По утрам, бредя в школу над рекою, Лера отпускала сдавленную душу, и та изливалась слезами. У моста Лера хоронилась за неохватным стволом старой ольхи. Потом, выплакавшись там допуста, утиралась, дышала глубоко, чтобы уж вконец успокоиться, и шла дальше.
В конце мая эти краткие передышки кончились – в ее жизнь вмешалась бездомная старуха.
Это была Митрофаниха - городская сумасшедшая, выряженная в линялое от стирок тряпье и вечно волочащая за собою скрипучую чемоданную тележку, набитую бесполезным скарбом. Видно, все ее имущество.
Теперь уж три утра подряд она поджидала Леру на пути в школу, потом со скрипом плелась позади и бормотала себе под нос про Лерку, про ее малый росточек, про грустные глаза, белые носочки и тяжелый портфель.
Умилялась, всхлипывала и бранила воображаемых злодеев. Перед мостом же обязательно набирала ходу, обгоняла и резко сворачивала в заросли громадных сорняков, похожие на джунгли. На их «опушке» она замирала, оборачивалась, зачем-то одобрительно кивала и встречалась с Лерой взглядом. Но не таким, каким обыкновенно пусто скользят по людям, а проникающим взглядом, каким к людям прикасаются, стараясь разглядеть самую их душу.
И чего она хотела?
Сумасшедшая, пойми тут.
Но Лера ее не боялась, а уж начала даже привыкать, как привыкают к охране или новым соседям.
А потом и вовсе, возвращаясь из школы, Лерка юркнула по Митрофанихиным утренним следам в дебри, сама не ведая ради чего. Она пробилась сквозь сочные бурьяны и, сопротивляясь цепким веткам тернов, погрузилась в темно-зеленую, влажную тишину. Лес расступился пред нею пространной поляной и разлившимся прохладным ручьем.
Тишина и безлюдность показалась Лере подходящими для важного шага.
Раскидистые заросли молодого борщевика, юные синеватые чертополохи и густые побеги древесной молоди надежно прятали этот лесочек от людей. И здесь, под покровом старой раскидистой вербы, вязкий воздух наполнялся звуками тишины – шелестом и шуршанием, смешиваясь с шипением ветерка где-то в верхушках крон.
Местечко это казалось Лере мрачным и тревожным. Вполне под стать ее жизни, а потому таким удобным.
Лерка высмотрела в полумраке павшую бревнину, уселась на нее и огляделась.
Отсюда открывался вид на заросший розовыми мальвами песчаный островок, неуклюжим зеленовато-желтым холмом громоздящийся посреди водного разлива. Над островом ветви не свисали, ибо далеко от берега, и потому туда проникало солнце. Этот солнечный холм напоминал Лере жизнь обыкновенных людей - теплую и светлую, а розовые пятнышки мальвовых цветков – вспышки-искорки человеческого счастья: улыбки, подарки, сочувствие, обнимашки, прощение без мести и истязания... Да мало ли у нормальных людей поводов для счастья?
Лера привстала, глазами выискивая путь к островку, но, как и к собственному счастию, пути не различила: глубокий ил не пускал пробраться туда. Значит, Лерино место здесь, в этой тяжкой темноте, а не со счастливыми и везучими.
Все лето Лерка хоронилась и отсиживалась здесь, в личной берлоге на бревне промеж мощного ствола вербы и непроглядно-густого тернового куста, если совсем уж тяготилась душа.
Здесь она отпускала душу, и та истекала из ее сердечной тесноты слезами, капая на рыхлую, мокрую от капель вербового сока землю.
Выплакавшись, она долго сидела на бревне, бессмысленно покачивалась и слепо глядела на желтое пятно счастливого острова.
Давно Лерка уповала на эдакое бегство и верила, что непременно оно окрылит ее и дарует упокоение.
Но к середине лета она поняла, что исчезнуть в никуда не вышло - дикое потайное убежище, как щель за шкафом, оказалось годным только для короткой и незаметной передышки. Только дух перевести. Сгинуть же в этом болотце насовсем – это пустая и глупая детская мечта.
А потому Лера задумалась о том, чтобы уйти из дома навсегда. Из дома, из школы и вообще из этого мира. Взлететь выше неба и раствориться в пустоте облаков, такой же бессмысленной, как и непустота Земли.
Оставалось только придумать как.
В конце лета она явилась сюда уже подготовленная: раздобыла средство! Но в дело нежданно вторгся дождь и гроза, мокрый слизкий мох под ногами, дурно пахнущий ил и черные тени деревьев, казавшиеся жутковатыми. Она разрыдалась с дождем, сотрясаясь вместе с грозовым небом и дрожа с листвой, промокла до нитки и сама себя испугалась.
Так смело и громко она еще не рыдала.
Пришлось уйти.
Не взлетать же в вечность с ужасом в сердце?
И не зря ушла: целую половину вечера мама феном сушила ее бледные волосы, обнимала и гладила по худеньким плечикам. Потом они вспоминали прошлое, вспоминали Леркино детство. Какая она была смешная и смышленая, сколько подавала надежд, и сколько веселых и забавных случаев приключалось в их дружной семье в те давние времена, когда семья еще была целой.
И так тепло они умилялись, пока не добрели по воспоминаниям до настоящего, и мама не вспомнила, какая Лерка стала неумеха и безнадежная, робкая рохля.
Потому мама вновь остыла, глаза ее охладели, а голос снова сделался чужим и недобрым.
Но теперь Лера надеялась, что мама одумается. Она прождала до ночи, украдкой подбираясь к занавескам и дверным проемам, из-за которых с трепетом следила за нею.
Но, ударяясь взглядом о мамины ледяные глаза и лицо, будто зачеканенное в стальную маску, робела и так же незаметно отступала. Ложилась на свою постель и сдерживала предательские слезы, растирая их по щеками тонкими пальцами, чтобы влага побыстрее испарялась.
Плакать было нельзя. Слезы – признак слабости, в какую Лерку итак уже окрестили, как в нежеланное имя. И теперь она умела быть только слабой.
Вечер мама отдала бухгалтерии, как и все другие вечера, перемещая цифры из одних колонок в другие и высеивая из строк в таблицах доходные статьи, позволяющие выжать из общей схемы еще немного чистой прибыли. В конце концов, в бизнесе важен не доход, а его процент. И мама выгрызала, выбивала и выдавливала, дополнительно работая после работы.
И жалела, что людям приходится спать каждую ночь, теряя время.
Весь сентябрь Лера надеялась и медлила.
Но чудеса не повторяются, на то они и чудеса. Не повторяются никогда.
Все эти тридцать дней Лера носила средство с собой, ни на минуту с ним не расставаясь. Оно немного облегчало душу и придавало решимости ждать, потому что наделяло даром поставить точку в любое время, как только душа решит, что сил терпеть уже нету.
Средство стало ее единственным союзником.
Что будет, если использовать его?
Что там, за чертой жизни?
И все ли здесь безнадежно?
В этом мире можно жить, что-то есть во всем этом круговороте событий и впечатлений. Например, есть деревья и цветы, есть улыбки тех, кто умеет не злиться на Леру.
Есть настоящая мама где-то внутри, в глубине той холодной и чужой мамы, которая теперь и которая так не любит Лерку и так в ней разочарована.
В конце концов, есть теплое солнце и утренний золотой свет, который всегда ложится поверх речного тумана. Лере очень нравились насыщенные цвета, но особенно она любила сложные оттенки в сочетании с простыми. Странные чувства они порождали. Не то восторга, не то замирания души, готовой бесконечно наслаждаться зримыми образами без всяких мыслей и объяснений неочевидного.
Но бесконечности не существует, и все всегда изменяется и исчезает.
Потому, не будешь же цепляться за цветы и деревья, и переносить ради них все остальное? Не может человек жить на Земле ради прекрасных мелочей. Жить совершенно один в огромном мире, который, как странный сложный механизм работает по своим, никому не известным правилам.
И Лера тоже не могла.
Вот если бы она знала, если бы в уме или в сердце ощущала хоть кого-нибудь, кто не ненавидит ее или не испытывает к ней ледяного равнодушия, что почти одно и то же, она бы всю свою жизнь, все клеточки своего организма отдала такому человеку.
Но никому она не была нужна. И никто ее не любил. А значит, все ее ненавидели, и жила она среди людей совершенно одинешенька.
А жить в мире людей без людей очень больно.
В начале октября она сдалась и ушла в свою потайную берлогу. Навсегда.
Здесь она стащила с плеч школьный рюкзачок, присела на мертвое свое бревно и огляделась, будто выискивая в окружающем ответы.
На бревне, валяющимся между могучим деревом и терновыми кустами, заплетенным иссохшими лозами хмеля, она ощущала себя почти исчезнувшей с лица Земли. В этой печальной нише было темно, как в гробнице, пахло сырой землей и хмелем.
Она расстегнула портфель, сунула в него руку, нащупала средство и замерла на мгновенье. Ну… Вот и все! Пора…
Она уже почти решилась, когда вдруг вздрогнула, не ушами, а скорей всей спиною услышав позади себя:
– Отсюда никак не попасть на остров! - в зарослях за кустом терна на камне разместилась Митрофаниха и перебирала свою нехитрую поклажу.
Лера вскочила, подхватила расстегнутый портфель и растерянно вгляделась в гущу терновых веточек, пытаясь увидеть за нею Митрофаниху.
– Подожди! – та сама отыскалась, выглянув из-за ствола вербы.
Что-то дружеское исходило от ее голоса, манеры держаться и естественной ласковости взгляда.
Разговоры она завязывала легко, без вступлений, а потому сходу пустилась изливать пред Лерой свою душу, и та не знала, как ей уйти, будто насильно прикованная этой навязанной беседой.
Уже больше десяти лет Митрофаниха, как она теперь рассказала, болела головой. А может и не болела, или не головой вовсе. Но мучал ее один грех:
– Была у меня дочь, вот такая же как ты, - рассказывала она, присевши на Лерино бревно. Лицо ее, оказавшееся при рассмотрении вовсе не старушечьим, было будто изъедено печалью изнутри и дрожало слезами, не умевшими уже вырваться вон. - Я была с нею жестока, как хозяйка с вещью. А ведь это была самая милая и светлая девочка на Земле. Но, когда ей исполнилось тринадцать, она не выдержала моего жестокосердия и покончила с собой. Ушла туда, где темнота бесконечна и горе, с которым туда приходят, прирастает к душе навеки.
Смерть дочери перевернула ум этой женщины, и та во всем винила себя. Так Митрофаниха ушла в монастырь, надеясь обрести там успокоение и посвятить остаток жизни молитве о дочери. Но угрызения не позволили ее боли утихнуть ни на минутку. В конце концов она бросила монастырь, которого была, с ее слов, вовсе не достойна, и вернулась в мир, где раздала нищим все, что имела. Сама же пустилась в бездомное странное житие и отреклась от всего, что хоть как-то напоминало ей о прошлой жизни и всех ее устремлениях, ради которых не успевала Митрофаниха даже улыбнуться своей бедняжке-дочери.
А потом она отправилась искать свою покойную дочь среди живых. Видно не принимала душа того горя во всей его жестокой полноте.
В этом городке несчастная женщина прижилась в безлюдном местечке: на слабоизолированной теплотрассе, торчащей из-под земли. Из хлама и гнилья построила она хижину размером не больше кладбищенского склепа, все стены всплошную увешала иконами и фотографиями дочери.
И теперь жила там.
– Только это место иногда дает мне успокоение, - горько завершила она рассказ, и две скупые слезы заискрились в уголках ее больших, провалившихся глаз. - Там хорошо: я могу кричать и рыдать всю ночь, и никто меня не услышит. А к утру, если не сдаваться, ненадолго бывает и тишина в душе.
Эта горькая и будто бы с детства знакомая история совершенно обезоружила Леру. Оказывается, умалишенная, бездомная старуха – вовсе не сумасшедшая и не старуха, а несчастная мать, которая носит в своем сердце горе такой величины, что бедственное свое положение вменяет ни во что, а только несет, как подвиг самоукорения.
– Я развешиваю на досках объявления бумажечки, - вспомнила Митрофаниха, оживленно засуетилась и вынула из приоткрытого чемодана засаленный мятый листок, на котором от руки было написано простым карандашом: «Любите своих детей, пока они с вами». - Это не подает мне облегчения, но я хочу спасти хотя бы одного ребенка. Может получится? Не знаю. Но может получится.
Не имея нужды в переходе от одной темы к другой, Митрофаниха взялась расспрашивать Леру о ее жизни. И та, сама себе дивясь, легко поведала незнакомице о всех своих бедах. О совершенном и безвыходном одиночестве, о мамином отчуждении, об ее разочаровании и когда-тошних надеждах, возложенных на Леру.
– Я знаю одно надежное средство для самых отчаянных, - почти обрадовалась Митрофаниха и снова закопошилась в своем скрипучем колесном сундучке. - Мне в монастыре посоветовали.
Она вынула плотную картонную коробочку, вытряхнула из нее небольшой пакетик и протянула Лере:
– Это иконка Божьей Матери, - объяснила она с наивным благоговением. - Называется «Умягчение злых сердец». Молись перед нею, и мама вспомнит о тебе. Это просто, как Божий день!
На иконе была Божья Матерь, к груди которой приставлены семь длинных ровных кинжалов. Лера не понимала, что может означать такое уязвление.
Но лицо Божьей Матери светилось добротой и умилением. Она явно не боялась того оружия.
Надо же! Не боялась.
С тех пор каждый вечер Лера молилась перед этой иконкой, переписав молитовку с тыльной стороны открытки в свой блокнотик. Она не задумывалась о Церкви или молитве, о Божьей Матери или иконах. Она даже не пыталась - мир так странен и непонятен, что Лерка уже отчаялась иметь собственное понимание. Явно только одно – теперь Митрофаниха была ее союзником, в противовес другому союзнику, о котором лучше пока позабыть. Ведь есть уже надежда, а значит, надо пробовать.
И Лера усердно молилась. Вначале она даже удивилась: очень скоро мама и верно обратила на нее внимание, стала чаще интересоваться делами дочери. Но не смягчалась, не приближалась, а просто больше обыкновенного придиралась к пустякам.
Однако к началу зимы Лера устала, потому что молитва работала только наполовину: мама чаще устраивала головомойные выяснения, задавала душевные вопросы, требуя быстрых и искренних ответов. Лера отвечала, что ей недостает простой ласки и тепла, и мама злилась. Но, если Лера не отвечала, то мама злилась из-за ее молчания. Этот натиск изматывал совершенно, лишал ее сердце сил и вытискивал надежды прочь.
Наконец, вымотавшись совершенно, Лера отправилась на поиски своей союзницы и облазила все тепломагистрали городка, какие только смогла найти.
Но Митрофанихи так и не повстречала.
К середине декабря, как не храбрилась Лерка в своем испуганном сердце, а тощенькие силы ее и вовсе исчерпались.
Бедолага забросила молитву.
Приближался Новый год, который мама давно не отмечала. Лере же от той новогодней тишины хотелось реветь во весь голос.
И она не стала ждать, а решилась уйти до новогодней пытки.
Солнечным морозным утром она ушла в свое потайное местечко, прихватив и проклятое средство.
У ручья все уже переменилось - и хмель, и терновник, и могучая верба - все укрылось снегом, и голые ветви деревьев больше не препятствовали солнцу.
Остров возвышался гладким холмом, как огромный оплывший и омытый ветрами дворец изо льда. Холодная снежная пустыня поглотила все, к чему прикоснулась зима. Она поглотит и Леру, которую укроет до весны. А летом лесные травы разберут ее частицы для новой жизни. Для нужной кому-то новой жизни.
– Пожалуйста! - вырвалось ее горе отчаянным тихим выдохом. - Кто-нибудь… Спасите меня…
Она взглянула на остров, как на последнего свидетеля ее исчезающего бытия, внимательно вглядываясь в искристые солнечные переливы на снежинках, пуховатые от инея ветви, темные полоски древесных стволов.
Но из-за подступивших слез остров больше не казался сказочным ледовым дворцом, а скорей миром, искаженным и искривленным холодной высокомерной улыбкой.
Хотя, нет!
Лера вытерла слезы и всмотрелась пристальней: на той стороне острова, хоть и плохо то можно было разобрать, кто-то жил в занесенной снегом хижинке, ютящейся на куске теплотрассы. Кто же еще это мог быть, как не блаженная страдалица и единственная Лерина союзница?
С радостью последней надежды и громким сердцем Лера пробралась сквозь снежные завалы к счастливому острову, обошла его по хрупкому льду и поднялась по тропке к хижинке, походившей скорей на коробок из гнилых досок, щели между которыми забиты старыми тряпками.
Митрофаниха очень обрадовалась Лере, гостеприимно счистила снег с грубой скамейки у входа и выстелила ее сухим тряпьем. Лера присела и сбивчиво, беззвучно рыдая и вздрагивая, поведала обо всем своему союзнику, с которым давно уж не раз беседовала мысленно.
Митрофаниха внимательно выслушала и удивилась:
– Никогда не бывает, чтобы Божья Матушка оставила слезы ребенка горькими, - старушка пораженно вытаращила глаза и добавила раздельно: - Ни-ког-да!
Она подробно расспрашивала Леру о ее жизни, о ее молитве и ее чувствах. Наконец, хорошенько подумав и покрестившись с молитвой, она посоветовала:
– Знай: из твоей души вся радость вытекает. Как бы дыра у тебя, рана. Чтобы тебя любить, нужно дать тебе очень много нежности, гораздо больше, чем есть в этом мире. И тебе станет немного легче, совсем немного. Но жить в этом мире ты и вовсе не сможешь, потому что он твердый. Тебе самой нужно стараться выкарабкиваться немного. Поэтому, когда молишься, обязательно прости маму и скажи Божьей Матушке, что мама у тебя очень хорошая, и что ты сама виновата, что не хочешь терпеть простые вещи.
– Какие простые вещи? - удивилась Лера.
– Обыкновенные, простые, - улыбнулась Митрофаниха. - Ты же не больше имеешь от своей мамы горя, чем другие дети? Но почему же тогда тебе больней, чем другим? Потому что тебе не хватает радости, которая чинит души, как лейкоциты в крови чинят тело. Вытекает вся радость. Вот и помоги душе: начни терпеть без радости, радость и придет, накопится. Шаг за шажочком она рану и заживит. Понимаешь теперь?
Лера кивнула, хотя ничего не поняла. Радость… Лейкоциты... Ну что ж, не поняла - и ладно. Главное, теперь она нашла Митрофаниху, и теперь она снова не одна - у нее есть союзник. А может и друг. Ей даже захотелось крепко-крепенько обнять эту добрющую бабулечку. Но она только благодарно улыбнулась.
Теперь Лера молилась по-новому, каждый раз защищая маму в глазах Божьей Матери, и чувствовала иногда, что готова летать от радости, что у нее такая хорошая мама. Милая-милая мамочка! И что вовсе она не черствая и не чужая, что просто когда-то она сильно резанула Лерино сердце своей железной маской, которую ей приходится надевать из-за работы и из-за других своих разочарований. Ведь ей тоже больно.
И Лера прощала, верила и молилась.
А к Рождеству явилось чудо - мама собралась на всенощную в церковь. Вроде бы, увидела она на доске объявлений чью-то корявую бумажку, призывающую любить детей, пока они рядом. Тронул ее этот призыв неизвестного, такой по-своему нелепый и по-своему милый, и она решилась провести в храме эту таинственную и торжественную ночь с Богом и любимой дочерью. Давно собиралась.
Весь городок светился ночными огнями, машины сновали туда-сюда как днем, народ не спал. Сколько же верующих людей на Земле! И все они этой ночью устремились в храмы. Видеть бы их сердца-огоньки, было бы, наверное, светло и без фонарей!
Постоянные прихожане и случайные люди, которые являются в церковь по праздникам, заполонили церковный двор и притвор. А певчие, хоть и тяжело им дышалось при значительном и душном столпотворении, тем радостнее пели, раз уж столько народу и есть для кого петь.
Это был такой воодушевительный праздник, что к утру они обе будто бы преобразились.
По возвращении домой уставшие, сонные, но счастливые и блаженные, они не ложились спать, а разговлялись все утро, хоть и не постились ни разу в жизни. Мама все обнимала Леру, и они говорили обо всем, что придет на ум, многое выясняя друг о дружке, много прося друг у дружки прощенья и много прощая.
Так узнала Лера, что и на маму в детстве много возлагали, что верили, будто она добьется больших жизненных успехов. Да так передавили ей «горло», что та подломилась и сдалась, стала уходить в себя, и родители ее от своей души оторвали, больше уж глядя на ее братьев.
Теперь же, ненавидя себя ненавистью своих родителей, мама и Леру вела знакомой тропой. Другой-то она не ведала. По крайней мере, до сегодняшнего утра.
В начале дня, окрыленная, тихая и не желающая засыпать Лера махнула в кои-то веки прогуляться в городском парке, чтобы выловить в солнечном морозе редкие зимние сочетания оттенков. Туманная и теплая Рождественская ночь схватилась под утро крепким морозцем, и пар обратился в поблескивающий на солнце крупный иней. Он облепил ветви деревьев, провода, парковые скамейки и спящие ночные фонари. И Лера бессловесно глядела на целую сказочную вселенную крошечных алмазных кристалликов, очистившийся добела мир, наивный и чистый, как Лерина радостная душа.
В середине аллеи Лера остановилась, чтобы полюбоваться серебристой ивой, такой синей в тенях, что казалось, будто ее нити-веточки сотканы из замерзших струек небесного дождя - голубого-голубого. На свету же даже сквозь плотный иней проступала живая восковая желтизна ивовых прутиков. И как уместить в сердце такое сочетание оттенков?
Ультрамариновый снег и восковые ветви, голубые тени и розовый утренний свет… Можно ли? Остается только восхищаться и замирать душой, впитывая чудо без всяких мыслей и слов.
Вдруг чуть дунул ветерок, и иней осыпался искрящейся на солнце тонкой пыльцой, и почти послышался его серебристый перезвон, ласковый и ажурный, в котором будто кто-то пел: «Ле-ра! Ле-ра!»
Лера обернулась. Нет, это не слышалось: от парковых ворот к ней бежала мама.
– Ле-ра! - воскликнула она, уже приблизившись. Лицо ее было встревоженное, а глаза испуганные и удивленные. - Лерочка! Доченька моя…
Она подбежала, сходу обняла Леру в охапку и неудержимо разрыдалась, вся трясясь и не находя себе успокоения. Потом, не в силах выговорить ни слова, она вынула из кармана Лерино средство, которое, вероятно, нашла в портфеле, и, потрясла им перед Лериным лицом. Хотела что-то высказать, но, захлебываясь рыданьем, и от того не имея сил вымолвить хоть слово, она воротила средство в карман, и задыхаясь и вздрагивая, вернулась к объятиям и поцелуям.
Когда она успокоилась, они медленно, взявшись под руки, пошли домой. Мама теперь знала все о своей дочери. И о кое-что себе.
На выходе из парка Лера обратила внимание на женщину, которая издалека следила за необычной их семейной сценой. Когда мама с дочкой приблизились к этой женщине, одетой в новое бежевое пальто и белый, как иней, пуховый платок, та отвернулась и быстрым шагом пошла прочь. За собой она тащила скрипучую чемоданную тележку и одобрительно кивала сама себе, каким-то своим мыслям.
С тех пор мама никогда не расставалась с Лерой, никогда не выпускала из сердца свою доченьку. И дай Бог, чтобы все мамы так любили своих детей, как она.
Митрофаниха же пропала из городка навсегда, и сейчас уж никто не вспомнит ее лица. Говорили поначалу, что она вернулась в монастырь, но прожила там недолго, несколько дней от силы. Причастилась и расхворалась, а к вечеру причастного дня ослабела настолько, что не могла вымолвить ни слова, хотя все пыталась что-то сказать. Сестра, которая присматривала за ней, уж как могла вслушивалась, да без толку. Наконец, болезная старушка собралась с силами и прошептала довольно внятно:
– Любите своих детей, пока они с вами… - на том силы ее иссякли, и она испустила дух.
И как же обелилось ее лицо, и уж в какой благостной улыбке навеки застыли ее глаза, из которых уже по смерти истекло по слезинке, что батюшка-настоятель решил, что, наверное, это была какая-нибудь блаженная Божья подвижница.
А вообще-то, кто знает, может это просто слухи, мало ли напридумывают? И бродит Митрофаниха по белу свету до сих пор, да расклеивает свои рукописные бумажки. Я видел на остановке у моего дома по крайней мере одну такую. И как вспомню теперь о ней, так и бросаю все, да иду обнимать и ласкать своих детишек. Каждого, от мала до велика. Пока они все со мной, и я с ними.
Молитва перед иконой «Умягчение злых сердец»:
Всех скорбящих радосте и обидимых заступнице, и алчущих питательнице, странных утешение, обуреваемых пристанище, больных посещение, немощных покрове и заступнице, жезле старости, Мати Бога Вышняго Ты еси, Пречистая: потщися, молимся, спастися рабом Твоим.
| |
|
Каталог христианского творчества / Конкурсы / РОЖДЕСТВЕНСКИЙ КОНКУРС 2024 / Надёжное средство для самых отчаянных (Иван Мордвинкин)
