11
Беда пришла внезапно: объявили, что церковь решением районных властей «по активному ходатайству местных жителей» решено закрыть.
По-разному восприняли сельчане новость. Одни отмахнулись: давно пора, глаза мозолит, без церкви жили и дальше проживем. Другие успокоились: ну вот, наконец-то всё как у людей в приличных селах будет – по-современному, без церкви.
Верные же вере православной собрались в избушке у бабы Симы - матушки Серафимы. Бабу Симу объявили болящей, и под предлогом соборования устроили собрание. Чего уж теперь прятаться, когда всему конец.
Батюшка Иоанн говорил так, как будто давно уже знал, что нужно делать:
- Церковь не отстоять, нечего и думать. Закроют, весь вопрос только во времени. Давно бы уже закрыли, да председатель – дай Бог ему здоровья – сказал в районе, что не до закрытия теперь, когда сельхозкампания в разгаре. Но придет время закрытия, придет. И придет в любой момент – вот что самое страшное. Они хотят все врасплох сделать, чтобы мы и опомниться не успели. Но я кое-что придумал на этот счет.
Все слушали, затаив дыхание.
- Как внезапно придут закрывать, время оттянем тем, что вы объявите, что я отошел ко Господу.
Удивленный вздох прокатился среди присутствующих. Кто-то непроизвольно охнул горестно, - как же можно вещи такие говорить?!
Батюшка невозмутимо продолжал:
- Медики не сунутся – скажете им, что по правилам нашим нельзя усопших во священном сане осматривать, у усопших священников и лик сразу платом закрывается, никто не может смотреть. На три дня церковь оставят за нами для чтения Псалтири и отпетия «усопшего» – не посмеют отказать. За эти три дня надо все успеть. А потом пусть без всякого шума будет погребен мой пустой закрытый гроб. Пусть объявят, что отпевание было тайное, никого на него не приглашайте. Власть не станет возражать, ей чем незаметнее, тем лучше. Знали бы они, что никакого отпевания и не будет, рано еще. Пустой заколоченный гроб по той же причине опустите в могилу поздно вечером. Матушка моя Мария перейдет жить в домик к матушке Серафиме. По одиночке-то тяжело им в их годы, а вдвоем все легче будет.
Хмурая тишина зависла в воздухе. Присутствующие внимательно слушали батюшку.
- Церковь, конечно, закроют, всё, как водится, печатями антихристовыми запечатано будет. Пусть. Лишь бы иконы и сосуды в алтаре не тронули. Самое ценное утаим. Об этом уж я распоряжение дал, кому позаботиться. Иван, председатель, уже пообещал, что не допустит разгрома, только закрытие и опечатывание. Когда что-то опечатано, сказал он мне, потом уже распечатать будет трудно. Главное, Иван говорит, чтобы мы нашу церковную печать повсюду тоже приложили, чтобы потом нельзя было вскрыть храм без нашего присутствия, а попробуй нас собери потом! Так что, заприте все двери в присутствии властей на сто замков, печати наложите и ключи долой! Чтоб никто не открыл. Может так, Господь сподобит, и до Второго Пришествия в чистоте и неоскверненности храм простоит.
Кто-то всхлипнул, но батюшка строго посмотрел, и воцарилось молчание. Батюшка продолжал:
- Дом мой, конечно, отберут, отдадут кому-нибудь. Говорят, Камбала уж больно зарится, руки уже тянет, до чужого добра жадная. Ее-то халупа скоро рухнет – нет мужика за домом смотреть. Так она и мой до того же доведет. Ну да что там! Бог дал, Бог взял. Пусть пользуются. Вот сад только жалко. Его же еще мой прадед насаждал, - его труды, о нем память. Загубит ведь все сатанинская приспешница.
Помолчав, собравшись с мыслями, отец Иоанн перешел к главному:
- Сам же я уйду в подполье, в затвор схимнический. В своем доме нельзя оставаться, так я здесь поселюсь – у матушки Серафимы. За матушкой уже никакого надзора – власти рукой махнули, не сегодня – завтра и так помрет, дескать. Покойно здесь будет. Погребенный для мира, - схиму я уже тайно принял, владыка сподобил, - жив буду в подполье. Сам Господь так распорядился. В покаянном посте и молитве, яко скимен, обитаяй в тайных, хоть в малом поживу как Зосима и Савватий, соловецкие чудотворцы, как подвижники Киево-Печерские, как преподобный Павел Обнорский, иже в дупле сый…Здесь у нас уже и приготовлено все для скитнического жития. Будем как в пустыне, где уже нет ничего и никого, кроме невидимых ангелов Господних, от них и помощь во укрепление духа приимем. За вас будем молиться, за землю Святую Русскую. Земля-матушка сокроет в расселинах своих, не выдаст в руки супостатов. А если что, то и мученическую смерть здесь примем. И могилы копать не надо, и моления, какие потребны, уже прочтены, и гроб – домовина – в углу стоит приготовлена. Здесь, у святыни и упокоимся. Мать сыра-земля примет. Всемилостивый Господь сотворит нам вечную память.
Митьку поразило бесстрашие отца Иоанна. И почему-то от слов батюшки стало как-то спокойнее. «И к тому свету ближе под землей-то», - подумал Митька, вспомнив свой сон про подземную баню-котельную-ад.
- Не бойся, малое стадо. За себя не боюсь, все силы свои, сколько смогу, вложу в молитву за вас. Терять мне теперь нечего. Будем уповать на заступничество Пречистой Владычицы – заступничество ее свято, а милость Господня велика.
Отойдя за печку, где за бочкой с водой располагался спуск в подпол, и заглянув в приоткрытое творило входа, Митька увидал там внизу, где кончались ступени старой лестницы, большую в полный рост икону – освещенный скрытой за углом лампадою сонм шествующих с поникновенными главами ангелов, а к кому шествующих – не видно было за поворотом подвальной стенки. Но Митька догадался, что там, за косяком – на такой же большой и раззолоченной иконе - невидимый Господь, Царь Царства Небесного во всей славе Своей принимает всех праведных и обидимых, и всем находится место у престола Всевышнего. И придет время, восстанет с престола Господь и совершит Свой правый суд.
Кошка белая с пятнами – еще одна обитательница таинственного подземного царства присела на стоявшую у обшитой досками земляной стенки скамеечку.
Вот бы и мне так, - подумал Митька, - уйти в крепкое убежище, где душу твою никто не тронет, где все свои, где благодать, где Сам Господь и ангелы Его, и Царица Небесная. Век бы оттуда не ушел. Там уж точно ничего не страшно. И в то же время появилась в его по-детски думающей головке небывалая новая мысль. Он вдруг понял, что самая лучшая защита – не каменные стены, не сокрытые подземные тайники, а сила духа, главное – хранить в сердце потаенное сокровище веры в Царя, чье Царство не от мира сего. И вот тогда твоя защита по-настоящему всегда будет с тобой. И вот тогда действительно ничего не страшно.
Кто-то положил ему сзади руки на плечи, и над головой раздался голос батюшки:
- Этот наш.
Погладил отец Иоанн Митьку по головушке и добавил:
- Да не угаснет искра благодати Божией в твоих зеницах, чадо, благодать Божия, Митя, да не оставит тебя. Ох, миленький, не сворачивай с дороженьки, по которой твои предки шли, и бабка Олена, и мамка твоя ступает, да и сам ты давно уж бежишь по ней, сам того не осознавая. Душенька-то твоя знает, куда тебя вести. Не отступишься, нет?
Митька смущенно молчал, но и не нужно было никаких слов.
А Ксения подумала: «Окрестить надо Митю. Беззащитный он совсем. Как же это я до сих пор ничего для него не сделала? Одними мечтаньями жила. Так и промечтаешь всю жизнь, а как спохватишься, да уж поздно?... - От одной этой мысли не по себе стало. - Нельзя уже больше тянуть. Нельзя! Нужна, нужна нам всем сейчас крепкая защита!»
Батюшка помолчав, словно собираясь с мыслями, сказал напоследок:
- Сейчас времена не те. Открытых гонений не будет, какие уже пришлось пережить. Втихую будут давить, перекрывать горло поодиночке, пока не задохнемся. Так и крику меньше, один хрип предсмертный. Им лишний шум не нужен.
И все понимали, что начинается какая-то новая жизнь. Жизнь, в которой ты отныне определяешь свое место раз и навсегда, и когда уже нельзя отступать.
12
Геннадий, Вовкин отец, вернувшись с лугов, где смотрел траву, говорил, что как только дождь кончится, так надо сразу косить, ждать нечего. А для того надобно выехать заранее, на дальние-то покосы особенно. Народ с собой дополнительно взять. Вон, Ксения-то свободна. Да и Митьку своего взяла бы, пусть пацан приучается к мужской работе.
Митька и рад был. Вертелся среди взрослых, ловя каждое слово, хотя и не всегда понимал о чем идет речь. Ох уж эти непонятные взрослые слова! Ну, сельпо – это понятно. А есть еще какой-то райсобес. И ходит по деревням какой-то ящур, от которого болеют коровы. Митька так себе это и представлял: ползает по деревенским полянам, где пасется скот, здоровенная, как лев, ящерица, подкрадывается к коровам и кусает их за ноги и хвосты. Вот бы увидеть такую – и страшно, и интересно!
Наконец, слава Богу, дожди пошли на убыль. Небо того и гляди прояснится. Не сегодня, так завтра снова начнется жара.
Митька рад был. Даже все обиды на мать позабыл, послушным стал. Вертелся около, так что Ксения уж и сама не рада была, – все уши ей прожужжал. Вот и сейчас все про дядю Гену, Вовкиного отца, что столяром в колхозе работал, - все про то, какой он необыкновенный человек:
- И карандаш у него есть ихимический. Его намочишь – как чернилами пишет, и чернильницу не надо с собой носить.
- Не «ихимический», а химический, – поправила его Ксения. – Иди-ка лучше к другу своему, а то, поди, без тебя скучает.
Митьку как ветром сдуло. Ксения вздохнула, но уже не с опаской, а с какой-то затаенной радостью. Она вдруг отчетливо поняла, что и вправду Митька стал куда взрослее, чем ей казалось. Между ней и Митькой образовывались какие-то совершенно новые отношения, да, впрочем, и не только с Митькой, а и с односельчанами, которые, как ей казалось, раньше совершенно не понимали ее.
Покосы смотреть собирались всем миром. Иные удивлялись: сборы прямо как на войну.
- И я на что-нибудь да сгожусь, – улыбаясь говорила бабка Онфиса. – Обед кто вам сварит, как не я? Грибов наберу, рыбу на уху почищу, как робятешки наловят, каши наварю…
Мужики отговаривали ее, – куда тебе, мол, старой, ехать, только намучаешься, – но отказать не отказывали. Митька украдкой усмехался, глядя на мешок с картошкой, привезенный на тележке бабкой, – он знал, зачем она едет.
С Вовкой отправился и его старший брат Колька, приехавший на каникулы из своего училища. Колька был спокойней Вовки, не суетился попусту, делал все неторопливо, от Митьки как от маленького не отмахивался. Много интересного ему рассказывал. Его рассказы Митька готов был слушать дни напролет: о городе, об училище, о краеведческом музее, о кинотеатре, о какой-то красивой церкви, купола которой – небесный синь-цвет, усыпанный золотыми звездами. Мать Митькина тоже в город ездит, а вот о краеведческом музее почему-то не рассказывает. А там, в музее, послушаешь Кольку-то, так вон как интересно, – там даже старинная кольчуга есть, взаправду.
Появилась и Камбала. Прищуренным взглядом свысока поглядывала на занятых делом мужиков, дельные, как ей казалось, советы давала. Да только мужики - не бабы и не дети, - даже и не смотрели в ее сторону. Повертелась, повертелась Камбала, да и ушла. А виду не показала, что не солоно хлебавши уходит, – с гордо поднятой головой проплыла по улице. Потом на каком-то собрании в районе, говорят, полчаса отчитывалась, как она организовала сбор мужиков на покос в трудное для колхоза время. Так, говорят, на том собрании даже соратники ее, те, кто как она сама, были такими же верными ленинцами, даже те отворачивались, чтобы скрыть смешки и хихиканье.
13
Выехали в самую Купальскую ночь, рано-рано – едва только небо начало светлеть. Лес в эту пору словно зачарованный – сплошные дремучие заросли, как в сказках про Бабу-Ягу. Дожди кончились, тишина стояла. Белый пар расстилался над еще мокрой землей. В поднявшихся стеною травах горели незнакомые белые цветы. Медовый аромат разливался по сочным лугам. Колдовская ночь, волшебная.
К обеду добрались до дальних участков. Распрягли лошадей на берегу, загрузили провизию в кем-то приготовленные лодки, и стали переправляться.
Плыли по каким-то извилистым протокам, под сенью нависших ив и зарослей черемухи и ольхи, мимо сплошных камышовых стен, под всплески и шум крыльев взлетающих диких уток.
И открылся вдруг в глубине водного лабиринта дивным видением чистый покатый бережок, а на нем – глазам не верилось – затаившаяся в зарослях настоящая старинная церковь. Вот он, скит потаенный, прибежище гонимого духа. Все сразу умолкли, перекрестились. Под плеск весел в тишине причалили к святой земле.
Потаенный, спрятанный скит: деревянная церквушка, принесенная недавним половодьем из какого-то музея деревянного зодчества на островок в одной из многочисленных речных проток.
Потихоньку стали выгружаться. Тут и старец от церкви вышел – отец Сильвестр. Поклонился люд честной схимнику, подходить начал под святое благословение.
Вот он – рай земной. Все мирское словно осталось где-то там, позади, растерялось в дороге. Духовная радость переполняла приехавших, и даже усталость после дороги была приятна – потрудились ради благого дела.
А как осмотрелись, разговоры пошли, - всяк дивился чуду.
- Такого паводка, считай, сколько живу, не бывало, - уверял дед Григорий. – Весной в половодье так реки из берегов не выходят. Столько деревень, говорят, подтопило!
Колька, Вовкин брат, рассказал Митьке, как скитская церковь оказалась в столь диких местах.
- Церкву-то с Верховки принесло. Там у них музей деревянного зодчества под открытым небом. Водой-то подхватило, да и к нам. А здесь на боковой протоке, как вода схлынула, сруб-то и застрял в кустах. Места глухие, никто и не найдет.
- Божья милость! - радовалась бабка Онфиса, мелко и часто крестясь на зеленую от моха чешуйчатую маковку с крестом.
- А как искать начнут, да найдут?
- Кто? Кому-то это, думаешь, надо? Пропало и все тут, спишут, как в таких случаях у них делается. Мало они церквей-то порушили? Хоть одной потом хватились? А ведь какие церкви были, – залюбуешься! Вон в Знаменке-то – о двенадцати, слышь-ко, маковках красавица стояла, – всему миру загляденье.
- У них не только церкву унесло водой, - стал рассказывать всезнающий Вовка. – еще и памятник Ленину в Гребневке подчистую смыло вместе с трибуной.
- Ты откуда знаешь?
- Колька, брат, рассказал, он как раз в тех краях в училище учится.
Колька не заставил себя ждать, повторил рассказ:
- В том конце сёла, считай, и вовсе в низине стоят. Воды-то – целый потоп! Реки разлились. Вот в Гребневке с площади монумент и унесло, да вместе с трибуной. Памятник-то сразу ко дну пошел – гипсовый. Достали, отмыли от грязи, а что толку? – все равно уже весь испорчен: ни носа, ни бороды. А соорудили-то к первому мая, – двух месяцев не простоял. Вот смеху-то было. Говорят, тамошнему председателю за это сильно попало, из района комиссия приезжала разбираться.
Как зачарованный смотрел Митька на чуть покосившийся старинный сруб принесенной церкви. И здесь тоже, как и в их деревне, храм прятался в плотных покровах густой листвы, - только маковка торчала как победная хоругвь.
- В этой церкви тоже жил царь? – спросил Митька Вовку.
- Нет, здесь старец жил. – пояснил Вовка.
И неясно было: опять сочиняет или правду говорит.
- А сейчас кто живет?
- И сейчас старец Сильвестр живет. Только это уже другой старец. И не в самой церкви, а в келье. Келью наши мужики специально для него построили. Здесь и папка мой строил.
Ну надо же! И ведь молчал!
За церковью под сенью старой ольхи прятался небольшой сруб из свежих бревен. Кровля сруба была замаскирована наваленными ветками.
Здесь, в пределах потаенных продолжалась Святая Русь, здесь жива была ее измученная душа, здесь, в святом месте, естественно, как дыхание, творилась живая молитва.
- Ну, конечно, нашим мужикам кое-что починить, подправить пришлось, - пояснял Василий. – Вон Геннадий с отцом, дедом Гришей, их работа, они и организовали все, и руки приложили.
- Конечно, дед Гриша лесничий, ему проще. Ушел в лес на неделю, никто не хватится. А сам – в скит… А мы уж по очереди, кто на день, кто на два, приходили помогать, менялись как на вахте. Бабка Онфиса помогала, сумки с продуктами старцу да работникам собирала, одежду. Кто знал, приносили ей что могли.
- А как сделали все, старца-то сюда и переселили. Здесь ему покойней будет, места глухие, нехоженые.
- Чуднó! – дивилась Ксения. - Раньше, слыхала, чудотворные иконы по рекам приплывали, а теперь – целые церкви.
- Видать, особая благодать к нам в том пришла… Как иначе-то понимать? Видимо, нам этот потоп как купель крещенская или что-то вроде того.
Пообедав после дороги, каждый нашел себе дело. Кто – за грибами для похлебки, кто рыбки свежей половить. За кельей старца стремительно росла поленница сухих дров для костра.
Возле церкви появился белый ароматный дымок, - Митька уже знал, что так пахнет ладан, - это Вовка, выпросив у старшего брата порученное тому кадило, с важным видом пытался его раздуть. Делал он это так, словно всю жизнь только этим и занимался, хотя кадило впервые в жизни в руки взял.
- Чего глазеешь? – спросил он Митьку. – Не видел, что ли никогда, как кадило разжигают?
Он лихо закрутил кадило на указательном пальце, явно стараясь произвести на Митьку впечатление. Но тут произошло совсем непредвиденное. Кадило внезапно сорвалось с пальца и улетело в кусты, оставив в воздухе полоску белесого дымка, да приятный смолистый запах.
Митька прыснул со смеху.
- Чего ржешь? – рассердился на него Вовка. – Из-за тебя ведь выронил. Ходишь тут, только мешаешь. Шел бы лучше в церковь, там, поди, помочь надо, а ты тут баклуши бьешь.
И полез в камыши, откуда поднимался слабый дымок.
Митька приоткрыл дверь и осторожно переступил порог церкви, не особо надеясь обнаружить в ней что-то отличное от таких же бревенчатых пыльных сараев, какие стояли в их деревне на каждом дворе.
И остановился, как громом пораженный.
И замер перед открывшейся ему такой красотой, которой не находил Митька на земле, а видел только на иконах, но знал, что где-то есть, есть эта красота, и что встретит он ее рано или поздно не на иконах, а наяву.
Склоняли в смирении главы сонмы ангелов, вторили напевам неземных хоров ритмы их золотых нимбов. Предстояли в торжественной неподвижности древние мужи в дорогих царских одеяниях, смотрели вещими очами из блаженной вечности. И воины со щитами и копьями свидетельствовали, что умирали за Христа, но не сдавались до последней капли крови. Образ Матери Божией в окладе, казался закованным в золото и тем неодолимо огражденным светом славы Божественного Сына. И Сам Господь – мудро смотрел в самое сердце обращающихся к Нему, любя и прощая грешных, и лишь ожидая взамен от взирающих на Него чего-то такого важного, сокровенного, о чем человек, встретившийся глазами хоть раз в жизни с этим божественным взглядом, должен был догадаться сам, понять и принять это для себя.
Святых на образах иконостаса, казалось, было неисчислимо. Кого мне бояться, если такая сила будет со мной? – думал Митька, - лишь бы я сам был со святым воинством, лишь бы приняли и меня тоже в свой сокровенный мир. Но он уже знал, что не отречется от влечения к этому миру никогда, ни под какими пытками, ни даже перед смертью. Да и смерть-то словно отступила, побежденная кем-то в незамеченной извне битве. Если раньше Митька боялся когда-нибудь умереть, то теперь эти страхи куда-то делись, будто и не бывало, - нет смерти и все! Будет он жить вечно, никуда не денется. И мамка никогда не умрет. И бабушка Олена, тоже вдруг, оказалось, никуда не делась, - жива. Просто душа ее теперь там – в палатах и садах Царя Небесного.
14
С берега от лодок к скиту подошли Геннадий и Ксения. На Ксении лица не было. Геннадий продолжал что-то рассказывать:
- … там и встретили его случайно, – рыбу ловить приезжал. Наши мужики ему сначала-то бока хотели намять. А послушали его, поняли, что парень и сам мается, простить себе не может. На Севере, говорит, все эти годы работал. Вот – вернулся. По тебе тосковал, говорит. Да думал, не простишь ты ему. На глаза показаться не смел из-за того. Пристыдили мы его. А про Митьку, говорит, он и не знал. Как сказали ему, – в лице переменился, задумчивым таким стал, замолчал. Думали уж, что умом повредился. Говорит, слухов до него, что ты в положении, не доходило, – он и подумал тогда, что обошлось.
Геннадий помолчал, наблюдая за Ксенией, и продолжил:
- А как старец-то с ним поговорил, так что тут сделалось с твоим благоверным! – белугой заревел, на землю упал, головой бился, последними словами себя ругал. Потом отошел немного, мало-помалу успокоился. Как расставались-то за рекой, даже выпил с нами немного, - была у нас настойка от бабки Онфисы – с устатку употребить.
- Так он же не пьет!
- Выпьешь тут, раз такие дела.
И, понимая, что Ксения не знает – верить ей услышанному или нет, Геннадий добавил:
- Если бы кто-то мне все это рассказал, а то ведь я весь его рассказ своими ушами слышал. Моим-то словам ты веришь? Так вот, сдается мне, не обманывает он. Уж вранье-то от правды отличу.
- Что же нам-то с Митькой теперь делать?
- Теперь только ждать. Приедет. Он знает, что мы в эти дни здесь будем.
- Приедет? - сердце у Ксении сильно ударило и застучало.
- Приедет. Как мне тебя еще-то убедить? – спросил Геннадий и, улыбнувшись, выдал страшный секрет:
- Старец-то и обвенчает вас здесь, чтоб уж вам не расставаться. Они уже договорились. А в сельсовете потом распишитесь.
Неужели и вправду приедет? Ксении хотелось верить, но она, один раз обжегшись, верить не смела.
Не знала еще в тот момент Ксения, что муж ее невенчанный, Николай, Митькин батька, уже мчится к ним, да уже, можно сказать, примчался. Так и кажется, - еще минута, от силы две, - и вынырнет его лодка из-за старой ольхи.
Подбежавшему счастливому Митьке Геннадий сказал:
- А тебя, Митрий, здесь окрестим – прямо в реке. Кого в крестные отцы звать будешь – меня или дядю Васю?
Трудный вопрос! Митька от смущения завертел головой и первым увидел, как из-за старой ольхи показалась приближающаяся лодка, в которой налегал на весла молодой мужчина. Незнакомец оборачивался к берегу и, казалось, искал глазами кого-то. И вдруг, остановив взгляд на Ксении и Митьке, заулыбался во все лицо, и почему-то заплакал.
15
Свечи освещали тусклое золото образов, заливали дощатый пол церкви таинственным заревом. По красным отблескам гуляли тени.
Взбудораженный впечатлениями, Митька ни на чем не мог сосредоточиться. Он даже молиться не мог. Ни о чем не просил он уже Бога, только с благодарностью переводил взгляд с лика Христова на своего отца, и ни о чем не думал. Временами глаза его застилала непонятная пелена – не то слезы радости, не то сонная усталость.
Старец служил неторопливо. Плавно совершал каждения, читал, красиво интонируя, с проникновенной печалью и умилением пел, торжественно возглашал прокимны. Исповедь принимал так, что люди потом до смертного одра помнили его смиренные наставления.
Эта необыкновенная для всех вечерняя служба показалась такой короткой! Живой человеческой душе, истосковавшейся по миру нездешнему, хотелось чего-то еще, чего-то большего. Просили благословения, заказывали молебны. Искали малейшей возможности побыть лишнюю минуту со старцем, в смущении отгоняя от себя мысль, что старцу в такой день уже давно положен покой. Старец же никому ни в чем не отказывал. Он не мучался смущениями и думал проще: «а зачем тогда я здесь?» Ксения поняла: или сейчас, или – когда ж еще?
Так, не откладывая дела в долгий ящик, старец в тот же вечер окрестил Митьку. Стоял Митька голышом в теплой, как парное молоко, воде речной протоки, непонятная радость душу переполняла. А старец-батюшка, стоя в зеленоватой воде прямо в своем облачении, читал над ним нараспев молитвы на таинственном и красивом старинном языке из потрепанной книги с застежками. И вдруг возгласил: «Крещается раб божий Димитрий…» и, возглашая так, макнул трижды Митькину русую голову в колышущуюся воду реки.
И в этот самый момент далеко от них, в деревеньке, в избе, где жили Ксения с Митькой, выступили три маленькие капельки – благоуханное миро – на иконе святого Димитрия, царевича убиенного.
16
Завершив осмотр угодий, распределив участки, занялись покосом. Каждый день навещали тайно старца Сильвестра. Это были благодатные для всех дни. Если бы не тревога за судьбу церкви и батюшки Иоанна, работу на покосе можно было бы назвать земным раем. Бабка Онфиса так и говорила: «Сподобил Господь на старости лет рай при жизни увидеть, истинное житие праведное….»
Время от времени из села поступали благоприятные вести: не так просто было властям сладить с упрямым председателем. Районные власти настаивали на немедленном закрытии храма, а Иван, председатель, отказывался, - даже в областной центр нашел время съездить, убеждая всех, что народ взбунтуется, бросит работу, если храм закроют, а тут и так столько времени из-за дождей потеряли. После его заявления уже никто не посмел взять на себя ответственность за возможный срыв полевых работ. Верующие же чувствовали реальное заступничество божественной благодати, и укреплялись духом.
Дни, насыщенные спорящейся работой и необыкновенными впечатлениями, промелькнули незаметно. Пришла пора возвращаться.
Обратно в село возвращались тихо, в задумчивости. Каждый думал о чем-то своем. Бабка Онфиса молча молилась, поднимая время от времени темные сухие пальцы, чтобы осенить себя крестным знамением. Геннадий с Василием говорили вполголоса о предстоящей работе.
Ксения с Николаем, казалось, насмотреться друг на друга не могли. Старец сказал им готовиться к венчанию – попоститься, поисповедаться, причаститься, а там уж и под венец. Главное, чтобы до Успенского поста.
Никто не знал, что ожидает их в селе. Закрыли ли все-таки церковь? Что с батюшкой Иоанном? И оттого, несмотря ни на что, тревожная тень пробегала у каждого в душе.
И только счастливый Митька, забыв про все, задумчиво лежал, положив голову на колени к отцу. Как же другие не верят в Бога, если Он есть? – думал Митька, трогая сквозь рубашку маленький крестик на груди. – Вот вернул же Он ему отца! Если человеку что-то надо, Бог все ему даст, надо только верить в Него, как во всемогущего Царя, и Его Царство – Церковь – не оставлять…
Сам не заметив как, Митька уснул на заботливых и сильных руках. И снилось ему, что они – он с матерью и отцом, все трое – открыто, через все село, не таясь и никого не боясь, нарядные идут в церковь. А на колокольне колокола переливно звонят, яблони вокруг церкви цветут. И батюшка вышел, на крыльце их встречает с крестом, и ведет в храм, где начинает обряд венчания. И в душе у Митьки – хорошо-хорошо так, как еще никогда, никогда не бывало.
2006-07
| |
|
Христианское творчество / A.D. / ЦАРСТВО ПОТАЕННОЕ (из прошлого) Окончание
