось: еще пособирает он грибов, быть может, ягоды немного, затем на станцию пойдет, дождется электрички, и два часа спустя расположится на диване. И только вид кроссовок и одежды наглядно демонстрировал ему, что это лишь мечты.
Орудие у грибника единственное - нож. Грибник его о камни наточил. Нарезал веток с ивы, надрал коры с нее. По вечерам теперь, когда грибы и ягоды в лесу не разлядеть, грибник плетению учился, расположившись у камина. Два дня учился он. На третий сплел мордушку. Поставил в озеро ее и через сутки закоптил десяток крупных карасей. Еще он сплел заставку-дверь в землянку. Затем и лапти сплел себе.
Поев грибов без соли с диким луком, грибник распологался на лежанке у камина. Смотрел на пламя. Вспоминал. Как мок в ночном лесу. Бессилие свое. Отчаянье и страх. И дрожь по телу пробегала. А городская жизнь - как кадры из кино, которое ему за спецэффекты вспоминалось, однако к жизни настоящей не имело отношенья.
Еще одна задача у него: набрать как можно больше дров. Чтобы хватило на всю зиму. Таскал грибник стволы сухие, ветки, разделывал их, ломал как мог. А после складывал в поленья.
С тех пор как заблудился он, не прояснялось небо совершенно. И каждый вечер приходилось грибнику сушить свою одежду. Еще мордушку доставал он с карасями из воды. Вот так, меняя место для мордушки, на пласт белесой жирной глины он наткнулся. Собрал побольше ком ее и попытался вылепить посуду.
Сначала ничего не получалось. Беда не в том была, что выходило все коряво. Его не это волновало. Не знал грибник, как обжигать горшки и не красивую, но прочную посуду. Чтобы сварить уху. Он так хотел горячего бульона.
Он научился. Слепил горшок, обжег его. Разделал карасей. И с диким луком, корешком, по запаху похожем на чеснок, сварил вкуснейшую уху. По-настоящему наелся в первый раз, с тех пор как заблудился.
Росли его запасы. Еды и дров, приправ, корений, трав. Теперь он чай смородиновый пил. Как стали дни короче, он из сосновых веток и смолы подобие свечей наделал и освещал свою землянку. Зачем вот только, непонятно.
Оброс и похудел. Обветрилось лицо, а пальцы загрубели. Он ими шариковую ручку сейчас бы вряд ли удержал. И вся работа прошлая его ему казалась лишь игрой. Забавной, но пустой. И никому не нужной
Грибник проснулся. Ни пенья птиц, ни шороха ветвей. И ощущение знакомо, тревожное немного, - такая мягкая, как вата, сплошная тишина. Он вылез из землянки. И точно, не ошибся - кругом был первый рыхлый снег. Конечно, знал грибник, что снег и дня не пролежит. Но скоро ляжет снова. До весны. А значит, времени немного.
Он не ходил теперь по лесу - бегал. Иначе быстро замерзал. Боялся простудиться. В таких условиях простуда может быть смертельна. Но иногда, со стороны себя представив, в одежде летней в леденеющем лесу, он думал, что, может, лучше умереть. Вот только жаль проделанной работы.
Землянка быстро остывала. И главная задача грибника - собрать как можно больше дров - все время заняла. С утра до ночи он стволы к землянке приносил. И даже не разделывал их. Ко входу просто складывал поближе.
Но скоро день пришел. Грибник не смог дойти до леса. Так быстро он замерз. Бегом вернулся в теплую землянку. И стал подсчитывать запасы. Которые пополнить не удастся.
И потянулись дни. И ночи страшные вернулись. Под вьюги завыванье просыпался и ждал чего-то до утра. Хотя не знал, чего боялся. Ко многому привык. Спокойно спал без одеяла, что раньше трудно было. Теперь, уткнувши нос в колени, на жестких ветках спал спокойно.
Ему хотелось стать медведем. Не просыпатся до капели. И иногда ему казалось, что состояние такое наступает. И дремота не отпускает. Вот-вот уснет он до весны. Но голод быстро пробуждал его. А холод гнал на выход, за дровами.
Грибник проснулся ночью, услышав волчий вой. Протяжный, стройный и тоскливый. Он выглянул наружу: на противоположном берегу, вся серебристая, стояла под полной замерзающей луной большая волчья стая. Затем они пришли. Ходили у землянки. Скулили, подвывали, хотели скушать грибника.
А он молился духам леса. Огню молился, живущему в камине. Огонь и выручил его. Зажег он головни и выкинул наружу. И только дым с огнем прогнал волков. Но ненадолго, впрочем. Они опять вернулись. И приходили каждый день. Наверно пах он слишком вкусно. А может, просто беззащитно.
Теперь он осторожно из землянки выходил. С зажженной головней. И волки были тут. Но дыма и огня они, конечно же, боялись, - ходили, скалясь, в стороне. Уйти же вовсе не могли. И скоро к ним грибник привык. Как к голоду и холоду, к тому, что неизбежно.
Запасы быстро исчезали. И видел он - до лета их не хватит. Но видел это как-то так со стороны. Спокойно совершенно. Не собираясь жить как будто до весны. Пополнить же запасы нечем все равно. Он просто стал поменьше есть. Точнее - голодать.
Потом ножом он выстругал копье. И с ним все время из землянки выходил. Пока однажды глупый волк не подошел к нему поближе. Грибник копье в волка метнул. И поразил его. Волк резко прыгнул в сторону, копье не удержалось – свалилось, оставив только рану.
Тогда грибник копье с зазубриною сделал. Но волки словно поняли его и на расстояние броска к нему уже не подходили. Грибник ругал себя, - так глупо их спугнул. И безопаснее не стало. Он выстругал хорошую тяжелую дубину. Теперь как древний воин был - с дубиной и копьем.
Чуть потеплело. Пригрело солнце. Ушла куда-то стая. Грибник не медлил ни секунды. Зажег большую головню и в лес направился бегом. Сломал в остервененьи сухую тонкую сосну и притащил ее к землянке. Потом еще одну. Чуть отогрелся и снова в лес помчался.
Два дня к землянке стая не являлась. Грибник за это время запасы дров существенно пополнил и, лед взломав на озере, достал мордушку, полную рыбешек - ее он раньше вытащить не мог. Замерзла, к счастью, рыба и для еды вполне годилась. Теперь запасов было на неделю.
Запасов на неделю. А он о большем не мечтал. Как раньше он планировал на годы. Не то, что есть ему, не то, во что и как одеться - почти всю жизнь планировал свою.
Ему приснилось. Под звон будильника проснулся. Поднялся неохотно. Надел халат махровый, и босиком, по теплому мохнатому ковру, поплелся в ванну умываться. Вода горячая была. Он принял душ, согрелся, разомлел. Потом, конечно, завтрак: большая чашка кофе со сгущенным молоком, кусок батона с маслом, копченой колбасой, еще кусок батона с сыром. Яйцо, но не вкрутую сваренное, всмятку. Чтобы из банки майонез, пол-чайной ложки подцепив, смешать с желтком янтарно-желтым.Затем все вместе прожевать и проглотить, запив горячим сладким кофе, но прежде все же ощутить вкус каждого кусочка.
Грибник, проснувшись, выл. Как будто научился у волков. И шум шагов настырной волчьей стаи слышал. Он чувствовал дыхание, казалось даже, запах их. Пришел мороз, они вернулись, и с каждым днем все нетерпеливей становились. От злости рыть подкоп пытались. Лишь мерзлая земля спасала грибника.
Но вот они ушли. И как-то даже стало скучно. От скуки голод был сильней. Бульон все жиже становился, а сил физических все меньше. Уже подмешивал кору к вареным ягодам грибник. И все молился духам леса.
Вернулась стая через день. Точнее, ночь. Уже под утро. Они вернулись не одни. Раздался топот наверху. Совсем не волчий,- копытный, четкий и тяжелый. Затем грибник удар услышал и тотчас хрип за ним. Он выскочил, забыв зажечь смолистый факел: почти у входа, под обрывом, шагах в пятнадцати всего, лежал матерый мертвый лось. Грибник взглянул наверх. Застыла волчья стая над обрывом. Но прыгнуть вслед за лосем никто из серых не решался. Они потрусили в обход.
Грибник же время не терял. Он распалил побольше веток и разбросал вокруг упавшего, как будто с неба, огромного куска парного мяса. И видел зреньем боковым, как волчья стая торопливо, в пологом месте спрыгнула с обрыва и теперь, огнями желтыми сверкая, неслась к нему со всех своих мохнатых лап. Но он не собирался им добычу отдавать.
Последний шанс представился ему - еды до лета хватит. И шкура теплая, - в лесу ходить он сможет в ней и собирать дрова. Из жил веревки можно сделать и тетеву для лука. Так много счастья в голове мгновенно пронеслось.
Немного оставалось - от туши отогнать волков и перетащить ее в землянку. И выяснилось тут, что лось был жив еще. А волки близко. Неслись к нему, прерывисто дыша. И понимали, видели они, - добыча ускользает. Грибник в отчаянье схватил свой острый нож, с которым никогда теперь не расставался, и перерезал лосю глотку. Впервые в жизни он убил. Но чувств, эмоций - никаких.
Лось прохрипел в последний раз, - уже из раны хрип с горячей кровью хлынул. Грибник, подставив к горлу руки, набрал в ладони крови теплой и отпил. Она была солоновата. А он давно без соли жил, - и набирал в ладони кровь. И снова пил, и снова пил. Весь перемазался в крови.
Смотрели волки из-за огненного барьера, как пользуется он добычей их. Не выдержал один, наверно самый смелый, и ринулся к нему, в заборе огненном найдя прореху. Грибник не испугался, быть может не успел, навстречу бросился к нему и нож всадил ему меж ребер почти по рукоятку. Подумал только:"Сгодится шкура на унты".
Теперь боялись волки грибника. Наверно, приняли его за вожака. И ждали, подвывая, когда закончит он и им поесть чего-нибудь оставит. Грибник разделал тушу торопясь и уволок в землянку. В холодный угол положил. Волкам достались голова и пятна крови на снегу. Они дрались между собой за голову и снег кровавый.
Убитого волка грибник разделывать не стал. На черный день его оставил. И поздней ночью только он уснул, управившись с добычей. Очистил шкуру кое-как и положил к огню сушиться.
От холода проснулся. Нашарил шкуру в темноте, укрылся. И дров в камин на ощупь положил. Его трясло. Поднятся утром он не смог. Остаток сил грибник потратил, чтобы в камин подбросить дров и толстое бревно одним концом поверх поленьев положить.
Очнувшись, бревно ногой в камин пододвигал, и вновь, в трясине словно, исчезал. В смертельно-вязком забытье. И понимал, что жить ему недолго. Обидным грибнику сейчас казалось умереть. Когда запасов столько и оттого, наверное, весна далекой бесконечно не казалась. Грибник в бреду молился. Теперь уже не духам леса. Он "Отче наш..." по памяти читал. И потихоньку умирал…
И оставались позади, боками белыми качая, облака. Так быстро он летел. Грибник подумал, что это смерть пришла уже, - и он легко, без боли умер. Безмерно рад был за себя. Затем почуял - это бред. Но сладостный, предсмертный. И не противился ему.
На белой чистой простыне грибник очнулся. Под теплым мягким одеялом. Понять не мог сначала, что с ним произошло, но чувствовал подвох, - ни рай, ни ад таким не может быть. А значит, он не умер.
Но чувствовал, что сыт. Не помнил только, когда он ел и что. И как здесь оказался. И что такое это "здесь". Он осмотрелся. Увидел в полутьме: неровный потолок, белее облаков (быть может, он и уплывал), окно, в размерах небольшое, задернутое шторой.
Грибник попробовал подняться. Но это оказалось тяжело. И он свалился на кровать, падением своим наделав много шума. Заметил мимоходом, что на нем - какое-то подобие костюма, пижамы теплой, может быть, или кальсон. Когда и кто надел все это на него, грибник не помнил тоже. И вновь пропал в бреду.
Очнулся он, когда его кормили. Кормила девушка, как маленького, с ложки. Бульон горячим был, - она на жижу в ложке дула и лишь затем вливала грибнику. Такого вкусного куриного бульона не ел он в жизни никогда. И женщины красивее не видел. Затем опять уснул.
Проснулся ночью снова. Лежал без сна, пытался вспомнить все же, каким чудесным образом он оказался здесь. Уже рассвет светлел за шторой, а он не вспомнил ничего. Устал, закрыл глаза, но спать уже не стал. Возможностью безделья наслаждался, постелью чистой и теплом.
Открыл глаза на шорох у двери. Вошла та девушка, которая кормила:
- Как вас зовут? - она его спросила.
Грибник, отвыкшим голосом осипшим, сказал ей:
- Алексей.
И имя странным показалось. Какая разница в лесу, какое имя у него. И он забыл значение его. Забыл, зачем ему оно. Но сам спросил:
- А вас?
- Мария, - ответила она. А он подумал:"Маша". До вечера грибник еще лежал. Потом приспичило ему и в полутьме уже он встал. Сказал погромче:
- Маша.
Она пришла.
Спросил грибник:
- А есть во что одеться?
Кивнула молча и вскоре принесла: штаны холщовые и куртку. Похожие он видел в краеведческом музее. Грибник подумал: "Староверы". Еще тулуп бараний Маша принесла. Оделся он и вышел.
Он вышел через сени на крыльцо. Был дом большой, из бревен сложен. Вокруг такие же дома. Прозрачно-тонкий лес за ними зимний. Грибник глазами отыскал строение, необходимое ему, сходил туда, вернулся. Взобравшись на крыльцо, почувствовал, как слаб: от воздуха морозного, ходьбы, тяжелого тулупа его качало. И он позвал тихонько: "Маша". Она как будто этого ждала, - тотчас же вышла из сеней и подхватила Алексея.
Как замечательно с мороза в постель нагретую нырнуть. Согреться, знать, что делать нечего и ничего не нужно. Быть сытым и ленивым. И спрятаться, как в детстве, под теплым толстым одеялом.
Грибник решил, что худшее, наверно, позади. Его, конечно же, не выгонят теперь, раз жизнь ему спасли. А по весне, как все растает, земля подсохнет, он в путь отправится, дорогу к дому расспросив. И тут впервые с осени подумал Алексей, что дома, без сомнений, его уже похоронили.
Однако он недолго об этом размышлял. Привык за эти месяцы не строить планы дальше завтрашнего дня. Инстинкт проснувшийся подсказывал ему, что это вовсе ни к чему.
Он выздоравливал. Окреп. Ходил уверенно уже. Все чаще появлялся на крыльце, весенним воздухом дышал, не верил сам себе, что выжил. И так уже оглядывал Марию, что та краснела и избегала встреч наедине. А он искал их, этих встреч.
Догадка Алексея, что он попал в деревню к староверам, все больше находила подтвержденье. Смотрели с недоверьем на него живущие в селе. Как будто бы не видели чужих с рожденья. Дома у всех добротные, большие. Во всех домах иконы.
Вещей железных в деревне не найти. За исключеньем разве чугунков, истертых по краем до блеска, да самодельных топоров. Литых, корявых и тяжелых. А ложки, чашки, плошки и крючки, щеколды, спицы и корыта - из дерева исполнены искуссно, горшки - из глины. Такой же точно, какую Алексей у озера нашел.
Он познакомился с родителями Маши. Отец еще не стар. Подвижен, бодр и даже весел. А мать на вид и вовсе молода. Самой Марии двадцать лет. По здешним меркам, насколько понял Алексей, немного в девках засиделась. И сшито верно ей давно приданое большое. В сундук уложено девичий. Вот только главного для свадьбы нет. Достойного невесты жениха.
Отец Марии, Петр Ильич, в плечах широк и ростом вышел. Мужик здоровый. Таких в деревне половина. Одна порода, видно. А мать Марии из других - худая, тонкокостная, с прозрачной белой кожей. Мария в мать пошла. Характером и статью, и лицом.
Случилось так, что Петр Ильич два дня назад поехал по дрова. Большая волчья стая его вниманье привлекла у озера лесного. Она настойчиво кружилась у двухметрового обрыва. Вот Петр Ильич и спас от страшной смерти грибника - замерзнуть он бы не успел.
Привез домой его. Нехорошо все это. В избе - товар на выданье, невеста. А тут конфуз такой. У всей деревни на виду.
- Ты поосторожней, Маша, с ним, - он с нею говорил. Да разве уследишь. Она его спасла - возилась с ним, бесчувственным, три дня, и травами поила. Кормила с ложки, как дитя. Теперь герой он для нее. Как храбрый сын, вернувшийся с войны. А материнская любовь... Догадывался, в общем, Петр Ильич, чем дело кончиться могло.
И глаз с них не спускал.
А тут вдруг с крыши потекло. В один прекрасный день. Просели пышные сугробы и побежали из-под них прозрачно-шумные ручьи. Такую скорую и бурную весну грибник не ожидал. Затосковал, задумался, притих. И видел он - Мария тоже загрустила.
Однажды вечером, когда чаевничали полною семьей при тусклом свете восковой свечи, сосед зашел, сказал: "Что ж, завтра приходите". Из-за стола поднялись все, обнялись с ним поочередно. Он, уходя, всем в пояс поклонился, прощенья попросил: "К обеду, в общем", - бросил от порога.
Они пришли. Сосед к обеду умер. Никто не удивился. Как будто так и нужно. И рядом с гробом, параллельно, накрытый стол стоял большой. Все сели за него. Соседа помянули.
"Но это невозможно, - не мог поверить Алексей, - быть может, я сошел с ума от одиночества в лесу? И там, откуда я, все тоже так живут?". Он стал выведывать об этом у Марии. Но потихоньку, осторожно, чтобы своим безумием возможным не напугать совсем ее.
Она и так, он видел это ясно, была к истерике близка. Она его любила. И все об этом говорило. Так стала хороша! Движенья томные, наполнены желаньем. Глаза мечтательны, покрылись блеском влажным с поволокой, набухли губы, потемнели.
Мрачнел все больше Петр Ильич.
Через неделю, едва коснулось солнце горизонта, к ним женщина зашла. Она жила недалеко от них - через два дома. И повторилось все - прощанье, стол накрытый. Во времени лишь разница была - под вечер женщина уснула. Они пришли чуть раньше и видел Алексей все с самого начала: она дышала мерно пять минут, всхрапнула даже, потом дышать вдруг перестала. Грибник внимательно смотрел - не дернется ли тело, не двинется ли грудь. Надеялся он все же, что это только сон. Немного, может, необычный, такой глубокий, что замедляется дыханье. Но видел ясно - это смерть. Лицо у женщины белело и омертвелость расползалось по нему.
Он больше ждать не мог. Спросил, как можно осторожней:
- Маш, откуда знать она могла, когда умрет, когда ко сну ей нужно отходить?
Мария удивилась, с ребенком словно говорила, так ласково и мягко пояснила:
- Ну что ты, Леш, ведь ей сегодня пятьдесят, - так посмотрела на него, что Алексей опять засомневался, в своем уме ли он, - а родилась она в обед. В обед и спать легла. И так как сильно не грешила, в свой срок и умерла.
Ему казалось, она его сейчас по голове погладит. Затем и спать отправит. Чтобы не лез во взрослые дела. И потому, быть может, от обиды, решился он сказать:
- Маша, там, откуда я, никто не знает, когда и как умрет.
- Не может быть, - она испуганно сказала – но как же люди там живут?
- По-разному живут. Как говорится, сколько Бог отпустит.
- Он отпускает всем по пятьдесят, - она сердиться начала, - всем одинаково. Мы все равны пред Ним. И прекрати, пожалуйста, глумиться. Ведь только служащие злу, колдуньи, колдуны и грешники большие после пятидесяти живут, не ведая, когда они умрут. Но разве это жизнь?
Грибник молчал. Она остыла. Тогда спросил он снова:
- Зачем тогда возилась ты со мной? Ведь я бы все равно не умер? А твой отец зачем меня привез из леса? Ведь я бы не замерз?
- Вот потому и не замерз, что он тебя привез. Не умер потому, что я тебя лечила.
Вот этого грибник понять не в силах был.
"И что с того, - он думал, - а прежнее свое существование понять ты мог? Хоть кто-нибудь, из всех пытавшихся, приблизился к разгадке? Зачем и как, откуда, почему? А здесь, по крайней мере, все разумно. Не греши. Живи спокойно пять десятков лет своих. И знай, что дети точно так же будут жить. И не умрут раньше тебя. А согрешишь смертельно, то в юбилей свой не умрешь. Детей переживешь. И будешь жить, и жить, и жить, пока не надоест. А надоест, скончаешься в мученьях. Еще при жизни гнить начнешь. Таких хоронят за деревней. В могильной яме для скота".
И видел Алексей, что люди смерти не боятся. Она для них, как сладкий сон. Смерть безболезненна, приятна, когда приходит точно в срок.
Еще одна загадка ему покоя не давала. Не мог понять грибник, как не наступит перенаселения в деревне. Но объяснилось все легко: здесь почему-то женщина могла родить не больше двух детей. Физиологически. А меньше двух морально не могла. На протяженьи сотен лет количество живущих в деревне не менялось.
Смотрел грибник, как люди здесь живут. Размеренно, спокойно. Куда спешить, когда известно, что время есть еще в запасе. Известно, сколько жить. Известно, как. Все просто и легко. Без умствований лишних. Такую жизнь к себе примеривал, чего греха таить.
В лесу уж подсыхало. Цветы всходили на пригорках. И за ночь расцветали. Белели пять-шесть дней и так же быстро увядали. Недолгие весенние цветы. Грибник не уходил. И знал, конечно, почему. Лукавил сам с собой, в другом причину находил – в низинах не просохло, дорога неизвестна.
Пытался честно он дорогу расспросить. Не знал никто дороги. Сначала думал, что скрывают. Но так смотрели на него: чего он требует от них, никак не понимали. Какая жизнь еще другая, какие люди, кроме них? Они действительно не знали. И понял он: все поколенья предков их, лишь кроме первых самых, людей не видели других. Тревожно как-то Алексею стало.
Представил он, как люди жили здесь. На протяженьи сотен лет. Живущие в деревне сотни лет считали, что, кроме них, разумных нет в тайге существ. Их мир тайгою ограничен и в Боге бесконечен. Живут себе без бед. И без греха живут, как дети. Священное писание - единственная книга их. По ней читать они учились. Из поколенья в поколенье. Считать по ней (Апостолов двенадцать, Евангилей четыре), по четкам и свечам. А остальному жизнь учила. Природа, опыт и легенды.
Он видел эти книги. Из самых первых, что принесли сюда переселенцы, осталось только три. В окладе медном, с застежками литыми. А остальные здесь уже писали. На мягкой бересте. Иконы сами рисовали. Точней, срисовывали с тех, какие были изначально. А что раскольники они - то про себя они не знали. Другой не может веры быть. А если Бог у всех один, по-настоящему один, раскола не бывает.
"И все же надо уходить," - так думал Алексей. Теперь была надежда только на собственную зрительную память. Берестяной лоскут побольше он выпросил у Маши и принялся чертить на нем: леса и реки, города, железные дороги - все то, что помнил Алексей по карте. Ведь приблизительно он знал, с разбегом в сотню километров, может быть, местонахождение свое. И главное тут было для него - определиться поточнее с направленьем. До следующей зимы куда-нибудь да выйдет он.
Грустить Мария перестала. Грибник с тоской заметил это. А сам мрачнел тем больше, чем ближе день ухода был. Еще весенний воздух этот. И запах теплых вечеров, так освежающе тосклив, как будто жизнь к утру иссякнет. Закончится совсем, лишь только он уйдет. Ему хотелось объясниться, поговорить наедине. Но зоркий взгляд домашних ни на минуты их одних не оставлял.
Успел он все же, столкнувшись с Машей на крыльце, спросить:
- Ты больше не грустишь?
- Чего ж грустить, - она сказала.
- Мне просто показалось, - тут он замешкался немного, - мне показалось, - слова он подбирал, - казалось мне, что ты ко мне неравнодушна и жаль тебе, что я уйду.
- Да. Так оно и есть, - она сказала, - неравнодушна. И что с того?
Он пожалел, что с ней заговорил.
- И больно мне, - продолжила она, - что ты уходишь. Но будет так, как хочет Бог. И грех противиться Ему. И ни к чему. Как сам захочешь, так и будет.
Грибник не понял ничего.
Он вышел рано поутру. С мешком заплечным. В мешке продуктов на три дня, крючки и леска вся в узлах (из конского хвоста), берестяная, в тугую трубку свернутая, карта. И нож еще. Тот самый. С которым в лес пришел. Наточен только, словно бритва. Грибник к походу был готов. Походу долгому. Быть может, на все лето. Последнему походу, может быть.
С восходом вышел со двора. Пошел. Сначала вдоль домов. Затем тропой лесной широкой, потом и вовсе узкой тропкой, исчезнувшей совсем. Овраги, чащи, буреломы обходил, но к направленью, выбранному им, сверяясь с солнцем, возвращался неизменно. Ему погода в этом помогала - все дни стояли ясные, сухие, скрывалось солнце только на ночь. Он наслаждался путешествием своим.
Так шел два дня. На третий день остановился. Остановился у ручья. Глубокого, большого, с прозрачною холодною водой и темноспинными щурками. Хотел немного отдохнуть и порыбачить, грибы пособирать, - запас еды пополнить. Разбил шалаш на берегу.
И в тот же вечер у костра, расположившись в шалаше уютно, печеной рыбой пообедав, он вспомнил дождь осенний, морозную луну, непроходимый лес холодный. Волков он вспомнил и лося, убитого им собственноручно. Не верилось ему, что это с ним происходило. Что наяву все было с ним, а не приснилось. Вот только что приснилось. В кошмарном сытом сне после обеда.
Собрался утром в пять секунд. Сложил в мешок грибы, поджаренную рыбу. И шел еще два дня почти без перерыва. Он быстро шел. Поджарым, легким стал в лесу. Не то что год назад. На третий день (а на шестой, как вышел из деревни) услышал шум. Какой-то странный. Остановился. Слушал долго, порыва ветра ожидая, который шум ему принес.
И ветер не подвел. Чуть слева впереди, донесся еле слышный, давно казалось позабытый, товарного состава перестук. Грибник на звук бегом пустился. А через несколько минут увидел то, к чему стремился, о чем мечтал весь прошлый год, мечтал всю жизнь, ему казалось - железную дорогу и вагоны, бегущие по ней. И нервы сдали - осел грибник мешком на землю.
Теперь не слышал ничего. Сидел в траве и видел сквозь нее, как товарняк, длиной с полкилометра, проходит мимо, медленно, бесшумно. Потом лишь, постепенно, чуть успокоившись уже, расслышал скрежет он последнего вагона в повороте.
Не шевелился Алексей, в траве высокой сидя. Он вспомнил дом к чему-то свой - свою уютную квартиру. Свою работу вспомнил. Она отсюда виделась пустой и никому совсем не нужной. Никчемной и смешной. Тем более сейчас, когда его уже похоронили. На что потратил он пол-жизни? И Машины слова ему пришли на ум: "Как сам захочешь, так и будет". Подумал: «Мне тридцать пять всего. Пятнадцать лет жизни впереди. Наполненной, густой, неторопливой. Понятной и простой. Скорей всего счастливой».
Еще примерно через час грибник опять услышал шум состава. Сидел, не шевелясь. Чего-то ожидая. Чего - и сам не знал. Товарные вагоны взглядом провожая. Последний мимо, громыхая, побежал. Состав чуть-чуть, на повороте снизил скорость. Грибник вскочил. Рывком догнал. Вцепился в поручни последнего вагона. Бежал с ним рядом несколько секунд. Состав пошел быстрей, вираж минуя. Грибник что было силы двумя ногами оттолкнулся от земли, решившись наконец, ничком упал на пол вагона.
Он отдышался и уснул. Проснулся в темноте. Мелькали мимо фонари. Грибник почуял человека. Еще не видя. По запаху почуял, словно зверь. Бензином пахнущего, табаком (в деревне не курили), мазутом и углем. И понял Алексей, что дома он. Неважно где. В каком конкретно месте.
Состав остановился. Среди других таких же точно. Со всех сторон пришедших. Грибник ходил меж них в полнейшей темноте. Он с пол-часа плутал. Пока не выбрался на возвышение из щебня, перроном служащее здесь. Прошелся вдоль него. На небольшом строении увидел надпись "N-ская-Узловая". И от такого пустяка, что точно знает он местонахождение свое, грибник восторг в груди щемящий ощутил. "Сентиментальным стал в лесу", - подумал. Дождался электрички. И через час уже стоял у дома своего.
Однажды Алексей, проснувшись рано утром, почувствовав, что выспался, что спать не хочется совсем, поднялся медленно с постели. Прошествововал в душ. Смыл сон и пот прошедшей жаркой ночи. В халат махровый облачился. Затем отправился на кухню. Сварил яйцо. Но не вкурутую, а в "мешок". Кусок батона отломил, намазал маслом. Затем он сверху положил кружок копченой колбасы, и рядом сыра со слезой благоухающий кусок. И чай покрепче заварил. Налил его в большую кружку. Развел сгущенным молоком. И вспомнил сон тот давний. И ничего не ощутил. Ни радости, ни наслажденья. Одну привычную усталость.
"Конечно это ерунда, - он уговаривал себя перед пятидесятым днем рожденья". Но сделал максимум того, что можно сделать самому перед собственной кончиной. И, чуть поворочавшись накануне юбилея своего, уснул спокойно. Родился он под утро. Не ждать же смерть всю ночь.
Проснулся утром как обычно. Сказал себе: "Ну вот. Чего хотел, и сам не знал". Но что-то все таки за сердцем шевельнулось. И что-то изменилось в ощущеньях. Он словно по-другому начал жить.
А следующим же утром не проснулся. Перед рассветом сердце замерло, застыло в час рожденья. Кто виноват, что почерк у старухи, что заполняла карточки в роддоме, был крайне непонятен, и цифру 2 все путали с 1.
| |
|
Христианское творчество / Неустроев Олег Алексеевич / ГРИБНИК
