ТРУДНАЯ ДОРОГА К МОРЮ ЖИТЕЙСКОМУ
Повесть для православного чтения
ИЗВЕРЖЕНИЕ
Артём ненавидел. Он ненавидел давно и терпеливо, не прерываясь на игривые периоды, в которые ненависть укрывается за бесплодными потугами взглянуть на мир иначе и оценить полноту стакана, который наполовину. Артёма никогда не интересовало наполнение этого стакана, он ненавидел сам стакан.
Другими словами, ненавидел он весь пресловутый «этот мир», в котором гнездилось Человечество, ненавидел всё это Человечество, любое человеческое общество оптом и всякого человека в розницу.
Ненависть толкала его вон, и он уходил, убегал и уезжал от окружающих его людей, стараясь от них оторваться.
Как будто был с ними связан.
Но там, куда он бежал, ему встречались другие люди, разнящиеся только именами и типажами лиц.
Так Артём попал в лес.
Как он понял сразу же, выбранный им лес представлял собой плавную возвышенность, поросшую травами, кустарниками и деревьями. Не более. Так себе развлечение, но безлюдное.
С утра Артём соскочил с такси прямо на трассе посреди дикой природной пустоты, не мешкая соскользнул с дорожной насыпи и, продираясь сквозь мелкие кустарники и тянущиеся наружу ветви лесной опушки, проник в безлюдный биом «лес дикий». Усмехнулся, приметив нанесенную синей краской пометку лесника на особенно крупном дереве - не дикий лес, и ринулся в самую гущу, стремясь как можно скорее уйти в такие дебри, где не будет слышно автострады.
Очень нескоро он углубился в лесную тишину, хотя и не тратил сил на тяжёлый и бессмысленный подъем в гору, а пробирался поперёк склона. Наконец, внимательно вслушавшись, он различил только шелест листвы в верхушках деревьев, чирканье и посвистывание птиц и тихое журчанье ручья где-то внизу склона. Никаких звуков шоссе.
Вот и благословенное безлюдье.
Справа, если смотреть вверх лесного взгорка, Артём увидел замшелый каменный выступ, похожий на задумавшуюся скалу, которая раньше тоже была таким же ищущим одиночества Артёмом и забрела в эту глушь обдумать и осознать. Да так и осталась, не в силах найти ответов и заблудившись в своих противоречиях.
Как и эта скала, Артём тоже всегда был один. От самого рождения он скользил по отведённому, не выбранному направлению: родильное отделение, детский дом, училище, служба в армии, работа. Простенький путь. И, чем дальше от старта, тем больше иллюзий выбора. Но выбор предопределил себя сам, став заложником рождения Артёма от неизвестной, которая заскочила в роддом, чтобы сбросить побочку своих страстных порывов, и упорхнула дальше, следуя собственному предопределению.
Путь же Артёма, по крайней мере сейчас, тянулся к возвышенности: одинокая скала показалась ему идеальным местом. Здесь он надеялся сказать миру то, что о нем думает. Сбросить маску, так сказать. То есть - заорать во всё горло, стараясь дать ненависти выплеснуться с той силой, с какой она способна была плескаться и выплёскиваться. Слишком уж долго он сдерживал и накапливал этот неистовый, леденящий и обжигающий холод в груди. Пожалуй, от того самого роддома, в ненависти которого он появился на свет. Ну а в детском доме к той ненависти прибавилась уже его собственная, ответная, потом сильно укрепившаяся в училище и пружиной сжавшаяся в армии, поставленная на защелку, заблокированная и вросшая в самую Артёмову сердцевину.
Подъем вышел мучительным. Крутой глинистый склон, притрушенный прелой прошлогодней листвой и поросший чахлыми побегами, оказался влажным и рыхлым. Артём несколько раз соскальзывал к стартовой точке, как к началу игры, которая не забавляла.
Наконец, впиваясь ногтями в плотную глину, он добрался до намеченной вершины, взмокший и запыхавшийся, обессиленно стащил рюкзак, бросил на бледную траву и оперся о каменный выступ, к которому стремился.
Впрочем, рюкзак имел собственные устремления, потому что, получив свободу, тут же покатился обратно, вниз, набирая скорость и подпрыгивая на ухабах, как раздутый тряпичный бочонок.
Артём не вскрикнул, не простонал, не вздохнул. Он, как всегда, когда его раздирала злость, не дрогнул ни одной мышцей лица. Он просто молча проследил весь путь побега, которым проскакал свободолюбивый рюкзак, и до боли сильно упёр большой палец левой руки в указательный, стараясь все чувства передать этому усилию. Боль позволила ему остаться неподвижным и от той злости невредимым, если не считать мушек, летающих перед глазами. Хотя, может, просто это лесные насекомые мельтешили в густом лесном воздухе.
Посидев у камня и восстановив дыхание, он приметил далеко внизу просвет между двух деревьев, в котором исчез рюкзак и, цепляясь за молодые поросли и выдирая их с корнями, с шумом заскользил вниз.
Рюкзака за деревьями не оказалось, но примятая редкая трава выдала беглеца без всякого сочувствия: вещмешок свалился в овраг, на дне которого струился и журчал родник, слышимый в лесной тишине издалека.
Артём подошёл к краю, чтобы оглядеться и прикинуть путь для спуска, но рыхлый и сырой берег предательски подался, двинулся и оборвался, увлекая за собой Артёма и осыпая его листвой, прелью лесной подстилки и комками грунта. И Артём не то, чтобы упал, скорей съехал, но так больно саданулся коленом о каменистое дно оврага, что завалился на бок, схватился за колено и почти вскрикнул от боли. Но, не вскрикнул. Сжал зубы, сильно и натужно шипя с каждым выдохом.
Нельзя психовать.
Не ясно, как он мог помнить это, но, когда ему исполнилось года три или четыре, добрая тётя Тоня, которая ухаживала за ним и которую он выбрал, чтобы смотреть на неё, чтобы видеть и знать её и только её, подарила малышу пластиковый шарик от сломанной детской погремушки. Важен ведь не подарок, а внимание, как говорится. И Артём жаждал этого внимания, он всем нутром только к нему и тянулся. А в тот день он ещё и тянулся ручонками к тёте Тоне, имени которой тогда даже не знал. Но тётя Тоня не тянулась к Артёму, и он заплакал, закричал, он возопил к ней.
– А ну не психовать! - вскрикнула она, страшно выпучила глаза и прошипела сквозь зубы: – Будешь психовать, я никогда не возьму тебя на руки! И вообще...
Она приблизилась, нагнулась, чтобы он лучше видел её глаза и четче понимал её слова:
– Ты – чу-жой, - рыкнула она чётко и раздельно, пробороздив между собой и ним такую глубокую границу, которая была куда бездоннее, чем овраг, на дне которого лежал теперь Артём. И боль этого разрыва навсегда вошла в его сердце, как не умственная, а какая-то иная память, которая укореняется где-то глубоко, бессловесно, но неотступно.
А боль в колене отступила быстро, Артём приподнялся, усевшись в рыхлую глиняную грязь, и, раздышавшись полной грудью, как перед решающим рывком, выполнил миссию здесь, раз не получилось сделать это наверху возле того утеса: закричал во всё горло, разводя до спазма напряженные руки, вытягивая шею и задирая лицо кверху:
– А-а-а-а! - он набрал ещё воздуха, чтобы с воплем ненависти вернуть его обратно в атмосферу: - Я не чу-жо-о-ой!
– А-а-а! - отозвалось эхо, раскатившееся вдоль оврага, и деревья сочувственно покачали верхушками крон. - Чу-жой… Чу-жой…
– Не-на-ви-и-жу! - ещё вырвалось из него.
– Ви-ижу.. Ви-ижу… - отозвалось эхо, не то передразнивая Артёма, не то сочувствуя ему.
– Как мне!.. - выкрикнул он, невольно вступая в безрассудную беседу с эхом. - Жи-ить!?
– Мне… Мне… ответило упрямое эхо. - Жи-ить… Жи-ить…
Артём безвольно свалился на бок, сопротивляясь спазмам во всем теле, сжался эмбрионом, будто рождаясь обратно в небытие, и закряхтел, как кряхтят смеющиеся, когда силы для смеха уже не осталось, не хватает воздуха, но смех душит. Только Артём не смеялся. Он рыдал так. Мало у него набралось опыта слёз и стенаний. Точнее, совсем не набралось.
Он ведь решил, что, если не будет психовать, тётя Тоня опять станет доброй к нему, полюбит его и заметит, как он был добр к ней, как он видел и любил её. И он старался не плакать, старался терпеть, пряча слёзы даже от самого себя, когда оставался в одиночестве, или ночами, когда мог находиться в личном пространстве - на кровати, укрывшись одеялом с головой.
А теперь у него получались некрасивые и нежалостливые кряхтенья и длинные завывания, похожие на мелодию в одну ноту:
– У-у-у… ы… ы… - он рыдал, как мог. Зато слёзы, которые тоже ему знакомы были плохо, выплескиваясь вместе с ненавистью из глаз, будто бы снижали давление в груди, освобождая в ней что-то новое.
Обессилев, он обмяк и остался лежать, бездумно слушая пульсирующий звон в ушах, похожий на монотонный лесной шум.
Лес умел молчать, слушать и тихо отвечать. Наверное, за сотни или даже тысячи лет он слышал многое о жизни людей, которые приходили сюда делать то, что нельзя делать людям в мире людей.
Только через час Артём поднялся, оглядел окружающий пейзаж, тусклый и бесцветный, как старое кино.
Собравшись, он поднял рюкзак и, пошатываясь, побрёл к пространному разливу ручья. Здесь, зачёрпывая в руку родниковую воду, он вычистил штаны, куртку и рюкзак. Здесь он попробовал прикинуть дальнейшее.
Миссия, вроде бы, выполнена, ненависть, вроде бы, выплеснута. Но за нею, как оказалось, пряталось и ещё что-то, что он видел в собственных глубинах, но не мог пока определить, осознать и отнести к очевидному.
Ненависть оказалась только смердящей корочкой на гниющей ране, которую расковырял он безумством крика. И теперь рана та болела открыто, не скрываясь. Как и положено болеть тому, что лишается защитной корки.
Что делать дальше?
Он чувствовал, будто душа его, когда-то составленная в единый механизм, пусть и неровно работающий, теперь разобрана, разбросана, и открылось её уязвимое ядро, которое без доспехов ненависти всю свою силу расточало в пустоту, нисколько Артёма не питая, а обессиливая и обезмысливая.
Он тяжело встал, забросил рюкзак за спину, долго возился с лямками. Потом набрал полные лёгкие воздуха и медленно выдохнул.
В любом случае, точка поставлена. Теперь он, по крайней мере, свободен от желания быть правильным и может кричать, на сколько хватит вопля.
Он вяло подпрыгнул на месте, чтобы проверить прочность крепления поклажи на спине. От его движения птицы разлетелись в разные стороны, будто расступаясь и освобождая ему путь, и деревья одобрительно покивали кронами. Теперь даже шум в ушах утих, уступив звуковое пространство шуму леса, шуму живого, наполняющего его.
Артём всмотрелся в окружающее: мир без людей… Что в нём есть? Дурная погода, голод и жажда, хищники, болезни и смерть. Больше ничего Артём вообразить не смог. И что? Разве все эти опасности, даже собранные вместе, перевесят хоть одно человеческое предательство, хоть одну подлость?
Артём вздохнул и вгляделся в зелёный лесной полумрак.
Внизу по течению ручья послышались всплески воды и зазвучала необычная птица, пение которой больше походило на «трыканье» крошечного динозавра. Как в реликтовой дочеловеческой природе, в которой было всё, кроме подлости и предательства.
Держась отвесной стены оврага, Артём пошёл на звук, тем более, что выбраться можно было только ниже по течению.
Вскоре овраг раздался и открылось обширное болотце, поросшее тонким тростником и рогозом и притенённое гигантскими раскидистыми акациями.
На берегу болотца лежала дохлая собака, попавшаяся задней лапой в небольшой охотничий капкан. Вот и вся человеческая правда.
Артём подошёл ближе и рассмотрел труп. Скорей это была не собака, а чёрная с белым лисица или даже енот. Артём не очень разбирался в диких животных.
Он пнул «дохляка» ногой, чтобы сместить его и рассмотреть морду.
Но «труп» взвизгнул, подскочил в воздухе, звеня короткой цепочкой капкана, и Артём отпрянул назад, чуть не завалившись в камыши.
– Ах ты! - вырвалось у него. Не ожидал он воскресения дохлой жертвы охотника. - Притворщик!
Зверёк сгорбился дугой, видимо для устрашения, и по-динозаврьи застрекотал, испуганно зыркая маленькими подвижными глазёнками. Теперь понятно, что это была за птица. Это проходимец енот, угодивший в капкан.
Артём снял тяжёлый рюкзак, присел на корточки и рассмотрел ловушку, чтобы разобраться в её устройстве: две дуги, пружина и защёлка. Если пружину сжать, то капкан будет взведён, и кто-то в него обязательно попадётся. Артём криво усмехнулся, когда понял, что угодил в такой же капкан, защёлка которого должна была соскочить рано или поздно, пружина должна была разжаться, а противоречия должны были столкнуться, защемив в ловушку его душу.
Он вздохнул и протянул к еноту руку, проверяя реакцию животного. Енот отскочил назад, насколько позволяла цепь, ещё больше выгнулся, встав боком к противнику, и снова устрашающе «затринькал».
– Как же тебе помочь? - пробормотал Артём сам себе, покопался в рюкзаке, вынул пачку печений и бросил одно еноту.
Опасливо косясь на человека, енот медленно поднял печеньку, осторожно, но цепко взял её обеими передними лапками, больше похожими на крошечные человеческие ручонки, обнюхал угощенье и, не сводя глаз с противника, откусил.
Печенье его потрясло! В восторге, уже почти позабыв о человеке, он отдался таинственной стихии вкуса, и, молниеносно работая челюстью, сгрыз угощение.
Артём поднялся, огляделся и нашёл вполне подходящую палку, которой безопасно для рук можно было надавить на пружину. Провозившись минут десять, он освободил енота, и тот грязной тенью шмыгнул в заросли тростника и растворился в них.
Артём оглядел тростник, осмотрелся вокруг – зверь ушёл восвояси.
Артём же восвояси уйти пока не мог. Собственных «своясей» в этом мире он не имел никогда, а жить среди людей, в полной мере завися от них, но чувствуя их ненависть к себе и ненавидя в ответ, больше не мог.
Он вздохнул, уселся на сухую глинистую кочку, достал смартфон и «побродил» пальцем по электронной карте.
За несколько дней или около того можно было выйти к морю. У Артёма не было опыта хождения по лесу в поисках самого себя, поэтому он не знал, с какой скоростью это делается, и когда путь этот выведет его к морю. И уж тем более, к пониманию того, как жить дальше.
Внутренняя боль, похожая по ощущению на спицу, воткнутую в сердце откуда-то снизу, из-под ребра, и поэтому достающая прямиком до мозга через грудину и горло, притупилась, одрябла. Но радости от того не прибавилось, как не прибавляется её после удаления зуба, хоть и немеет уязвленная плоть.
Артём медленно поднялся, ещё раз огляделся. Нужно идти. Всё равно куда, лишь бы найти выход и понять.
ВАКУУМ
Он пробрался сквозь тростниковые заросли, и ему открылся пологий разлив, плавно вдающийся в быстротечную, юркую речушку, влекущуюся по дну каменистой промоины.
Артём решил следовать вдоль реки по просохшей линии её вешнего дна, в бездождие казавшейся пространным каменистым берегом.
И он побрёл бессмысленно и устало.
Время от времени он присаживался на валуны или останки павших деревьев, принесённые сюда половодьем, и так сидел, бездумно разглядывая биомассу под ногами или однообразное каменье мёртвого речного дна.
Теперь ему казалось, что, разжав какую-то внутреннюю пружину, он высвободил живущее в нём горе, которое обессиливало душу.
И, не видя жизни перед собою, он брёл бесцельно, не замечая окружающего и не выбирая направления, не подкрепляясь, а только похлёбывая воду из бутылки.
К вечеру, приметив на берегу луговинку поровнее, он выбрался из каменного русла и разбил лагерь: выбросил самораспаковывающуюся палатку, обложил будущее кострище камнями и подвесил на сук ближайшего дерева туристический фонарь.
Наконец, набрав в лесу прелого валежника, он разжёг костерок и уселся за ужин уже в темноте.
То ли привлечённый запахом его костра или еды, а может, тайно следовавший за ним всё это время, на краю освещённой костром прогалины появился енот. Прихрамывая на заднюю лапу, он подобрался довольно близко, суетливо обнюхал землю и воздух вокруг себя, облизнулся и уселся, как собачонка. Но вскоре снова обеспокоился и, вернувшись в раннюю лесную темноту, исчез. Потом выскочил совсем с другой стороны, схватил пакетик макарон и так же быстро растворился в живом лесном небытии, унеся добычу.
Но и на сей раз навсегда не исчез.
Стоило Артёму зашуршать упаковкой или хрустко разломить прут для костра, енот выпрыгивал и старался ухватить что-нибудь из поклажи, действуя с неистовой проворностью и быстротой. Как будто напился какого-нибудь волшебного кофеина без всякой меры и теперь живёт в ином времени, а все другие существа кажутся ему медленными и тупыми черепахами.
Погруженный в созерцание своей бездонной пустоты, Артём не обращал внимания на вёрткие выкрутасы зверька. В конце концов, дождавшись, когда костёр потухнет, Артём залил угли водой из бутылки.
В палатке он достал блокнот, в который вносил собственные открытия, долистал до последней записи «Пусть всё это взорвётся во мне и выйдет с дымом вон!», подвёл ровную черту карандашом и под нею написал: «Взорвалось. Если выплеснуть ненависть, легче не становится. Что-то оторвалось. Мне ещё больнее.»
***
Утро было чужим. Да и может ли оно быть своим в мире, где всё чужое? Даже в лесу хватало враждебности. И нудно звенящие всю ночь комары, и крикливые предрассветные птицы, и шумные деревья, и бурлящая быстротечная река, и енот, который разворошил рюкзак напусто, мечтая найти печеньку. Не знал, глупый, что съестное Артём забрал с собой в палатку, и теперь его пытались разграбить кусачие рыжие муравьи.
Артём спустился к речушке, умылся и залпом выпил прихваченную коробку кефира.
Утро медленно пробуждало чувства, разворошённые вчерашним взрывом, и Артёму хотелось спрятаться от самого себя. Поэтому он вгляделся в синеватую гору к югу: уйти прочь - вот чего хотелось ему сейчас!
Он вернулся к вещам, разбросанным енотом или ещё каким фентезийным «духом леса».
Тщательно осматривая и вытряхивая каждую вещь, он сложил поклажу со всей подобающей ровностью, распределил в рюкзаке, придерживаясь заранее обдуманного порядка. Самой верхней уложил хорошо примятую коробку из-под завтрака. Потом вымел дно палатки щёткой, палатку собрал, упаковал. Пора в путь. В никуда.
Прямого маршрута к морю отсюда не существовало: горная местность не любит прямолинейности и посмеивается над нею. Поэтому, прикинув по спутниковой карте, Артём наметил путь извилистый, но пологий. В конце концов - не на скорость он идет к морю. Да и… Не идет он никуда, а так, стену лбом бодает. Или проломит её, или лоб расколет. Или выйдет из своего заточения к морю житейскому, или останется в себе навсегда. И тогда уж…
После вчерашнего вопля, от которого до сих пор першило в горле и больно глоталось, обратно, в прошлое, даже если и пойдёшь, уже не попадёшь.
Артём вздохнул полнее, взглянул на южную гору, на тревожное серое небо, забранное быстрыми клочками туч, и пошёл в будущее.
Через час, за который по обычной местности можно пройти километров пять-шесть, он, если верить карте, продвинулся всего на полтора. И то, устал, распарился, как в бане - день выдался душным и по-тропически парким. На усталости сказывалось и внутреннее опустошение - оно обесценивало любые устремления, всё представляя блеклым, бессмысленным и пресным.
Приходилось часто останавливаться, чтобы перераспределить поклажу, попить воды или отогнать увязавшегося хромого енота.
Артём больше не подкармливал его, пугал, швырял в него камни и комья земли.
Енот отступал в сумрак зарослей и исчезал с таким испуганным видом, что верилось, будто он не вернется.
Но к следующему привалу ушлый зверёк, и внешне и по духу больше похожий на помесь лисицы с обезьяной, уже крутился рядом, суетился в нескольких метрах от Артёма и обнюхивал воздух.
Ватное душевное онемение постепенно отступало, и душа заполнялась раздражением и злостью. Он почти вернулся к прежнему состоянию сосредоточенности и внутренней твёрдости. Однако боль не утихла, да ещё и обострилась резями в горле, которые притуплялись только от специального спрея и от приливов раздражения.
Теперь к его душе приросло новое дарование - он научился злиться, выплёскивать и психовать конкретно, а не вообще.
Артём будто вырвал из сердца гвоздь, который сковывал его с самого детства. И новый дар целиком овладел им.
К федеральной трассе Артём старался не приближаться меньше, чем на километр. Но и не удалялся от неё, чтобы время от времени пополнять запасы продовольствия и воды.
Отдыхая добрый десяток раз, к завершению дня он прошёл около семи километров, споря с собой и злясь на непролазность леса, крутые подъемы, камни… Да на всё.
Наконец, терзаемый собственной желчностью, он сбросил рюкзак, с досадой пнул его ногой и на том остановил своё угрюмое шествие.
Здесь разместил он лагерь, потому что с этой возвышенности хорошо просматривалась трасса и небольшой торговый поселок-островок, наполненный проезжими людьми.
Развернув палатку так, чтобы, пойди дождь, ему не оказаться на пути потока, Артём уселся на выступе и смотрел, как по шоссе снуют крошечные машинки, как они заскакивают на торговый пит-стоп и, утолив нужды, мчатся дальше, ничего о нём не подозревая.
Здесь подвёл он и итоги дня: достал блокнот и внёс новую, самую короткую запись: «Опустошение».
Когда тётя Тоня уже своё отжила и лежала в больнице среди проводов и мониторов, он посетил её, чтобы проститься. Не один, а в составе тех, кто её ещё помнил. Набралось семь человек.
Артём тётю Тоню не узнал - так иссушили её годы. Но глаза… Они совсем не изменились, хотя и видели теперь смутно.
Тётя Тоня узнала повзрослевших выпускников, обрадовалась и всех обласкала, как родных. Всех, кроме Артёма. Его она не припомнила.
Прощание было коротким.
Когда ребята уже уходили, тётя Тоня хрипло воскликнула:
– Стой! - её осенила догадка-воспоминание. - Тебя я тоже помню!
И она затрясла пальцем в воздухе: подожди, мол, сейчас вспомню. - Ты.. М-м… Чужой… Я так тебя называла. Ты был… Такой испуганный какой-то… Правильный. Не надо быть таким, я не люблю таких. Жить надо… Жить надо полнее.
Артём не откликнулся на её слова, его лицо, словно высеченное из ледовой глыбы, осталось отстраненным. Только больно сжались пальцы в кармане и хрустнул пластиковый шарик от детской погремушки. Но никто, конечно, не увидел этого. Ведь психовать нельзя.
Зато теперь, выплеснув ненависть в мир, он позволял себе злость в любой её форме. Ему даже хотелось, чтобы появился какой-нибудь повод ею воспользоваться.
К сумеркам накал разочарования, подогреваемый ордами комаров, дошёл до своей верхушки, если такая, конечно, существует. Особенно, когда разбуянился крепкий ветер, срывающий с шумных деревьев листву с мелкими ветками и бросающий их на одинокого путника. Будто сам
лес пытался оттеснить Артема обратно в мир людей, которые прогнали его в лесную пустынь.
Как назло, не отставал и енот. Артём в очередной раз заскрипел зубами, когда этот наглый зверь в черной воровской маске на глазах попытался утащить пакетик с мусором.
Артём вскрикнул, скорее даже взрычал, подхватил камень и швырнул в навязчивого идиота.
И попал!
Енот, по каким-то своим глупым представлениям ожидавший незаслуженных бонусов, никак не рассчитывал на камни. Удар пришёлся аккурат в лоб. Зверь громко и протяжно взвизгнул, запричитал, пулей бросился в свои тёмные кусты и умчался вон.
Артём погнался было за ним, где-то в глубине души сожалея о случившемся, но остановился и выкрикнул в шумящий лес:
– Пошёл прочь! – удивительно, но голосовые связки уже восстановились, хотя голос стал грубее, взрослее. – Ты мне никто! Ты чужой!
Он зажёг фонарик, вернулся к пакету с мусором, чтобы забрать его, и увидел на бледной полупрелой листве кровь. Она была неприятной, вязкой и в густых сумерках почти черной.
Артём присел на корточки, всмотрелся пристальнее, мазнул по окровавленному листу пальцем. Кровь, тёплая и слизкая, живо липла к пальцу и походила на сгустившуюся живую боль, испаряющуюся и разносимую одуревшим ветром по миру.
Артёму стало не по себе, и вначале он попробовал оправдаться. В конце-то концов, что оно пристало, это животное! Но, присмотревшись по правде, решил, что кровь - это единственная конечная цель любой злости, раздражения или гнева.
Только кровь.
Отшатнувшись от неё, он поднялся, ногой нагреб на кровавую кляксу листву, тут же разлетевшуюся под натиском шумного ночного ветра, и вернулся к палатке.
Артём никогда не источал открытой злости. Ненависть клубилась в нём твёрдо, но не устремлялась к чему-нибудь однозначному. Он не ненавидел кого-то именно, не желал кому-то плохого или хорошего. Он просто терпеливо смотрел дурное кино.
И вот он сам проник по ту сторону экрана, ранил, а может быть, убил енота - единственное живое существо, которое было с ним в этом лесу. Пусть и чужое существо.
Артём долго не мог уснуть в шатающейся на ветру палатке, размышлял о своей новой природе и, видя себя недобрым персонажем мрачного сериала, хотел ещё разок закричать во всё горло. Теперь уже от ненависти к себе.
Права была тётя Тоня. Таких нельзя любить.
Ему припомнилось кладбище, на котором её похоронили.
Через два дня после похорон Артём посетил свежую «мамину» могилу.
– Я не Чужой, - прошептал он. - Меня Артём зовут. Артём! И жить… Я очень хотел жить полнее, но… Прощайте.
Сломанный им в больнице, но собранный из осколков и аккуратно склеенный пластиковый шарик, похожий на объемную точку, он поставил на её надгробие. Сам же сел в такси и умчался по магазинам, чтобы купить рюкзак и спрей, умягчающий горло при разрыве связок. Так он сорвался из Ростова в Горячий Ключ, в далёкий горный лес, к своей мечте - выплеснуть ненависть вон. И теперь, опустошённый и выжатый этим воплем, лежал в том тёмном лесу и не мог заснуть из-за стона разыгравшейся бури. Или из-за обиды, злости и безвыходности, бурей гудящей в его растревоженной душе.
БУРЯ
К утру погода только озлобилась, ветер остервенел, гнал по низкому небу тёмные пятна, время от времени бросающие вниз косую дождевую морось.
Пустота больше не изводила Артёма. Она с переплеском заполнилась раздражением, отвращением к этому миру и к себе самому. Артём даже налился силой, навеянной этой по-своему приятной дерзостью и ощущением могущества.
Борясь с ехидным ветром, знающим толк в издёвках, он упаковал лагерь. И прочь отсюда, обходя деревья и царапливые ветки, он убрёл к автотрассе.
«Городок» у дороги представлял собой заправку и несколько небольших магазинчиков, прилипших по обе стороны к асфальтному шоссе, мокрому и блестящему из-за внезапных порывов мелкого дождя.
В продуктовом магазинчике людей не было, если не считать молодой продавщицы, которая пялилась в телефон и равнодушно пропустила Артёма мимо ума.
Взяв нужное, Артём выложил товары на прилавок, чтобы девушка могла составить цену, и заметил, что упаковка выбранной им лапши надорвана.
– Замените, – приказал он чужим голосом, полным холодного и решительного презрения.
Продавщица ухмыльнулась, вскользь глянула на лапшу одним лицом, не проясняя глаз, и безразлично качнула головой:
– Товары возврату на подлежат!
От её надменности мир вокруг Артёма вздрогнул, а зрение сузилось до туннельного, искажая понимание происходящего и изменяя значимость незначительного. Он поднял лапшу с прилавка, сжал её до хруста в злой кулак, потряс этим макаронным кулаком перед лицом девушки, стараясь поднести как можно ближе к её глазам, и прохрипел, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не растереть упаковку об её глупое, хотя и миловидное, лицо:
– Я сказал замени, тварь! Иначе я… – он не знал, что он «иначе», с непривычки не придумалось быстро. Но это «иначе» наверняка было страшным.
И она увидела в его глазах всё, что сам в себе он не видел, вздрогнула, живо подскочила, заменила лапшу, хотя в магазине самообслуживания ему это сделать было бы проще, чем ей. Потом суетливо отсчитала сдачу, двинула свой стульчик дальше от прилавка и уселась обратно на него, сжалась, по-детсадовски сложила ручки на коленках и потупила испуганные, почти детские глазки.
Когда Артём открыл входную дверь, порыв ветра, сопротивляясь его возвращению в лес, захлопнул её обратно с грохотом.
Девушка вскрикнула от неожиданности.
Артём заново открыл дверь и, удерживая её с силой, остановился и обернулся. Продавщица сидела на своем стульчике и всхлипывала - маленькая, дрожащая, жалкая девчонка, вероятнее всего, подменявшая на работе маму или «самостоятельная», взрослеющая дочка магазинщика.
Артём чуть не шагнул назад, даже с сожалением подался весь к ней, к её страданию и боли. Но ветер снова попробовал выхватить из его руки дверь, и Артём вышел вон.
Он ни разу никого не прощал, не извинялся искренне и никогда не чувствовал вины. Не умел.
В памяти предательски больно замаячили вчерашние удивленные глаза енота, получившего камнем в лоб. Почему-то зверь не испугался, не разозлился. Он вначале, за мгновение до боли, удивился. И его удивление промелькнуло теперь в глазах юной продавщицы пред тем, как она поняла, что ей больно и страшно.
Приметив цветочный ларёк, Артём ринулся к нему, чтобы купить самый большой букет или много самых больших букетов и подарить этой девочке, оскорблённой и испуганной его новой, малознакомой ему самому, злостью. Пусть бы она только не плакала, пусть бы она только не чувствовала той жгучей мрази, с которой он жил всю свою жизнь от первого её дня.
Но ларек оказался закрытым, заброшенным и пустым.
Ненависть… Что делать с ней?
Теперь, когда Артём разрешил себе её выплескивать, она только разрослась, будто открытое брожение гнева для неё было так же питательно, как влажная среда для плесеней или как эта рвущаяся, сырая погода для лесных лишайников.
Он не мог присвоить этой грязи себе. И ему думалось, что ненависть чужеродна, как очередной пандемийный штамм. Или она сидит внутри Артёма и убивает его, или она выплескивается на окружающее и убивает всё вокруг. Чтобы всё равно в конце убить его самого.
В обоих вариантах ненависть - это уничтожение, кровь и смерть. А если мыслить глобально, смерть всего вообще. Скорее всего, только таковы мотивации архаических персонажей, таких, как дьявол. Не власть ему нужна, не наслаждение чужим страданием, ибо зло ненасытно. Он жаждет смерти всего сущего, всего, что создал Бог, и с чем дьявол не согласился. Включая самого себя.
Выходит, дьявол - первейший из всех самоубийца.
Артём перешёл скользкое шоссе, лавируя между пролетающих легковушек и, стараясь не задерживаться и не оборачиваться, углубился в лес. Но здесь он замедлился, не удержался, обернулся и глянул на магазинчик. Где-то там сидела его первая жертва, если не считать енота.
Он уселся в сырую траву и с брезгливостью оглядел свои руки. Они дрожали от кипучей злости, которая уже схлынула, оставив только горечь и жжение боли, которую чувствовала теперь эта девочка, и которая теперь его самого наполняла до краёв.
Дьяволом он точно быть не хотел. Не для того он убежал в этот лес.
А значит, нужно идти в другую сторону, нужно искать себя там, где нет ненависти, а есть… Что-то другое, которое ещё предстоит осознать.
И он пошёл дальше, пытаясь отыскать путь к себе в этом странном и сложном лесу, который туманно называется жизнью.
К середине дня северный ветер унёсся дальше, на юг, по Артёмову маршруту, оставив разбросанную повсюду, сорванную с деревьев листву, и тихие темные облака, развеивающие над лесом мелкую водяную пыль.
Опять стало парко и душно.
Одним рывком Артём прошёл сразу пять километров - без опустошения шлось упрямее. Дерзновение, покорившее его с утра своей независимостью, никуда не ушло. Но оно ослабилось виной, и Артём уже раздражался не на мир вокруг, а на себя в этом мире.
Нужно было куда-то привязать свою свободу, как-то отделаться от стремления бить и крушить всё вокруг, пока он действительно не совершил какого-нибудь по-настоящему большого зла.
Взобравшись на высокую гору, он остановился, выбрал ровное место, захваченное мхами, и развернул поролоновый матрас.
Пора отдохнуть.
С этой высоты он видел обширную долину, такой пространственный пейзаж, каких в Ростове он видеть просто не мог, если не считать широкого разлива Дона на центральной набережной.
Странно, но вид зеленой летней идиллии успокаивал. И хотя он устал, силы восстанавливались быстро. И потому, что это свойство молодого двадцатипятилетнего тела, и потому, что за прочностью этого тела стояла большая работа.
Ещё в детском доме Артём понял, что нельзя спрятаться в самом низу человеческой пищевой цепи - ведь туда плюют всё, кто находится сверху. И, перед тем, как плюнуть, они внимательно присматриваются, чтобы выбрать жертву, не промахнуться и, по возможности, плюнуть побольнее.
Но и наверху спрятаться нельзя - нужно быть толстокорым, и нужно обязательно плевать. Потому что нижние, выбирая путь, всегда следуют за верхними. И, стоит тем ошибиться, во всём винят верхних, даже если те никого за собой не звали.
И, да… Если слабые повергнут сильного, то разорвут его с невиданной жестокостью.
Поэтому Артём усреднял себя. Он был правильным. Но и это окружающими всегда воспринималось как ущербность. Они присматривались и тут же обнаруживали в Артёме слабость, потому что понимали, что его правильность - это только тонкая искусственная кожа, слегка прикрывающая от осуждения и презрения. А значит, нужно осуждать и презирать, пусть корчится в конвульсиях своей уязвимости. Так всё устроено.
Но что сделать? Если себя не выходит перековеркать, то можно спрятать.
И он прятал и выращивал в себе то, что вырастить мог, что вырастить получалось и чем мог понадежнее прикрыться.
Во-первых, он всегда держал себя в середине чувств, умея терпеть что угодно и сколько угодно. Он был самым настоящим мастером терпения, редкостным маэстро выдержки.
Во-вторых, он зубрил и читал - это под силу почти любому, если быть правдивым. Так он стал самым крепким учеником, который, впрочем, маскировался под хорошиста. Это достаточно усреднённо.
И это хорошо, потому что умный имеет шансы, а вот глупые точно всегда где-то внизу.
В-третьих, он стремился к ровности и идеальности сам по себе, по своим врождённым качествам. Поэтому ему легко было привить себе аккуратность. Аккуратных, ухоженных и чистоплотных всегда уважают, не взирая на прочее. Даже если жизнь затолкает аккуратного в самый низ, он будет наверху этого низа.
В-четвёртых, Артём всегда находил себя в спорте. Спорт - огромный источник. И он подтягивался, бегал и отжимался с удовольствием, хотя иногда и проигрывал намеренно, чтобы не выскакивать из своей середины. Но в армии его это часто выручало. Там он был самым крепким и жилистым среди всех средних по телесным возможностям.
Так он и жил в своих четырёх стенах - тренировке терпения, развитии эрудиции, тщательной аккуратности во всём и спортивных занятиях.
Однако, здесь, в лесу, из всех его стен более-менее крепко стояла «стена-спорт», ибо ходить по горам - то ещё испытание.
Остальное отступило, растворилось в щебете птиц, потому что без людей тонуло в бессмысленности.
Он улегся на матрас и задумался, слегка сощурившись от светлоты неба, пробивающейся сквозь мягкие влажные облака, стремящиеся к морю. Вдруг, почти провалившись в дремоту, он почувствовал, как рюкзак, подложенный под голову вместо подушки, шевельнулся сам собой.
Артём подскочил. Енот шмыгнул в кусты и по-динозаврьи затринькал.
– Это ты? – насторожился Артём. Он подтянул к себе вещмешок, раскрыл его и вынул хлебную нарезку, кинул кусочек в кусты.
Через мгновение оттуда появилась алчная морда с пятном запёкшейся крови на лбу.
– Это ты… – облегченно выдохнул Артём и кинул следующий кусок, но уже близко, чтобы вынудить енота выйти из убежища.
Тот подобрался почти вплотную к Артёму, схватил угощенье и, немного отступив, сгрыз, так быстро работая челюстью, будто челюсть его не жует, а дрожит мелкой дрожью. Потом пристально оглядел землю вокруг, чтобы не упустить ни крошки, и привычно обнюхал воздух вокруг себя.
Артём вздохнул с облегчением. Будто путь зла сам его хотел выбрать, но обошлось, и теперь Артём свободен быть таким, каким захочет. И он не хотел быть злым. Не облегчало это.
Накормленный енот свернулся почти по-кошачьи и задремал, поглядывая иногда на Артёма, если тот шевелился. Странный зверёк - он одновременно опасался и доверял.
Вскоре, восстановившись, не то отдыхом и обедом, не то появлением воскресшего енота, Артём поднялся, снарядился и всмотрелся в даль.
Нужно идти. В конце концов, выход ещё не найден, и оголенное ядро его души всё ещё кровоточит попеременными приступами боли и злости.
В низине Артём спустился на дно каменистого оврага и легко взобрался на другой берег по камням.
За спиной он услышал динозаврий стрекот - енот не отставал.
Артём подыскал камень, высмотрел преследователя и прицельно метнул. Но теперь целился так, чтобы уж точно не попасть.
Енот понял, чего от него ожидают и шмыгнул в сторону, вернулся на тот берег каменистой расселины и там растворился в густой зелени.
Вечером Артём уже раскладывал лагерь на верху очередного подъема.
Но стоило ему сбросить с уставшей, горячей спины поклажу, как енот внезапно выскочил из кустов и бросился к рюкзаку, пытаясь утащить ношу, ощутимо превосходящую его по объему и весу.
Артёма раздражали попытки наглеца, и он слегка взмахнул рукой для устрашения. Тот отскочил на шаг, готовый тут же ринуться обратно на добычу печенек, но замер, навострил уши и прислушался. Простояв так многие минуты, пока Артём разбивал лагерь, енот, наконец, оживился и исчез в кустах.
Вместо ужина Артём уселся на матрас, вынул блокнотик и задумался над следующей записью.
Теперь ему было, что сказать. Теперь он понимал, что мир устроен как-то иначе, что ненависть мира к нему - это какое-то зеркало, какая-то рефлексия. И, хотя зол мир, но и человек преисполнен зла. И он написал: «Если мир зол, то и я зол. Но станет ли мир другим для меня, если я не стану другим для себя?».
Из небольшой впадины, заросшей деревьями, послышались очередные визги енота. На этот раз какие-то иные - истеричные, ужасающие.
Артём подхватил топорик и ринулся в чащу. На поляне, в самой низине, енот оборонялся от целой стаи своих собратьев.
Увидев человека, животные отступили на край поляны. Остался только вожак, самый крупный, с рассеченным надвое ухом.
– Чужой! – позвал Артём своего знакомого и подошёл близко. Большой енот с надорванным ухом взвизгнул: увлечённый дракой, он не заметил Артёма. Теперь же метнулся в кусты и застрекотал оттуда.
Артём подобрал трухлявую палку и пошуршал ею по кустам и стволам молодых деревьев. Стая в панике разбежалась.
Ужинали вдвоём.
– Не пускают тебя свои? – усмехался над прожорливым енотом Артём. – Чужой ты для них…
Чужой енот напомнил Артёму его самого - не принимает мир этого енота. Мир животных разбит на стаи, вот и не пускают чужака. Да и мир людей такой же. Если бы он не был чужим для тёти Тони, то не вырос бы отчуждённым от остальных людей.
С другой стороны - что уж надумывать - это он сам прирос к ней, сам решил, что она ему вместо мамы. Сам придумал, сам обжегся, сам спрятался от людей в четыре стены правильности.
А он просто был не из её стаи.
Тётя Тоня, кстати, тоже жила в чужой стае. Бурная молодость, о которой она рассказывала фрагментами, нежно хранимыми в памяти Артёма, всколыхнула её здоровье. Она не могла рожать, и своих детей у неё не вышло.
Муж её - какой-то небольшой чиновник - не ставил Тоню ни во что. И она часто жаловалась, что дети мужа держали её за прислугу. Так ни однажды и не назвав мамой.
Грустно, но это была не её стая.
КАМЕНЬ И МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК
Утро выпало солнечное.
Бледные тучи, вчера поливающие и без того влажный лес, убрели вслед за ветром к морю. Солнце согрело пролитую ими влагу, и день набрался паром, вязким лесным воздухом и «звонкими» лучами света, пробивающимися сквозь дымку.
Двинувшись дальше и вскоре спустившись с горы, Артём с енотом наткнулись на каменистую речушку с быстрой, чистой водой.
Заметив внизу по течению небольшой разлив, Артём сместился туда вдоль берега, невольно любуясь сочной цветистостью места. Здесь он расстелил матрас, чтобы прожить этот день на реке, помыться и вдоволь надуматься. К тому же, вид струящейся воды по-своему покоил его забушевавшуюся душу.
Енот исчезал время от времени в зарослях, потом возвращался и дремал. Вскоре просыпался, вставал на задние лапы и, высматривая в лесной непроглядности тени своих сородичей, поскуливал.
– Ты хочешь соединиться с ними или боишься их? – спросил его Артём. Енот не ответил, конечно.
– Думаю, мы не должны бояться их или обижаться. Попробуем их простить, – сказал Артём еноту и себе. Ведь об этом простом правиле кричат из всякой книжки, посвященной душе и ее страданиям. Значит, надо попробовать, если других идей уже нет.
Он вошёл в резвый речной поток, который уже разогрелся до одной с воздухом теплоты, а потому ощущался не как вода, а как жидкий ветер. И Артём погрузился в него и в собственные мысли, так же неудержимо несущиеся сплошным потоком.
Мог ли он простить? Наверное, нет. Не потому, что обижался или припоминал уязвления. Он не мог простить органически, не получалось выбросить из своего состава этот тяжкий камень. Внутри его души будто плакал маленький мальчик, беззащитный, одинокий и всеми брошенный. Он никогда не находил себе покою, и ничто не заставляло его притихнуть.
Артёму припомнился день рождения, в который он ожидал чуда. В детстве он верил, что дни рождения полны чудес. Может, так оно и есть… Ведь их с тётей Тоней даты совпадали. Это ли не чудо?
В тот день, так неровно застрявший в памяти, ему исполнялось восемь. С самого утра он видел, как насыщенно пульсирует мир вокруг него – вскоре явится чудо, он подарит «маме» подарок, заранее, за многие дни обдуманный, выношенный и рождённый.
И он изнывал в ожидании последних минут её работы.
Вечером, когда она уже набросила на плечи своё синее пальто, он нерешительно выдвинулся из-за колонны в фойе, попался ей на глаза и открыл свой священный, таинственный подарок. Даже сейчас Артём вспоминал о том дне со стыдом.
Это был рисунок. Неуклюжие детские каракули с домиком, ребенком и женщиной, над которой он розовым написал «Тётя Тоня». Не осмелился, правда, подписать себя. А вокруг много других детей, но блеклых и незначительных, нарисованных серым. Он знал, что она поймет.
Но она не поняла. Только пусто глянула на подарок, потом, с жалостью небожителя, на Артёма, тряхнула бумажкой и всучила обратно ему в руки.
– Ну и позорище! Тоже мне, нашёлся…
И больше ничего.
Глупая и незначительная сцена, всплывшая в памяти, вытеснила мысли о прощении, которые теперь казались наивными и безосновательными. Он уселся на донные камни так, чтобы можно было опустить голову под воду, занырнул и закричал под водой. Но вместо крика он слышал только бульканье воздуха в ушах, перемешанное с мычанием подводных воплей.
Когда воздух закончился, Артём поднял лицо, отёр глаза и вздохнул.
– Я прощаю тебя… – сказал он воде и пустоте над нею.
Вода не ответила, она неслась и неслась дальше, вниз по течению ручья, унося и растворяя в себе и его слезы, и его воспоминания.
Весь день Артём нырял в неглубокой яме, чтобы научиться плавать под водой. Но тело его всплывало, и он цеплялся за камни, лежащие на дне.
Он старался продержаться под водой как можно дольше. Он решил, что у ныряльщика, как ему показалось, нет жизни, его нервная система работает иначе, парадоксальнее.
С одной стороны - нервам неоткуда собирать данные - ныряльщик почти ничего не ощущает: ни воздуха, ни запахов, ни прикосновений мира - ничего не видит и не слышит, а пребывает в податливом мягком «ничто». Эти ощущения напоминали Артёму смерть, как он её представлял.
С другой - не имея, на чем собраться, его внимание лицезрело жизнь саму по себе, без искажений, вносимых разнобойной и ненужной рябью окружающего. И виделась она тихой и неутолимой жаждой бытия.
Только сейчас он четко и твёрдо осознал, что хочет жить.
Поэтому ему понравилось нырять.
Насладившись небытием и разрываясь между желанием навечно пристать ко дну и стремлением вырваться на поверхность, он отпускал камни. Его тело неудержимо всплывало, он протирал глаза, видел сочный летний мир и чувствовал себя новорожденным, едва родившимся ребенком, ещё не придумавшим себе страхов.
Енот купаться не хотел. Он только бегал по берегу, пытаясь найти сухопутную дорогу к Артёму или чутко дремал в тени кустарников.
Иногда Артём гулял вдоль глубокой воды по мелководью или прыгал с камня на камень. Тогда и енот бродил за ним, белкой попрыгивая по сухим выступам или смело брёл по мелкой воде и выискивал в ней какой-то, только ему ведомый «ценный» сор.
Вечером, изнурённый бездельем, Артём навел в лагере порядок, набрал сырых дров и развёл дымный костёр, чтобы хоть как-то отпугнуть изуверских комаров.
Перед сном он записал в блокнот: «Нужно простить. У всех свои причины. Но, если не простить, камень будет у меня в душе, а не у людей».
Рано утром, собравшись быстро, Артём перебрел реку поперёк и двинулся дальше, к верху следующей горы.
Подъем оказался сложным, каменистым и крутым. И, стараясь выбирать более пологий путь, Артём уклонялся и уклонялся от курса.
К середине дня он добрался до самой вершины. Но на деле она оказалась обманкой, ибо за нею высилась совсем уж крутая стена, вполне пологая, если смотреть снизу, но неодолимая вблизи.
Артём сбросил матрас и, не разворачивая, уселся на скрутку. Тяжёлая усталость давила на нервы. Ему совсем ничего не хотелось, и душой опять овладела тупая пустота и подавленность.
Время от времени, пока поднимался на эту сложную гору, он пытался «насильно» простить, повторяя в пустоту: «Прости».
Но легче не становилось.
И теперь он думал, что прощение, лишь очередная иллюзия, очередной самообман. Можно придумать себе маму, потерпеть от неё уязвление и мучиться, а потом простить её и сделать вид, что всё хорошо. Но ничего не хорошо! И всё тут же вернётся на круги своя: она никогда его не любила, она никогда не была его мамой и никогда не была его стаей. Что с этим можно сделать, как к этому отнестись? И чем здесь поможет прощение?
Правда, он уже взрослый, теперь он уже сам должен оценивать себя, а не ждать, что мама выразит ему любовь в знак благодарности или по своей материнской обязанности.
Когда вообще всё это было? В детстве? В вымышленном, искаженном его эмоциями и вывертами памяти прошлом? Не существует никакого прошлого. Что было бы, если бы ему стерли память? На кого бы тогда он обижался и кого бы винил?
Нет прошлого! Запросто можно жить отсюда и дальше, а из прошлого, как из кладовки, доставать только полезное, а не соваться туда за ядами только потому, что там эти яды хранятся.
Идея показалась ему разумной.
Оно ведь получается, как те камни на дне омута, в котором он нырял. Если хочешь быть на дне - будь, держись за них. Но, если хочешь всплыть, увидеть мир во всей красе - отпусти эти камни, всплыви, вдохни воздух и родись заново.
Поддавшись порыву озарения, Артём встал, вгляделся в затуманенный лесными испарениями пейзаж внизу, будто с высоты настоящего оглядывая всю свою прошлую жизнь, поднял камень размером, как ему виделось, с человеческое сердце и внимательно его оглядел. Ведь и верно, память о прошлых ударах судьбы - это просто камень на сердце.
Он раскачал «сердце» в руке и, вложив силу, зашвырнул далеко в пустоту.
– Я отпускаю тебя из моего бытия! – крикнул он камню, себе, прошлому и вымышленной маме, невольно сложив свой вопль в короткий стих.
– И я! И я! – отозвалось эхо.
Где-то внизу камень грохнулся о другие камни, быстро покатился, выскакивая на неровности, и исчез в зарослях дикого и необъятного мира.
Артём оглядел долину:
– Теперь это мой мир, а не твой! – закричал он своей исчезающей злости, чем встревожил дремлющего енота.
– Твой! Твой! – подтвердило эхо одобрительно.
Двигаться дальше было невозможно. Только теперь он вспомнил про спутниковую карту, рассмотрел детально рельеф и понял, что лучше всего было бы вернуться назад, к предыдущей горе и начать последнюю часть пути заново.
Он собрался, прикинул направление и осторожно заскользил вниз.
Добравшись до реки, на которой провел весь прошлый день, Артём перешёл её вброд обратно и устремился дальше, взбираясь на предыдущую гору: снова ночевать внизу и кормить своей кровью орды злых комаров ему не хотелось.
Уже в сумерках он добрался до места ночёвки.
Енот здесь будто сошёл с ума - он визжал, стрекотал и метался по деревьям. И вскоре Артём увидел, из-за чего: на краю небольшой полянки лежал труп енота с разорванным ухом.
На всякий случай Артём ткнул его палкой. Но зверек оказался действительно мёртвым. В вечерней темноте его серая шея казалась черной от запекшейся крови.
Вот и всё… Злой и не пускающий к себе зверь и сам погиб от другого злого зверя, который не пускал к себе.
Боль и страх, защищённые злостью, всегда стремятся к крови. Злость - это огненные доспехи, которые жгут и вовне, и вовнутрь.
Артём осветил несчастного фонариком и рассмотрел согбенное тельце, сощуренные глазки и крепко сжатые челюсти. Его «лицо» выглядело удивленным.
Впервые за последние годы Артёму стало по-настоящему жаль.
Он вздохнул, сочувственно покачал головой и, вырыв в рыхлой лесной подстилке небольшое углубление, похоронил енота.
Вечером же написал в дневнике:
«Простить не получится, это обман. Нужно сначала отпустить. Именно отпустить. Нужно прямо посмотреть правде в глаза - меня не любили. Ну и что с того? Это было давно, в прошлом. А теперь настоящее, и теперь я сам себе человек.»
Когда он уже засыпал, то сквозь сон осенился ещё одной мыслью, показавшейся ему важной, включил фонарик, достал блокнот и внес ещё одну запись: «Очень жаль того енота».
Новый путь, проложенный уже по карте, оказался более пологим и дружелюбным.
Артём за день продвинулся больше, чем за три предыдущих - шлось легко и верилось в лучшее. Особенно, когда он наткнулся на тропу, по которой прошли многие исследователи, искавшие себя в этом лесу и, так же, как и он, идущие к своему морю житейскому, чтобы обрести собственное место среди людей.
Или просто прогуливающиеся к курортному пляжу. Но Артём шёл к этому пляжу, как к иному, неожиданному и никем не предначертанному будущему.
И ему казалось, что он отпустил прошлое. Даже не тётю Тоню, хотя, и её, конечно, но и всё, что происходило когда-либо. Он чувствовал себя путешественником во времени, вдруг четко осознав, что живёт только теперь, и что прошлое не важно, что он искусственно удерживал его в своём сердце. То ли питая иллюзии и не зная, чем залепить дыру, то ли неустанно подкармливая жалость к себе, к тому маленькому, плачущему малышу внутри собственной души.
Но теперь - другое время! Теперь он убежал, скрылся, успешно переместился в другое, новое время. Где он не зависит от мнений и где идет по лесу со своим придурковатым, но верным товарищем. И теперь сам о том мальчике позаботится, как и об этом еноте. Если уж на то пошло!
К середине дня Артём наткнулся на свежие следы чьего-то лагеря и с удовольствием их обследовал. В группе, которая прошла здесь недавно, было три-четыре человека. Как минимум двое из них, судя по отпечаткам босых ног, были женщины.
Утром группа ушла на юг. Туда, куда шёл Артём, куда дул ветер и куда умчались печальные тучи, чтобы согреться там теплотой моря. Куда идут и многие люди для того же.
На мгновенье им овладела тревога - он опасался себе подобных. В то же время теперь, когда у него не было прошлого, эта тревога была не холодной и леденящей, а тепловатой и любопытной. Было в ней некоторое стремление к людям. Например, тем, что идут впереди него по тому же маршруту.
Его даже обуяло волнительное чувство родства. Они его стая или нет?
Артёму припомнился мёртвый енот, который погиб, защищая свою стаю. Откуда вообще всё это зло в мире? Он ненавидит всё вокруг себя, ибо решил, что его не любит собственная мама. Но, она не мама ему, да и свои беды и страдания у неё не меньше, свои озлобления не слабее. И те также получены от людей. Или даже от обстоятельств, созданных извне, самой
жизнью, её законами, Вселенной.
Неужели Бог, если Он есть, сотворил этот мир злым?
Вечером они выбрали площадку, разбили лагерь.
Енот уже совершенно привык к Артёму и даже позволял себе в присутствии человека глубокий сон. Видно, зверь этот был ручным, содержался людьми, поэтому знал их. И, как это ни странно, не разуверился и не испугался. Принял, как есть, терпя от них человеческое непостоянство, но и питаясь их любовью. Да и, что уж там, человеческой едой.
Артём поужинал и укрылся в палатке, улёгся на матрасе и потеплее сжался дугой, чтобы согреться, потому что северный ветер явился вновь. И, хотя на этот раз тихий, но свежий, прохладный, а по летним меркам - так и холодный.
И стоило Артёму задремать, на улице застрекотал «динозавр», жалостливо повизгивая и скребя когтями по «стенке» нейлоновой палатки.
Артём не выдержал, выглянул на улицу, и енот тут же юркнул в «домик». Может испугался чего?
Артём вылез, обошёл палатку и всю поляну с фонариком и топориком, вслушиваясь в ночную подвижную тишину. Никого.
Он вернулся, застегнул молнию и снова улегся на матрас. Сегодня значимых открытий не явилось, поэтому записать в дневник было нечего.
Когда он уже погружался в сон, то почувствовал, как енот прижался к его спине своим плотным, теплым мехом.
Теплый енот.
Артём даже успел подумать, что впервые чувствует чьё-то тепло настолько сильно, что оно кажется телесным. Но потом, сквозь сон, понял, что тепло и вправду физическое - енот согревал ему половину спины, сам греясь от неё. Но заснул Артём всё равно с чувством душевной теплоты. Енот всё же его товарищ. А может, и друг, если еноты бывают друзьями.
ВЕЛИКИЙ ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ
Утром, стоило Артёму раскрыть выход, зверёк выскочил из палатки и возбужденно заметался туда-сюда в предвкушении завтрака.
– Чужой, подожди, не суетись, – улыбнулся ему Артём. Он вынул остатки еды, упакованные в пакет, уселся на землю и развернул завтрак у себя на коленях. – Теперь ты не Чужой. Теперь ты будешь… Чижик.
Он бросал Чижику остаток печений и сухарей, каждый раз внятно произнося его новое имя и дожидаясь ответного взгляда. Так он надеялся воспитать условный рефлекс Павлова у этого животного. В конце концов, так думал он и о себе, как о животном, у которого общество и собственное воображение тоже натренировали рефлексов. Не любят - возненавидеть, отстраняют - уйти в себя, злятся - уничтожить с опережением.
Но теперь он знал, что ненависть и злость - не более, чем разочарование маленького плачущего мальчика внутри него самого. Его чрезмерная реакция на то, чего нет, что сам он себе придумал.
И, раз он смог привить себе эти чужие сценарии, то, наверное, хоть и не вдруг, приработает и противоположные. Не любят - дать им такое право, отстраняются - освободить их от себя, злятся - успокоить и понять. Не людоеды же они… Просто люди - миллионы плачущих мальчиков и девочек, не находящих утешения своим детским страхам и одиночеству.
Артём подкрепился копчеными сосисками (часть которых, конечно, выклянчил Чижик) и надежно спрятал пустую упаковку в рюкзак. Мало ли что придет еноту в голову? Пропахшую едой упаковку зверёк тоже ел иногда.
Теперь нужно было пополнить запасы.
Пройдя меньше километра в сторону федеральной трассы, они выбрались на просеку высоковольтной линии и двинулись на юг вдоль этой большой дороги.
Только к вечерним сумеркам человек и енот добрались до кемпинга на краю трассы «Дон».
В этом придорожном «городке» были даже кафе и велопрокат.
И у Артёма промелькнула мысль выкупить у прокатчиков велик и поехать дальше по асфальту. Но куда денешь Чижика?
Не сходишь с енотом и в кафе. Он, конечно, парень беспардонный и кафешек не боится. Но, скорее всего, там вёл бы себя дурно, что-нибудь обязательно сломал бы и что-нибудь обязательно украл бы.
Ну… енот, одним словом.
Поэтому Артём отоварился в магазинчике при автозаправке и ушёл обратно в лес.
Енот и верно оказался дерзким и во всё время, пока Артём выбирал товары в магазине, нагло ломился в стеклянные двери, подавал свои «динозаврьи» сигналы и скрёб дверной пластик когтями, чем весьма забавлял посетителей.
В конце концов заправщик отогнал его метлой и зашёл в магазин извиниться:
– Чей там енот?
– Мой, – отозвался Артём. – Я быстро, уже расплачиваюсь.
– Да я ничего, – успокоил его заправщик. – А то дверь чтоб не поцарапал. А так… Я ничего.
Он вышел на улицу, покопался в карманах, вынул конфету, скрутил обертку и кинул угощение еноту.
Чижик понюхал воздух в направлении заправщика, потом в направлении конфеты и скрылся, юркнув в сумерки за угол.
Заправщик обиженно забубнел, поднял конфету и бросил в урну.
В лесу уже беспросветно потемнело, и ночлег пришлось выбирать наугад.
Сегодня Артём и вовсе забыл про дневник - так устал он от многодневной ходьбы, что теперь засыпал тихо и быстро, как малое дитя. И да, теперь енот грел его спину, иногда голову, но чаще ноги, потому что любил спать у выхода.
С утра енота в палатке не оказалось - он продрал дыру в углу и ушёл спозаранку.
Артём позавтракал, заштопал палатку, тщательно и неторопливо уложил вещи.
Но Чижик так и не вернулся. Пропал.
К обеду Артём уже обошёл всё окружные заросли в радиусе трехсот метров, выискивая следы, посвистывая в зеленую пустоту и выкрикивая «Чижик».
Наконец, потеряв надежду, он вернулся к лагерю и уселся на землю в тени, прикидывая дальнейшее.
Вначале, когда-то давно, как теперь казалось, он хотел идти сам. И уж тем более без спутника-животного. Но потом, когда так близко сошёлся с этим вычурным и непобедимым пронырой, уже не представлял себе, как люди ходят по лесу в одиночку. Без енотов.
Наконец, признавшись себе в невозвратности Чижика и решившись к дальнейшему, Артём поднялся, набросил рюкзак на спину и внезапно отшатнулся на шаг назад - неожиданно, будто явившись из ниоткуда, на него напрыгнул взъерошенный, грязный енот. Его енот.
Весь мокрый и липкий, Чижик носился вокруг Артёма, то вставая на задние лапы, то обнюхивая Артёмовы ноги и землю вокруг.
– Ты где был? – радовался Артём, но енот только «свирчал» свои динозаврьи трели и улыбался, если это возможно для енота.
Артём пустился тискать зверька, как собачонку, но тот отскочил, недовольно фыркнул и выгнулся враждебной дугой.
– Понял, – улыбнулся Артём. – Дружим, но сохраняем достоинство и… дистанцию.
Енот долго обижаться не умел, поэтому опять завертелся вокруг Артёма, а тот опять хотел потискать своего приятеля. Но, на этот раз только почесал шею за ушами и прошёлся вдоль холки.
Еноту понравилось, он довольно прогнулся. И, как только Артём остановился, постучал себя «рукой» по спине: чеши, мол, ещё!
– Всё, дружище, – Артём поднялся, распрямил спину и взглянул в навигатор. – И так полдня потеряли, а надо идти дальше. Твой путь ещё не завершен, сталкер.
Назначенный с утра маршрут, который должен был привести их к деревне, расположенной вдоль шоссе, пройти не удалось. Сказывались потери времени. А продираться по лесу в горах - это не шествовать по асфальту, здесь не выйдет прогуливаться с пешеходной скоростью пять километров в час. Продвижение здесь очень медленное, с витиеватыми поворотами, возвратами назад и частыми привалами.
К вечеру они добрались до места, где высоковольтная просека вплотную приближалась к трассе «Дон». Здесь решили остановиться и, хоть время ещё позволяло идти, закончить сегодняшнюю часть пути.
Но не успел Артём сбросить рюкзак, как Чижик взъерошился и тревожно застрекотал.
– Что там? Опять чужие? – Артём уже вполне доверял сигналам бдительного енота.
Он всмотрелся в возвышенность со стороны дороги, поросшую деревьями, и увидел там человека. Тот копошился в лесной подстилке и тихо разговаривал сам с собой.
Артём встревожился: что делает здесь, вдали от людей и в преддверии сумерек, одинокий мужик? И что копает он в лесу?
Чтобы разобраться, Артём выдал себя, на всякий случай прикидывая, как можно быстро сбросить рюкзак и выхватить из его ремешков топорик - мало ли какие люди и из какой стаи бродят по этому лесу:
– Привет! – сказал он громко.
Человек вздрогнул, обернулся на голос Артёма и долго молча рассматривал его, глядя со взгорка сверху вниз, будто дожидаясь медленной фокусировки взгляда или ума.
Наконец, сообразил.
– Привет, – взмахнул он рукой, в которой держал крошечные огородные грабельки.
Он хотел продолжить своё дело, каким бы оно ни было, но теперь замер, потому что внизу склона, метрах в пятнадцати от него стоял Артём. Стоял, смотрел и улыбался.
Интересно, но раньше такие неопределенные паузы смущали Артёма. Теперь же он мог себе позволить что угодно. И он даже дерзнул влезть в чужие дела:
– Что-нибудь потеряли? Может помочь как-то?
Незнакомец не ответил и поглядел под ноги, будто не желая отрываться от работы. Но потом махнул рукой.
– Да я уже всё, наверное, – ответил он разочарованно и глянул назад, наверх, в сторону трассы. – Всё равно скоро уже стемнеет.
Артём ловко взобрался к нему, чтобы поздороваться поближе.
– А мы тут с моим приятелем в походе, – сказал он и протянул неизвестному руку. – К морю идем через горы.
Мужчина, а им оказался пожилой, лет шестидесяти, седоватый и худощавый старик, кивнул с пониманием и пожал поданную руку.
– Так может… – он подумал, очистил грабельки от земли и гнилой листвы и предложил. – Вас подбросить? До Молдовановки. Здесь трудно для ходьбы. Самое такое начинается. Перевал!
Артём обернулся на Чижика:
– Чижик! Поедем, или ты как?
Енот не ответил. Он нюхал воздух в сторону чужака, выглядывая из-за Артёмовых ног.
Вскоре они уже усаживались в старенький «Баргузин».
Енот машине не удивился, влез за Артёмом, уселся рядом, как пассажир, и с умным видом уставился в лобовое стекло, разглядывая темнеющее небо.
Старик завел, машина поехала.
– Я в Молдовановке живу, – сказал он, чтобы не молчать. – А здесь у меня жена родила, в этом месте. Приезжаю сюда иногда. Знаете, как это называется… ностальгия иной раз берёт.
Он глянул на Артёма, потом на енота и улыбнулся.
Вскоре машина уже подъехала к небольшому, ухоженному домику:
– Вы давно идёте? От Горячего Ключа?
– Почти, – ответил Артём и припомнил овраг и крик ненависти. Как же давно это было!
– Если хотите… – замялся старик, видно желая сказать что-нибудь такое, что может человека испугать, но решился. – Можете у меня переночевать, передохнёте. Вам далёко ещё идти.
Через полчаса сытый Чижик уже спал на верхушке ветхого шкафчика на кухне, а Артём и старик, которого звали Леонидом Андреевичем, хлопотали над Артёмовым скарбом - предстояло много чистки и стирки.
Наконец, угомонившись уже ближе к полуночи, они уселись за ферментированный чай собственного производства хозяина дома - особое, на взгляд Леонида Андреевича, времяпрепровождение.
– А это вот я на флоте служил, – подал он очередную фотографию из своего альбома и добавил с видом неожиданной сенсации: – У нас служил, в Новороссийске. Представляете?
– Да, повезло, – поддержал Артём, глядя на фото незнакомого человека, к тому же давно исчезнувшего в прошлом.
Когда хронография альбома дошла до семьи, старик устало ссутулился и новых снимков больше не показывал.
– Мой сын совсем меня забросил, – вздохнул он и взглянул на Артёма, чтобы понять, интересны ли тому старческие вздохи.
Артём слушал внимательно и заинтересованно. Видимо, приметив это, старик продолжил:
– Никогда не звонит и не приезжает. Я звоню ему иногда, но он говорит, что сейчас некогда, и что потом перезвонит. Но не перезванивает никогда, – он помолчал, отхлебнул чаю, снова покосился на Артёма, и, найдя его достаточно заинтересованным, совсем уж погрузился в свои проблемы: – Когда-то я на трассе, в том месте, где мы с вами встретились, принял роды у одной женщины. Так оно получилось случайно. А потом… женился на ней, завязалось оно у нас в узел.
Он вздохнул и, чтобы собраться с мыслями, снова отхлебнул чаю.
– Она, как говорится, была гулящая, – он причмокнул, развёл руками и коротко взглянул на Артёма исподлобья. – Промучались мы с ней три с половиной года. И она ушла. Уехала в Сочи и не вернулась. А я остался один с ребенком. Я был матросом на небольшом судне в Новороссийске и всё мечтал устроиться на «загранку». С детства мечтал покорять великие океаны.
Он усмехнулся и судорожно вздохнул. Видно, всерьёз мечтал он о далеких морях.
– И тут как раз меня взяли в команду, но… Она ушла, и мне пришлось отказаться. Ребенка-то она оставила. И я устроился на лесопилку в лесничество. Потом продавцом в магазине запчастей работал, на заправке заправщиком. Когда сын вырос, я даже работал на стройке Олимпиады в Сочи, много тогда было тяжёлой работы. Зато смог его выучить.
Он подал следующую фотографию. На ней была красивая, весело смеющаяся молодая женщина, а рядом с ней молодой худощавый Леонид.
– Теперь он в Краснодаре. У него солидная фирма, что-то там по компьютерам. В общем…
Он опять отхлебнул чаю, сразу глотка три. Кружка задрожала в его руке, а на глаза навернулись слезы. Он опять отхлебнул, вздохнул и подлил из заварника ещё.
– Как-то он привез свою невесту ко мне на знакомство. Хорошая девчонка такая, душевная. Он тогда ещё мало зарабатывал, ну я и купил заранее кольцо. Очень дорогое. Он хотел сделать ей предложение.
Леонид Андреевич снова взглянул на Артёма. Теперь как-то обиженно, даже пришибленно, как глядят слабые, те кто в самом низу, на обижающих их сильных из тех, что наверху.
– Я же откладывал заранее, понимаете? Что мне надо? Сухарь только. И дров себе сам всегда, и лампочки не жгу - всё экономлю, откладываю. Да что я?
Он тягостно и растяжно вздохнул.
– Мы отправились в лес, на место его рождения. И когда пришло время, я должен был дать ему кольцо, чтобы он, значит... Но кольца не оказалось. Потерял я его там где-то. Сам не знаю, как…
Наконец старик не выдержал, дал волю чувствам, прослезился, а потом как-то неуклюже вытер слёзы ладошками и продолжил дрожащим и сиплым голосом:
– Он расстроился, не поверил в пропажу. А потом, когда уезжал, всё высказал мне с таким… Знаете… Отчаянием. Рассказал, что никогда не считал меня отцом, не верил и всегда помнил о том, что я не настоящий ему. Много всяких обид на меня высказал. И с тех пор меня как отрезал от своей жизни.
Он опять утёр слезы, выдохнул, вроде бы даже с облегчением, и замолчал.
– Вот оно как… – пробормотал Артём, не зная, как поддержать несчастного старика. Сам он привык страдать, как родителями обиженное дитя, но ему никогда не приходило в голову вообразить страдания родителя, положившего всю свою жизнь под ноги своим детям. – Как же вы теперь?
– А я… Я ничего, – ответил Леонид Андреевич, махнул рукой и виновато улыбнулся. – Только у него дочке уже два с половиной, а он ещё даже не сообщил мне о её рождении. Я узнал от других людей. Жалко мне это очень и очень охота внучку поглядеть.
Он снова отхлебнул чаю, взглянул на настенные часы, потом в чёрное ночное окошко.
– Я не знаю, кто его физический отец. Да и мать его, небось, не знает толком. Но… – он пригорюнился жалко, печально и замолчал. А что сказать? – Он мой сын. Я люблю его и всегда любил. Я и не женился, ждал, вдруг она вернется. Чтоб у сына мать была настоящая. А он мне высказал, что я должен был жениться хоть на какой-нибудь. А так, говорит, я лишил его матери, хоть бы и не настоящей. Но я его не виню… Он хороший, очень хороший человек получился. Только я вот... С кольцом этим. Вот так вышло... Теперь хожу, ищу. Вдруг найду, а?
Он посмотрел с вопросом.
– А нельзя купить новое?
– Не-ет, – мотнул головой Леонид Андреевич и задумчиво уставился на кружку чая. – Тогда получится не по правде, вроде такой хитрости. Обман. А я правда его купил, я за ним в Краснодар ездил. Оно там лежит где-то, настоящее.
Когда уже улеглись, Артём долго лежал в темноте и думал о своей боли и оставленности. Так важно для человека держать себя великим центром Вселенной - свои желания, ожидания, свои мечты, иллюзии и самообманы. Но есть люди, которые в серединку ставят не своё, а чье-то. Например, мужчины и женщины, которые не бегло влюбляются в красивую картинку, а любят по-настоящему глубоко и готовы терпеть всю жизнь даже измены и предательства.
Или родители, как этот старик, бросившие свои мечты, всё своё благополучие, да и всю свою жизнь вон, а живущие только радостью своих детей. И это не жертвенность, не какая-то терпеливая мука, а естественное стремление души, великое служение любви, которое в радость. И уж точно дающее человеку гораздо больше, чем может дать шкурность себялюбца и себяжалетеля.
Всё это ещё предстояло осмыслить. Блокнот был недоступен, и Артём записал в него мысленно: «Сколько же мне можно хныкать о своём? Я страдаю не от уязвления, а от эгоизма. Не было бы эгоизма, не было бы и уязвления». Он вздохнул и дополнил воображаемую запись: «Если честно, дети первейшие эгоисты. Прости меня, мама и Господь Бог».
СВОЯ СТАЯ
Утром путь продолжили на машине.
Леонид Андреевич, как, видимо, и положено оно старику, Артёма совсем не слушал, а на всякие его пожелания остановить машину только уклончиво отвечал:
– Да я сейчас, тут чуток ещё, – и упрямо гнал на юг, стараясь завезти Артёма с Чижиком как можно дальше и приходя в ужас от одной только мысли, что по этим горам можно идти пешком и без дороги. – Сейчас, тут местечко было такое…
Чтобы растянуть время и заодно насытить свою стариковскую любознательность, он подробно расспрашивал Артёма о его судьбе, его жизни и его семье. В ответ только охал и причмокивал.
Так проехали они километров двадцать, оставив позади несколько небольших поселений.
Видя громадины горного хребта за окном, Артем и сам с сомнением представлял себе пешее путешествие по этому перевалу.
Наконец, рельеф немного выровнялся.
– Ну вот, – успокоился Леонид Андреевич и припарковался на обочине у местечка без отбойников. – Это здесь.
Вышли.
– Тут только справа идите, тут справа есть путь. Слева нету. Но не высоковольтная линия, да вон она. Там не идите, там будет тяжело - такие горы. А ближе сюда, ровнее.
Артём принял все рекомендации, пожелания и благословения и пожал доброму старику руку. Но тот притянул его к себе, по-отечески крепко обнял и всё не отпускал.
Артём сначала почувствовал в такой близости что-то неприятное, самовольное, но, похлопав и сам по спине, проникся новым, неиспробованным ранее чувством. Ведь надо же! У него под руками был живой человек, который смешивался с ним чем-то неясным и неуловимым. Но, несомненно, чем-то важным.
Наконец, Леонид Андреевич отпрянул, увлекая за собой и это нечто вместе с духом ферментированного чая и плохо выполосканной рубашки с запахом стирального порошка, и ладошками потер Артёмовы плечи:
– Похожи вы на него очень. Очень похожи, – вспомнил он о сыне. – Вы, может, заедете на обратном? Я чаю нового сделаю. Пожалуйста, а? Из инжирных листьев. Знаете, какая вещь получается?
И он с аппетитом причмокнул.
Артём улыбнулся:
– Обещаю! – он и сам робко хлопнул старика по тощему плечу и почувствовал под своей ладонью живое. – Вы ведь у меня пока единственный человек на Земле.
Старик хорошо понял Артёма, потому что горе очень обостряет ощущение чужой боли, делает понимание ее тонким и точным. Поэтому кивнул в подтверждение:
– Вы у меня пока тоже, – ответил он, но многозначительно повторил. – Пока тоже.
***
Идти отсюда и вправду было куда проще, чем поперёк линии хребта, которую они преодолели с Леонидом Андреевичем на его старенькой машине.
Дело пошло ещё быстрее, когда они двинулись по твердой дороге, тянущейся параллельно трассе.
Правда тут Чижик засуетился, явно опасаясь чего-то впереди. И Артём понял, чего именно - возле дороги лежали огромные валуны, рядом с которыми устроила привал небольшая группа туристов.
Туристы тоже заметили Артёма и Чижика, встали на ноги и замахали руками:
– Идите к нам!
Артём и так шёл в их сторону, поэтому просьбу их выполнил. Впрочем, не только поэтому, наверное.
– А мы вас знаем! – бросилась навстречу гостеприимная хозяйка лагеря. – Вы шли за нами след в след, пока в гору не полезли. А мы её обошли.
Артём улыбнулся. Так это их следы видел он в лесу!
– А я думал, вас четверо, – припомнил он отметины их лагеря на лесной поляне.
– Не-ет! – отозвалась женщина. – Нас трое: я, мой муж и наша дочь.
Она представила членов своей семьи: она - Лена, её муж - Олег и их дочь - Лида.
Олег протянул Артёму пластиковую бутылку с водой, мокрую от холодной испарины:
– Пейте, пока не нагрелась, – он выглядел дружелюбным и открытым, будто знал Артёма с детства.
Артём отхлебнул прямо из горлышка, чувствуя почему-то, как слюни всех членов этой семьи проникают в его организм. Но, преодолев барьер брезгливости, он даже ощутил некоторое с ними единение. Теперь у него часть их пищевой микрофлоры - бактерий, болезней. Часть их прошлого уже в нем. Может, они теперь его стая?
– А это у вас кто? – нагнулась Лена над Чижиком. Тот отскочил в сторону, выгнулся дугой, но тут же встал на задние и понюхал воздух.
– Это Чижик, – ответил Артём и невольно взглянул на их дочь Лиду. Ей было лет двадцать с небольшим, немногим младше его. Как показалось Артёму, она смотрела на него улыбающимися глазами. А может быть, и восхищенными по-своему. Или так казалось, сравнить было не с чем. Раньше на Артёма вообще никто не смотрел. Никакими глазами, кроме стеклянных. Наверное, потому, что и сам он ни на кого не смотрел.
– Не-ет! – не согласилась Лена и бросила Чижику чипс. – Это не Чижик. Чижик - это мальчуковое имя, а это девочка.
Артём растерялся и глянул на Чижика с удивлением.
– Правда? Я, честно говоря, не знаю… Он… Она увязалась за мной почти от Горячего Ключа. Идем теперь вместе.
– А оказалось, она «дэвушка», – пошутил Олег и рассмеялся своей шутке.
Артём смутился. Только теперь он понял, что никогда не разговаривал с чужими людьми запросто. Такой разговор вызывал у него волнение, тем более в присутствии их дочери, которая молчала, но улыбалась на всякую шутку родителей и смотрела на Артёма с волнующей застенчивостью. В ответ и он стал чувствовать себя скованнее.
Впрочем, пришло время интересных экспериментов, и он решил попробовать пошутить:
– Ну, если девушка, то отныне спим порознь, – сказал он и покраснел до помидорного, потому что шутка вышла глупой. Но, видимо, удалась, потому что Олег неудержимо расхохотался:
– Правильно! – смеялся он и восклицательно тряс пальцем. – А то всё они, бабы! Хитрые! Затесалась в мужскую компанию, как в том кино…
Жена посмотрела на него с шуточной строгостью и уставила руки в боки.
Олег закрыл рот, смеясь уже мычаньями, и жестом застегнул воображаемую молнию на губах.
– А вы откуда сами будете, из каких краев? – осведомилась Лена и снова подала воду.
– Я здесь недалеко… Из Ростова, – ответил Артём и отхлебнул.
– Хороший город, не раз бывали, – уже успокоился Олег, хотя глаза его все ещё улыбались. – А мы издалека - из Иркутска. Переехали в этом году. Обосновались в Горячем Ключе и решили, вот, размяться, к морю сходить.
Так долго они болтали ни о чём, и Артём пробовал шутить ещё. Эти люди были так просты и открыты, что об Артёмовом неумении шутить, видно, не догадывались и дружно смеялись над всякой его остротой. Или поддерживающе хихикали, если шутка не удавалась.
Идти дальше они не хотели, устали и ждали рейсового автобуса.
А потому долго и неудобно уговаривали Артёма поехать с ними, даже Лида, смущаясь, вставила своё слово. Голос её был такой мелодичный, как казалось Артёму, что он с трудом выдерживал натиск. Но бросить Чижика он не мог. Да и начатое хотел довести до конца.
Наконец, когда автобус подошёл, они погрузились.
– Может все-таки с нами? – уже скорей из вежливости попробовал напоследок Олег, но тут же сам себя поправил. – А, ну да! Друга бросить неправильно! Точнее - подругу…
И уже из автобуса выкрикнул шуточное наставление:
– Но спать порознь!
Он расхохотался, дверь закрылась, и автобус уехал на юг, к морю.
Сегодня нужно было пройти как можно дальше, и Артём ускорил шаг. Ходить быстро он умел. А сейчас ещё и хотел – его не покидали мысли о том, как бы быстрее дойти до моря, где можно будет опять соединиться с этой доброй и веселой стаей.
Но Чижа (теперь еноту, точнее, енотихе, пришлось дать новое имя) будто ополоумела: вставала на задние лапы и дико свиристела в сторону федеральной трассы, видимо, опасаясь такой плотной её близости.
– Всё хорошо, – присаживался к ней Артём и гладил по холке. Енотиха успокаивалась и какое-то время шла спокойно, но потом опять впадала в ступор, всё высматривая, выслушивая и вынюхивая мчащиеся автомобили.
В конце концов, потеряв всякий рассудок, она бросилась к дороге и прошмыгнула под отбойником, выскочила на трассу. Послышались гудки и скрип тормозных колодок. Одна из машин резко завизжала, остановилась. Затормозила и та, что следовала за ней. Водители выскочили из машин и принялись шумно ругаться, выплескивая через злость друг на друга горечи прошлого, которого уже нигде нет и неистово защищая маленьких мальчиков, плачущих в их душах от обиды и страха.
Артём перемахнул через ограждение и, лавируя в опасной близости от мчащихся автомашин, вслед за Чижей перебежал широкое, оживлённое шоссе.
Тут он опять перелез через отбойник и, не спускаясь с дорожной насыпи, всмотрелся в открывшееся перед ним пшеничное поле - Чижа неслась на восток с безумной скоростью.
– Чи-жа-а! – закричал он вдогонку, не обращая внимания на водителей. Те, догадавшись, что это его енот, и Артем потому виновник возможной аварии, уже стали кричать на хозяина зверька. Но Артему было всё равно. Что есть силы он побежал по полю, всматриваясь в полоску раздвинутой Чижиным бегством пшеницы.
Добежав до середины поля, он увидел, как Чижа взлетела на ветку крайнего дерева на опушке и исчезла в лесной чаще.
Артём сбросил рюкзак, даже не приметив места, если его вообще можно было приметить в широком «разливе» желтой пшеницы, и вложил в бег все силы, какие у него остались.
Ворвавшись в лес, он сильно замедлился - следов не было совсем, или он их просто не видел в тенях леса, мягко тонущего в вечерних сумерках.
Он остановился, оперся рукой о колено, вслушался сквозь пульс в ушах и шумное дыхание, различил среди прочих лесных звуков истеричное Чижино сверчание. Не давая себе отдыха, он побежал на звук, больно продираясь сквозь ветви. Но звук всё удалялся, а Артём всё сбавлял ход. Наконец, уже совсем потеряв её, он замедлился и просто шёл на восток, пока не выбился из сил на макушке лесистой возвышенности.
Здесь Артём упал на землю, не обращая внимания на мелкие камни и колкие веточки, и так долго лежал, глядя на темнеющий просвет вечернего неба между листвой.
Чижа пропала.
На бледном небе уже дрожали неуверенными точками робкие первые звезды, и огромный мир готовился ко сну.
Восстановившись, Артём поднялся, огляделся и вслушался.
Ни следов, ни криков.
Он повременил ещё, но потом медленно, часто оглядываясь, пошёл обратно, ориентируясь на едва слышный шум автострады.
В конце концов, всё, что для него мог сделать глупый и своенравный енот (даже если это девочка), он сделал. Больше, чем можно ожидать от животного.
Конечно, Артёму будет не хватать этого странного существа, на время заменившего ему целое человечество. Но больше беспокоило другое: что случилось с Чижей, чего так сильно она испугалась, а главное, что с ней станется дальше?
Дойдя до края леса, сильно уставший из-за бега, пыльной вечерней духоты и жажды, он сел на «берегу» пшеничного поля и вгляделся в собственные следы на нём.
Прощай, Чижа! Ты была настоящим человеком.
Он вспомнил смешное стрекотанье и усмехнулся. Впрочем, звук этот слышался ему слишком явственно. Артём поднялся и обернулся к лесу, откуда неожиданной бурей выскочила Чижа, что-то треща на своем реликтовом языке.
– Чижа! – воскликнул Артём. – Ты здесь!
Чижа оббежала вокруг Артёма несколько раз и умчалась обратно в лес. Артём ринулся за ней, ориентируясь по звукам, и вскоре всё увидел и понял: на небольшой прогалине Чижу обнюхивала целая стая молоденьких енотов. Это были не чужие еноты, а свои. Они хорошо знали Чижу.
– Так ты… – Артём присел на корточки вдали стаи, чтобы не спугнуть «дикарей». – Ты шла домой? К детям?
Чижа подбежала к Артёму, встала на задние лапы и обнюхала его лицо, но тут же вернулась обратно к стае.
К горлу Артёма подступил неуместный ком. «Чужой», «Чижик», «Чижа»…
– Так ты… – улыбнулся он, и проклятый ком в горле выдавил из его глаз слёзы. – Мама…
Он поднялся.
Стая засуетилась, и короткими прыжками еноты ушли в лес. Чижа за ними, но вскоре вернулась, снова оббежала Артёма пару раз, потом встала на задние и по-человечески обняла его ногу.
Потом сорвалась и, уже не оборачиваясь, умчалась в лес.
Навсегда.
«Прощай, Чижа! Ты хорошая мама», – попрощался Артём мысленно, круто развернулся и ушёл по своим следам обратно в пшеничное поле. Тоже не оборачиваясь.
ОТКРЫТОЕ МОРЕ
Всего через одну ночевку, без которой можно было бы и обойтись, не желай он выйти к морю именно днем, он уже закончил путешествие. Артёму казалось, что в какой-то момент ему внезапно откроется море с какой-нибудь высокой горы. Море, которое не сразу приживается в рассудке человека, никогда его не видавшего.
Но в Джубге такого места не оказалось, улица полого вела его вниз, море всё не открывалось, и он думал, что оно никогда не откроется, путешествие никогда не закончится, а он никогда не вернется к обыкновенной реальности и не смешается с людьми в их сложном житейском море.
Когда он уже почти дотопал до пляжа, наткнулся на крошечную часовенку с золотым церковным куполочком. Оказалось - это только маленькое преддверие большой и красивой церкви, в которую, по случаю какого-то церковного праздника, шли люди.
Артём решил, что поставить точку в церкви, оно-то, пожалуй, было бы логично и уместно. Он поднялся по ступенькам вдоль узкого переулка и вышел к церкви небесно-голубого цвета.
Внутреннее убранство храма казалось не вполне понятным - Артём ни разу не бывал в храме.
Здесь он купил свечу, как и прочие посетители, и огляделся. Икон он не понимал, но знал, что такое Распятие, поэтому подошёл к нему и вгляделся: распятый Христос истекал кровью.
Кровь - следы чьих-то обид и страхов, черпающихся от единственной и бездонной причины - человеческого эгоизма. Эгоизм - это всегда страх, страх - это всегда злость, а злость - это всегда кровь. А с нею и смерть.
Он не удержался и дотронулся до ран на ногах Христа. Но тут же пришёл в себя, отдернул руку и огляделся.
Никто не заметил.
Он возжёг свечу от масляной лампады, поставил на подсвечник возле Распятия, отошёл на полшага, ещё раз оглядел Распятие и мысленно произнес пока Неизвестному, Таинственному Богу: «Спасибо. И за свободу, и за боль, и за… маму».
Артём вышёл из храма и побежал вниз по ступенькам. Теперь остается только взглянуть на море. Он чувствовал себя новым человеком, другим человеком, отпустившим камни на дне, вынырнувшим из омута страха и родившимся заново.
И вскоре ему открылась морская необъятность. Море не походило на реку или озеро, оно было похоже на небо, соединившееся с Землей по линии прибоя. Не зря оно так притягивает людей.
Дозвонившись Олегу, Артём получил распоряжение ждать «там, где стоишь» и обернулся на горы. Теперь это были его горы, теперь это было местом его рождения.
Удивительно - то, что происходит в душе подспудно, в монотонной повседневности, может вызревать и плавно меняться годами.
Настоящие же внутренние перевороты происходят с людьми в ненормальных и непривычных условиях, где время всегда ощущается стремительным, где быстрее летят мысли и быстрее сменяются целые эмоциональные эпохи в душе.
Прошлое кажется оттуда целым, обобщенным, и плохо различимы в нем мелочи, такие важные в обыденной повседневности, и такие пустые с высоты.
Поэтому то, что ловко ускользает целый год, в горах может осенить душу мгновенно, за неделю, за день или даже за мгновение, меняя человека насовсем.
АПЛОДИСМЕНТЫ
В Джубге, объединившись со своими новыми друзьями, он отдыхал и отмывался три дня. Но, восстановившись, засобирался в путь, как ни уговаривали его остаться.
– Я должен закончить всё, что начал, – оборонялся он.
Против такого довода, как твердое решение, сибирякам было не устоять.
– Это правильно, – согласился Олег. – Жаль, конечно. Э-эх! Но тут ты прав.
Они проводили Артёма на автостанцию, и он чувствовал, как тяжело ему оторваться от этой семьи.
Лида, которая сама смущалась, но его застенчивостью вдохновлялась и даже по-дружески забавлялась, сошлась с ним коротко.
Олег оказался человеком прочным, крепким и видавшим жизнь изнутри, но не растерявшим ни открытости, ни какой-то внутренней широты. Как и большинство сибиряков, с которыми сталкивался Артём.
А уж Лена кудахтала над Артёмом, как мамаша-Чижа над своим повзрослевшим выводком.
Но дело - есть дело, и проблему разрешил пузатый таксист, с ключами в руках прогуливающийся вдоль толпы ожидающих.
– Такси… Такси не желаем? – вопрошал он заготовленными торговыми фразами. Увидев самую только тень интереса в Артёмовых глазах, он тут же уцепился за него: – Куда едем? Такси будем?
Артём согласился.
– Я поеду, – согласился он. – Только давайте заедем по дороге куда-нибудь. Цветов купить.
Дорога обратно казалась ему ускоренной перемоткой. Вот церковь, а вот уже и пшеничное поле, и его в нем колея. Он всмотрелся в далёкий лес. Но лес остался неподвижной картинкой. И конечно, никаких енотов там не было.
В Молдавановке они заскочили к Леониду Андреевичу, и таксист, согласный на «любой каприз» клиента, согласился попить с ними отменного инжирного чаю.
– А это вам подарок, – вспомнил Артём, когда Леонид Андреевич провожал гостей до машины, и вынул из салона коробку с металлоискателем. – Инструкция там есть, она простая. Теперь всё будет по-другому.
– Теперь всё будет по-другому, – повторил Леонид Андреевич.
Артём обнял старика уже сам, стараясь запомнить это чувство. Теперь он различал ощущения объятий, и объятие с Леонидом Андреевичем было самым… Пожалуй, самым сыновьим.
Они с таксистом прыгнули в машину и двинулись в путь.
Недалеко от Горячего Ключа Артём попросил остановиться на небольшом пит-стопе, взял тяжёлый букет, который всё это время лежал на заднем сиденье, и ушёл в продуктовый магазин.
Девочка-продавщица узнала его сразу. Она сжалась, съежилась и увела глаза, потому что Артём смотрел на неё не как все посетители - сквозь, а прямо, видя именно её, а не магазинный интерьер.
Он подошёл к прилавку:
– Вы простите меня, я был так не прав… – сказал он, стараясь вложить в голос сожаление, переполнявшее его душу.
Девушка, чувствуя неловкость, поднялась, но не ответила.
– Это вам, – добавил Артём, оставил букет на прилавке и, не дожидаясь её реакции, вышел на улицу. Правда, за мгновение до того, как за его спиной закрылась дверь, он услышал её радостный вскрик:
– Спасибо!
Артём улыбнулся - всё-таки делать доброе куда приятнее, душа наполняется таким твердым светом, что хоть режь его на блоки и целые города из них сооружай.
Доброе… Его еще предстояло изучить.
Вскоре въехали в Горячий Ключ.
– В Горячем куда? – уточнил таксист адрес прибытия.
– Да, знаете, – задумался Артём. – Заезжать не будем. Похоже, что я ещё вернусь. Давайте сразу на Ростов.
– Сделаем! – ответил таксист. – Дела зовут?
– Да, нужно сделать очень важное дело. А потом… Наверное, вернусь в Горячий Ключ и… Будем просто жить, стремиться и… любить.
Таксист быстро глянул на странного пассажира, но идею поддержал:
– Это хороший план. Лучший!
***
Её могила, устланная свежими цветами, теперь казалась Артёму будто благородным памятником. Он присел на корточки, потом уперся ногами в песок, почти встав на колени, и погладил теплый от солнечных лучей мрамор.
– Мама, – прошептал он, глядя на её застывшее в гравюре изображение. – Прости меня, мамочка. Прости… И спасибо тебе за всё. Сколько ни есть, а мне и этого хватит. Спасибо, что дарила мне надежду, и спасибо, что ты была…
Он выискал глазами самое свободное место и положил к общей массе букет.
Уже вставая, Артем увидел на песке свой маленький талисман - мамин шарик от детской погремушки, поднял его, рассмотрел к свету, как редкий алмаз, отер пальцем, поцеловал и сунул в карман.
«Пусть всё будет, как оно есть. Пусть будет, как Ты хочешь, Господи!» - подумал он.
В вечернем воздухе раздались переливные звуки колоколов кладбищенской церкви, льющиеся будто прямо с небес, как аплодисменты его душе, которой удалось дойти до конца. Артём улыбнулся, нащупал в кармане шарик и пошёл на звуки колокола.
Где-то там, в синей церкви есть Тот, который пролил Свою кровь, но принял людей такими, какие они есть. И только у Него можно научиться сложному искусству быть человеком.
И Артём подумал, что в четырех стенах его жизни не было главного – крыши, того, что соединяет земное с небесным, того, что роднит душу с Тем, Кто её создал. Значит, нужно эту крышу выстроить, начиная с простого – прощения Неведомого Бога за то, что люди сделали с Его миром. И нужно наполнять этот мир теплом. Остального-то в нем избыточно.
А где-то далеко-далеко в южном лесу раздавались «динозаврьи» трели:
– Дир-дир!
– Двир-двир! – неслось в ответ.
Наступала ночь, и яркие южные звезды зажигались над небосклоном и засыпающим морем.
И пусть всё будет, как оно есть. Пусть будет, как Ты хочешь, Господи!
