Если, пребывая под партой,
вы запачкали тетради и пол
и теперь страшитесь строгости преподавателя,
вам лучше спрятаться где-нибудь наверху.
Сесть, как все, на стул, сосредоточиться и сделать вид,
что вы обыкновенный.
То есть, что вас не существует.
И тогда вы, наконец, начнете жить.
Глава 1. ЗАПАД
Руслан ехал полулежа, чтобы спрятаться. И снаружи казалось, что батюшка Илья в одиночку мчится на гремящей четверке цвета гнилой вишни по глинистой дороге, надеясь проскочить между двух дождей.
Иногда жигули кидало носом вниз, как катер на штормовых волнах. И тогда рыжая вода разлеталась брызгами в обе стороны, видимое через лобовое стекло вздыбливалось, и Руслану показывалась земля, деревья и разбитая насыпная дорога. А впереди мелькала церковная гора с громадным заброшенным храмом на ней. Русланов ум успевал запечатлеть картинку, и несколько мгновений потом она угасала в памяти. И его душа кружилась от чувства нереальности, как кружится голова ребенка на высоте стремительной карусели.
Жигули и сельский батюшка за рулем будто приснились ему. Как и все, что кутерьмой вращалось вокруг него в последние дни.
Так теперь свихнулась его жизнь: она отслоилась от окружающего, как смутное сновидение на грани дремоты. Когда к сценарию руку уже не приложишь, все скрипты прописаны, и ненастоящее живет и вытесняет реальное в никуда.
И, хотя ускользающая действительность еще улавливается краем сознания, но все видимое уже ложно.
И сам Руслан, упирающийся коленками в бардачок, откинувшийся назад и нырнувший вниз, чтобы быть незамеченным и через то сохранить свою жизнь.
И звон дрожащего железа в салоне машины. И странноватый иеромонах за рулем: маленький, тощий и почти пожилой, в тоненьких очёчках, но напористый и прыткий. Да еще и с рыжей и длинной, но по-юношески прозрачной бородой. Будто то и не борода.
И такая же рыжая дорога, с которой легче соскочить, чем проехать ее вдоль.
И почти нежилой хутор у крутого, упирающегося в небо кургана. Неожиданного и внезапного для оплывшей волнистой степи.
И на том кургане строгая пожилая церковь, застывшая между двух миров - заброшенная или не заброшенная.
Реальная или снится.
Наконец, дорога успокоилась и смягчилась: глина уступила песку, ровнее стелющемуся под колеса.
Жигуленок заурчал на подъем и, как медленный ржавый самолетик, вздрагивая, чихая и прыгая по облакам, устремился куда-то в небо.
Руслан смотрел в лобовое стекло, завалившись на откинутую назад спинку сиденья, и ему виделись оттуда только быстрые тревожные облака. А потому казалось, что "самолетик" и вправду возносится к небесам.
Где-то вверху, упершись в небесную синеву бампером, машина качнулась вперед, прокатилась по тверди, вздохнула и умолкла.
– Ну, вот! Приехали! – объявил батюшка весело и выпорхнул вон.
Руслан тоже вышел.
На плоскогорной пустоте, огороженной только воздухом над обрывами со всех сторон,
вросла в землю полуторавековая церковь.
Рядом с нею сохранился домик дореволюционной постройки. Когда-то богатый своим резным кирпичом, теперь обмазанный известью и пятнисто омытый дождями, он выглядел облупившимся окаменевшим облаком.
Под стенами церкви, такой же резной и пятнистой, задубевшие горки песка и щебня. Насыпанные для стройки, поставленной на паузу, они заросли ползучим жилистым сорняком.
Рядом с ними почившая неумытая бетономешалка с бугристыми заедами цементного раствор по щекам. А посреди церковного двора - сутулый электрический столб со ржавым, поскуливающим на ветру фонарем, похожим на отсчитывающий время, сорвавшийся маятник. И тот кивает в половину Герца и прибавляет полсекунды, чтобы тут же скрипнуть обратно и отнять вторую половину, дабы стрелка оставалась неподвижной.
Все замерло.
С края тверди виден дольный, даже беспредельно раздольный, синеющий к горизонту, мир. А от церкви, стоящей на середине тверди видно только облачное небо.
Пустота.
– Тишина! – с душевностью вслушался батюшка в свистящее беспокойство ветра, осмотрелся и пару раз дугой прогнул спину - вперед, назад. Затекла в жигулях поясница. – Ну, вот! Здесь вас никто не найдет.
Руслан тоже встряхнулся и принялся "высаживать" из багажника в сырую пыль под ноги ящики с инструментами, материалами и личным скарбом - работа предстояла непростая, хотя и привычная с детства.
Однообразная. Безлюдная. Скучная.
Батюшка, жаждущий провести экскурсию, помог Руслану разгрузиться и, увлекая взглядом за собой, утащил на край дворовой пустоты, к обрыву для лучшего обзора.
– Ну, вот, – кивнул он прозрачной бороденкой и задрал голову, чтобы рассмотреть то, что презентует - старую, облезлую церковь, поросшую сколами углов, утратами кирпича, а кое-где побегами трав. – Народ построил в свое время. По архивам узнал, что прихожан было три тысячи человек. Все делали своими руками, сами лепили кирпич, сами обжигали, сами клали. Даже холм этот сами землей покрыли, раньше он был скалой как бы. Землю носили в ящиках, которые веревками закрепляли на шее. Ну, вот.
Руслан зевнул до слез и сквозь слезы оглядел архитектурную громадину. Резная кладка, объемные балясины, множество закомар, четыре небольших куполочка, покрытых почерневшей медью. Пятый купол, центральный, голый, без обивки, похожий своими рейками на карандашный рисунок. Заброшенный, недорисованный.
Под куполами с десяток белых голубей. Суетных, клокочущих на своем странном диалекте.
– Три тысячи… А сейчас сколько?
– Представляете? Все, как бы, в полном соответствии, – повернулся “гид” к Руслану. – Тоже три.
Руслан обернулся и вытянул шею, чтобы с высоты холмины оценить заброшенный хуторок в глинистой низинке. Отсюда тот казался горсткой чумазых садовых фигурок, разбросанных промеж сорных кустов.
От чувства высоты его сознание качнулось, как бывало на колесе обозрения, где непонятно, то ли тебе отсюда видно весь мир, то ли весь мир теперь видит тебя со своей плоскости.
– Откуда здесь столько народу?
– Ну, вот! - дернул плечами батюшка и улыбнулся с готовностью и засценаренной иронией: – Теперь просто три, как бы, без тысяч.
Руслан усмехнулся.
Батюшка по-птичьи взмахнул рукой, указывая на церковную дверь:
– А вот мы посмотрим, что внутри, – и, не дожидаясь ответа, почти побежал в церковь, маня Руслана за собой.
Внутри храм казался обжитым. Латунные подсвечники отблескивали оконный свет и отражались в свежей половой краске искривленными подобиями. Щекотно пахло копотью и пылинками, и хотелось всчехнуть до слез, чтобы прояснить сонный ум.
– Ну, вот, смотрите, – указал батюшка широким жестом, предлагая разглядеть объем работ - висящие на закопченных стенах нечитаемые темные иконы и до черна грязный иконостас.
– Церковь на таком крутом холме, что в советское время ее не решились применить к колхозному делу, неудобно, как бы. Ну, вот! Поэтому здесь не было никаких складов или психбольниц. Просто стояла себе все это время без куполов. Да и хутор сгорел еще до войны. А новый только в восьмидесятые появился. Некоторые из реставраторской братии все хотели выбить для этого храма как бы особый статус. Там, в Москве. Вроде как, историческая ценность. Ну… Вот, так и сохранилась чудом история.
"Некоторые из реставраторской братии"...
Знал Руслан этих некоторых: его дед с бабушкой всю жизнь воевали за эту церковь, настаивая на культурном значении архитектурного памятника народного зодчества.
Как же непроглядно давно…
Теперь уже их нет обоих, а здесь будто застыло время. И почерневшие следы их рук все еще теплились на стенах прямоугольниками уцелевших икон, не раздавленных колыхнувшейся эпохой. И Руслану мнилось, что он вернулся домой. Хотя он никогда и не бывал здесь. Но душа будто вспоминала, возбуждая укоризненную горечь возвращения.
Касательно ознакомив с объектами реставрации, батюшка шустро усеменил на улицу, таща Руслана за собой. Там бегло показал ему домик на церковном дворе, а в нем пустую комнату, предлагаемую под мастерскую.
Потом определил келью для временного жития.
– Тут у вас и сосед будет, ваш теперешний единственный собеседник, – и утянул Руслана в местную трапезную, для чего пришлось обойти домик почти вкруг, ибо у нее имелся собственный вход. Как и у мастерской и у кельи.
Трапезная - комната на два деревянных окошка без форточек, с низким дощатым потолком на голых, неровных балках. Из обстановки - дурно обмазанная печь-голландка, блеклый сервантик с посудой и на его столешнице электроплитка. Рядом с сервантом ручной умывальник на пяток литров. Под ним эмалированная раковина, а под раковиной - ведро.
Посреди комнаты стол, укрытый клеенкой с вытертым от времени рисунком. На столе солонка.
У пустой стены диван брежневских времен.
На диване, почти недвижно, как мебель, сторож середины пожилого возраста. Тучный, важный, в широких грубых штанах, белой рубашке с длинным рукавом, надетой поверх шерстяной тельняшки и с большой, лопатообразной бородой, сединой разбеленной не хуже печки. Сторож этот напоминал угрюмого летнего деда Мороза, какие пылятся все лето на складах универсамов. А может даже обитают где-то в безвременье, пока менеджеры не почуют зубовной оскомой скорую новогоднюю выручку.
– Вот, знакомьтесь, это Руслан Андреевич, – представил батюшка Руслана, когда они вдвоем вошли в трапезную и уставились на деда Мороза. – Теперь будет нам иконы чинить, подмазывать, подкрашивать. А это наш, как бы… Моисей. Ну, вот.
Видимо, сам батюшка от церемонии знакомства ничего интересного не ожидал. А может и ожидал что-нибудь неинтересное. Потому что, едва познакомив новых соседей, он вышел на двор и дожидаться их взаимного приветствия не стал.
Руслан кивнул для приличия, но Моисей уже отвернулся в своё, завяз в привычном забытьи и со вниманием к “ответственному делу” вгляделся в текстуру половой доски под своими тряпичными тапками.
Ну что ж, при деле человек.
Руслан привычно скользнул по святому углу - датировал, оценил: сплошь “девятнашки” в окладах из фольги, услащенной розовыми бумажными милашечками. Да еще расцвеченные анилиновыми красителями черно-белые фотографии. Такими, со слов отца, в восьмидесятые по электричкам торговали глухонемые.
Руслан молча вышел.
Батюшка ждал его в просохшем, желтом от песка месте снаружи, во дворе, и, как только тот явился, прощально протянул ему уважительную теплую руку:
– Ну! Давайте тут! Трудитесь вот во славу Божию, – пожал он, неистово тряся пятерней, и добавил, приблизившись для интимности: – А по вашей проблеме… Так вы молитесь, Бог по молитве все подает и всем помогает. Вот! И вам поможет, не сомневайтесь. Нету у Него ни хороших, ни плохих. Всем человекам хощет спастися и в разум истины прийти.
Он похлопал себя по бокам, сунул руку в карман и вынул связку ключей:
– Вот! Ключи на всякую потребу! – протянул их Руслану, юркнул в машинку и благословил дорогу воздушным крестом.
Потом хлопнул своей гремящей дверцей, завелся почти без проблем и, прощально взмахнув рукой, как взмахивают птицы перед взлетом, пустился вниз по безжалостно крутому спуску с церковного холма, больше похожего на гигантский обрывистый террикон.
Руслан пошел вслед, но у края плоскости остановился и вперился в дымчатый простор. Здесь он долго смотрел вслед батюшкиной машинки, ползущей по неровной коричневой полоске дороги.
Вместе с отбытием подвижного и словоохотливого батюшки, будто сошла с холма и далекая отсюда обыкновенная цветистая жизнь. С ее хлопотами, маятниковыми колебаниями то вверх, то вниз, множеством людей, машин этих людей, зданий этих людей, ярких огней построенных этими людьми городов.
Здесь же только наполненный частицами ветер гудел в верхушке молчаливой церкви, скрипучий фонарь отсчитывал время в такт ветру, да в казенном здании молчал дед Мороз.
Тишина. Прав батюшка.
От скуки Руслан взялся за дело сразу.
В мастерской, свободно и светло захваченной пустотой, мебели почти не было: засаленный диванчик хрущевских времен с откидными подлокотниками и неуместным зеркалом в изголовье резной спинки. Два крепких стола. Деревенская грубая табуретка. Пустые дощатые стеллажи, на которых, судя по терпкому духу фитоаптеки и мелкому сору, раньше сушились лекарственные травы.
Похрипев ножками столов по полу, Руслан передвинул рабочие места к окну и розетке, распланировал и разложил материалы по стеллажам и столешницам.
Разместившись, он, не расточая времени, ушел в храм, демонтировал там иконы западной стены и перенес их в мастерскую.
К вечеру на все восемь он уже составил Реставрационные паспорта.
Паспорта его, конечно, были не настоящими. Так только, распечатанные на принтере бланки собственной редакции и без всякой ответственности и печатей.
Но и реставратором он тоже был ненастоящим.
Однако порядок все равно требовал паспортов. И не напрасно: формальность плоха только в ее твердолобой фазе, а в истинной же ее природе слезный опыт предшественников, которые, тыкаясь в первопроходческой темноте носами в столбы, решили, что надо.
Потому и паспорта и дневники он собрался вести скрупулезно. Иначе ведь легко запутаться в “болезнях пациентов”, каковыми и являются старые иконы для реставратора. Даже для ненастоящего реставратора-любителя. Такого, как Руслан.
Впрочем и любителем он стал не свободно сам по себе, а по навязчивой воле отца, от рождения сына повенчавшего ему свое родовое ремесло. Как и сам он был определен своими уже родителями, Руслановыми дедом и бабушкой, в реставраторы еще до того, как нареклось ему имя.
Но Руслан…
Он даже любителем не был никогда, а скорей яростным нелюбителем, похожим на должника, которому передал свои дела промотавшийся отец.
Или, может быть, не промотавшийся, а мудрый и любимый всеми. Но приговоривший сына наследством. Как дворянским унаследованием, рабом которого становится обреченный потомок, теряющий права на обычную жизнь.
Поэтому в юности Руслана вели по стопам отца, понукали, подталкивали и до душевного срыгивания избыточно пичкали, сжимая в нем что-то, что хотело разжаться.
К восемнадцати он уже мог делать сам почти все, что должен был, и на равных помогал в мастерской. В пустое время зубрил исторические даты и имена, а после ночных дискотек дремал на отцовском искусствоведении, которое все равно влазило в мозги и вязало там нейронные связи о личностях, эпохах и порожденных ими стилях и направлениях.
Но, когда пришло время поступать в гордость отца, структурно оформленную в виде университета, Руслан уже слишком уклонился от запланированной линии и разжался в направлении собственных, как ему виделось, жизненных просторов. Он жаждал свободного общения, спортивных успехов и взрывной музыки взамен унылого и безмолвного ковыряния засохшей краски в мастерской, пропахшей больничными антисептиками по рецептам Грабаря.
Много времени, по Руслановым меркам, с тех пор потребилось. Теперь все вращалось по-другому: он занимается реставрацией, прячется и отсиживается в пустоте. Да еще и настолько оторванной от земли высотою холма, что кроме как небом, ее и не назовешь никак.
И работы на небе оказалось много.
Иконы (все середины XIX века) имели неплохую сохранность, незаметную для несведущего, но бросающуюся в глаза всякому реставратору. Ибо доски их, довольно толстые и плотно грунтованные с тыла и торцов, сохранили исходную форму и склейку, чем сберегли левкас от значительных утрат. Из недостатков, требующих безусловного вмешательства, на большинстве икон значился только до сумрака почерневший лак, скипевшийся с сажей и пылью. Потому и пережили советский период эти иконы, что невообразимо почернели, как и стены в храме. Как и историческое небо над головою этого храма. Спрятались на видном месте.
К вечеру, порядком измаявшийся от внимательных обследований рабочего материала, Руслан явился в трапезную, где его ожидал, по договоренности с батюшкой, тот самый сторож Моисей, источающий щедроты благодарной и гостеприимной трапезы, сдобренной дружеской беседой.
Моисей и вправду восседал на диване, все на том же месте. С остальным не задалось - вместо разнообразных яств на столе дымилась только тарелка вермишелевого супа, рядом лежал неровно срезанный кусок хлеба, а стакан травяного чая притворялся десертом.
Русик поприветствовал.
Моисей не ответил.
Не задалось, похоже, и с общением.
Вымыв руки, Руслан плюхнулся за стол и надхлебнул супчик - та еще дрянь. Но, чтобы не обидеть повара, поплавал в скучном вареве ложкой, позагребал, как веслом, подул. И даже проглотил, сколько смог.
Травяной чай оказался супу товарищем или, пожалуй, родственником, ибо от одного Моисея происходил, да и вкусом был не лучше. А так, вода с сеном. И без сахара.
– Спасибо, - поблагодарил Русик без благодарности.
Дед Мороз даже не взглянул на него.
Других людей и звуков в округе не слышалось, и не привыкший к беззвучию и бессловесности Руслан, включил для пробы режим дурачка, когда не позволял он себе никаких реакций на отсутствие реакций. Другими словами, надел ту “маску”, которую в запасе имеет почти каждый - “буду говорить, делая вид, что ему интересно, и все равно, что он подумает”.
– Как вы тут? – выдал он первое, что промелькнуло в уме. Ведь в режиме дурачка важен не смысл фраз, а их балагурная, ненатужная интонация. Игровое общение, одним словом. – Не скучно по вечерам?
Повар не шелохнулся.
Но Руслан не унимался.
– Я тут, знаете, буду вам иконы реставрировать. Вы интересуетесь иконами? Вы, вообще, церковный? Я, вот, не церковный, хотя, против церкви, конечно, ничего… Но, знаете… Бог - Он, конечно, Бог. Верю, уважаю. А только я, скажем так, сам по себе. Понимаете меня?
Руслан заметил за собой, что даже голос повысил, стараясь как бы докричаться, как бывает с непривычки при разговоре с глухими, читающими по губам. Но “глуховатый” молчал и смотрел под ноги, на стенку или изучал подробно доски на потолке или полу, словно ожидающий своего поезда путешественник, скучающий на скамеечке у вокзала и сосчитывающий редкие летние облачка на вечернем небе.
Руслан вздохнул, чтобы облегчить замаячившее где-то в периферии сознания раздражение, утихшее было за день, проведенный в тишине и безмолвной работе.
– Я не реставратор, правда. Но разбираюсь, сечете, да? Да и с Богом, кстати, здесь, в церкви, думаю, есть мне о чем поговорить. Да? Есть у меня кое-какие трудности, знаете, по жизни. Нет, не то, чтоб я загибался или по дну ползал, не то. Просто, как вам сказать? Приперло кое что. Опасность… Думаете, Бог мне поможет? Тут как, вообще, как это делается? Так, если короче и по делу? Или вы не в теме на счет Бога?
Но Моисей молчал. И Руслан понял, что, натыкаясь на его деревянное высокомерие, как на глухую стенку, он унизительно теряет самообладание. И, чтобы сберечь достоинство, Руслан неосознанно спешился с режима дурачка в режим, скажем так, “Ты, братан, поосторожней!”, который он обычно запускал при общении с дерзкими, пьяными или со скандалистами на дорогах, включая “гаишников”.
– Что, супа переел и язык проглотил? Помочь тебе, или сам справишься?
Но дед Мороз только нахмурился, и лицо его как будто посерело.
Впрочем, уловив в своем голосе дерзость, Руслан выдохнул – грубить он умел, иногда даже любил дерзануть с куражом. Но уже давно понял, что у дерзости нет твердой обочины. И начинается она с косого взгляда, а заканчивается дракой.
А при его отличном навыке - чаще избиением.
И это не хорошо.
Это очень нехорошо!
Руслан поднялся, подхватил полупустую тарелку, чтобы сполоснуть, но не нашелся куда вылить недоеденный суп, чем и где вымыть тарелку. Поэтому поставил ее обратно на стол. Глянул на сторожа, крутнулся на месте вполоборота, как солдат на разводе при команде “Стать в строй”, и молча вышел вон.
В батюшкиной келье стояла почти современная тахта, застеленная белой простыней и вправленным в пододеяльник покрывалом. На стене полка к десятком книг, в углу несколько простеньких иконок. Под ними тумбочка с настольной лампадой на столешнице. Скромно.
Руслан, долго не мешкая, разделся, выключил свет и улегся. Потом засуетился под одеялом, пристраиваясь к тахте поуютнее и надеясь тут же провалиться в сон. Но тахта оказалась до того негостеприимной и плотной, что провалиться сквозь нее не удавалось. Да и само это диковатое место препятствовало сгуститься нужному для засыпания облаку успокоений.
А может и тревога, не отступающая от Руслана уже несколько месяцев, грызла и сковывала судорогой ту часть его сознания, которая должна быть блаженной во время сна.
Руслан поднялся, на ощупь пробрался к двери, зажег свет, приоткрыл дверь и вслушался в безветренную ночную тишину.
Никого.
Он беззвучно притянул дверь обратно к дверной коробке и заперся изнутри на ключ. Мало ли, что может произойти. Но быть убитым во сне - это самый яркий и навязчивый образ, который сейчас владел его воображением.
"А ведь они могут и знать, где я прячусь," – подумал Руслан, кутаясь в холодное одеяло, и усмехнулся: "Утром будет ясно, знали или нет".
Глава 2. ЮГ
Тревоге Руслан не верил, не впускал ее в свой разум. Не признавал даже ее существования, чтобы ею не унизиться и не обессилиться.
Но тревога все равно билась в пульсе. И он отгонял ее холодные образы теплыми и приятными картинками прошлого, отдаваясь в темноте кельи воспоминаниям об иных ночах. Тех, которыми когда-то давно он украшал свою юность.
Тогда он жил двойной жизнью - дневной, с отцом и его ремеслом, и ночной, с музыкой и друзьями.
Его девушку, с которой он дружил чуть ли не с детства, сказочно звали Алисой.
От бизнесмена отца и целой галереи часто сменяемых мачех она убегала в ночные клубы, которые вначале казались ей плотной толпой пьяно веселящихся вчерашних детей. Но всякий раз, заглядывая вовнутрь каждого, с кем ей доводилось сблизиться, Алиса обнаруживала в них пустоту, терзающую и толкающую на поиск того, что должно было эту пустоту залить хоть чем-то.
И со временем ей стало казаться, что ночной клуб - это место заполнения пустот пустотами, а танцующая молодежь - голограммы одиноких людей.
Об этих идеях она никогда не рассуждала вслух. И ее душа легко впустила в себя Русланову душу, потому что он первый с нею о том же заговорил: о внутреннем томлении, которое разрывает человека изнутри, как вулкан, стремящийся излиться. Но стремлении неосознанном, неясном, а потому неуправляемом и развернутом в никуда, в иллюзию и самообман. И часто даже в пропасть.
Твердая и деловая с виду, глубоко в душе Алиска была проницательной и тонкой, даже испуганной и плачущей девочкой.
И тайно от себя самой, любила котят, одуванчики и колючий шиповник, который рос в их саду дикарем.
Тот шипастый куст напоминал ей о ее жизни. Алиса росла среди людей, желающих быть сильными, но нисколько не знающих о силе и независимости. И потому самообманно заменяющих силу злостью, а независимость высокомерием.
И Алиска чувствовала себя цветком среди колючек. А потому стремилась прочь, во вне, чтобы тоже заменить недосягаемое доступным вымыслом.
И Алиса с Русиком совершенно друг в друге растворились.
Русик любил вспоминать то время.
Тогда жизнь еще казалась ему значительной и истинной, а их взаимное рвение друг к другу единственной неложной реальностью. Чем-то действительно существующим, а не выдуманным под давлением слепой человеческой туги.
Особенно в сравнении с той реальностью, что предлагалась ему отцом. И он даже хотел написать об этом книгу, непременно интересную и гениальную, открывающую все обо всем. Но застрял на обдумывании названия и на воображении того, что ответит отцу, когда тот книгу прочитает. Но, поскольку отец не станет читать его книги, то и писать ее скучно, и назвать ее некак.
Зато об Алисе он сочинил множество книг, хотя и не записанных на бумагу.
Дни он терпел в отцовской мастерской, и жизнь его целиком уходила в тесноту в груди, где терпеливо теснилась душа. Душа ждала, душа томилась. А зато вечерами он слушал Лискин смех, молчал с ней на одной частоте молчания и дышал воздухом, который выдыхала она.
Алиса, дискотека, и огромный дружественный мир, чутко откликающийся на его мечты, вот что имело настоящую ценность.
Университет Руслана не принял, потому что он все равно запутался, написал не то и не туда, дыхнул в лица приемной комиссии несвежими парами абсента, смешанного с коньяком, и слишком громко хлопнул дверью, из которой есть только выход вон. Но нет обратного входа.
Папа не рассердился.
Его лицо только застыло, как бюст цезаря, который с детства следил за Русланом с камина.
Застыло навсегда.
Отец отнял свой любимый символический учебник по реставрации, подаренный ему давным-давно самим Филатовым, и скинул отпрыска на ремесленные курсы, которые считал унижением человеческого достоинства. И больше никогда, ни при каких обстоятельствах и волнах их взаимного противостояния и притяжения, не звал в мастерскую.
Никогда.
Но теперь судьба вывела Руслана на неожиданную дорогу, которую трудно было даже предположить.
Новая реальность осозналась Русланом, как очевидная, только утром. Прямое солнце не ворвалось в его келью через единственное окошко, втеснившееся между углом комнаты и дверью на западной стене. Но день он почувствовал начатым, как только открыл глаза. Все в уме стояло уже ровно, определенно, и направления виделись ему очевидными: он больше не жил в будущее.
Видно, качнулся его маятник в обратную и крутил стрелки назад, против часовой, через батюшку, давнишнего отцовского приятеля, отбрасывая Руслана в прошлое. В сохраненную дедом церковь.
День запустился легко и бездумно, как программный сценарий. Умывальник, завтрак, молчаливый дед Мороза, мастерская.
На рабочем столе уже лежала описанная в Паспорте доска, расставлены банки-склянки с компонентами растворителей.
Потестировав ватной палочкой, а потом и компрессиком на краю иконы, Руслан подобрал композицию растворителей так, чтобы ими размягчился лак, но никак не краска под ним.
И так, компресс за компрессом, он принялся раскрывать живопись от черноты, копившейся в течение всего двадцатого века.
Позднейшие канонические иконы всегда казались Руслану мертворожденными. Чувствовалось в них издыхание уходящей эпохи. Потому писали иконы, по крайней мере дорогие из них, идеально, ровно и чисто. Но с ремесленной точностью и формальной верностью своду правил. Раскрышку заливали жухлыми колерами, высвеляли и вохрили совсем без объема или наоборот, плотяно, по-ушаковски. Ковчегов в доске не выбирали, уже утратив смыслы. Зато движки на ликах чертили бело и верно. И такая икона уже не светилась, ничего не говорила о Боге, не пела, а только висела на стенке правильным коричневым или темно-оливковым квадратом.
Может потому и встряслось время, и Бог забрал у людей Свою Церковь, что их стремления уже не были так чисты.
Эти же иконы, хотя и самим отцом датированные, как "девятнашки", были писаны иначе. Белый левкас подпевал их краскам из самого нутра иконы, и краски звенели и по-детски чисто светились.
Руслан отмечал в дневнике детали и рецепты, стараясь через скрупулезность глубже погрузиться в дело, раз уж другого не оставалось. И это погружение лишало его душу возможности ожидать будущего с тревогой.
Через десяток дней все восемь икон висели на своих местах на западной стене. Дремотное время, тягучее и тикающее неверно, и с самого Руслана счистило почерневший слой лака. Он обвыкся, вжился в пустоту и внутренне отупел, как тупеет боль от водки. И увяз в работе, залепляя ею все все внимание, как когда-то душил его дискотеками.
Когда Русик вернулся из армии, он всего месяц промаялся по профессии в мастерской отцовского друга, разрывая душу надвое между давно потерянным отцом и Алисой с друзьями, музыкой и тусовкой. А дальше - закрутило сумасшедшим водоворотом, унесло в бездны. Особенно, когда он унаследовал бабушкины сбережения, заботливо вложенные ею в девяностые в московскую недвижимость.
Впрочем, прислушавшись краем уха к отцовскому негодованию, часть денег он вернул обратно в недвижимость, прикупив заброшенную столовую.
Так он стал ресторатором, вместо реставратора.
Новым делом он загорелся с интересом. Со своим другом, которого все называли Клещом, потому что фамилия его была Клещеев, они слили капиталы в общий котел и сварганили из столовки кафешку, вскоре саму по себе переросшую в молодежный ночной клубик.
Жизнь тогда закипела сочно и вкусно. И вспоминать об этом теперь, когда его настоящее состояло только из постных впечатлений, стало тяжело и досадно.
Руслан часто бросал работу, думая, есть ли смысл в ней.
Или хоть в чем-нибудь на этом странном холме, на который он убежал от мира самообмана, чтобы обманывать себя где-то в облаках. В безлюдной тишине и нудном завывании горячего летнего ветра.
Но… по крайней мере, до этой церковной высоты не досягали мухи и комары, а одни только жуки. Да и те редко. И Руслан днем и ночью держал двери раскрытыми. А от того против всякой его воли душа единилась с окружающим, льющимся в его комнату воздухом, пропитанным живыми звуками.
За первые десять дней он, отвращение за отвращением, съел целое ведро вермишелевого супа и выпил чайник травяной воды, рассказал “глухонемому” деду Морозу о всей своей жизни и научился спать на негостеприимной тахте, через которую в сон не провалиться. Но все эти “достижения”, сколько он не взвешивал, назвать прогрессом и развитием не мог, скорей наоборот. Он против своей воли будто вдавливался в безвременье, как редкий жук, залитый эпоксидкой. Вживался в неизменный вязкий свист ветра с утра до ночи.
Против воли влипал в безветренную тишину ночей. Днем прислушивался к истеричным всхлипываниям ржавого фонаря. А утрами просыпался под серой пустошью небесного свода, видного через окошко.
В перерывах, когда унылость работы в мастерской перехлестывала через край его терпения, он пытался прогуливаться по скальному пятачку.
Здесь он задумчиво наблюдал за мерным покачиванием провода, идущего к фонарю, или беседовал в одну сторону со сторожем, который и сам будто был поставлен на паузу.
Все застыло.
С южной стороны, там, где теснился хуторок, и куда бросалась с утеса витиеватая дорога, иногда он видел мелких людишек, суетящихся над уютом своих крошечных домиков. В такие минуты он вспоминал о тревоге. Что ее нет, и что он спокоен и бояться ему нечего.
Но, завидев машину, рвущуюся с дальней автострады в полулесные заросли хутора, всматривался уже тревожно, беспокойно, и долго потом удерживался от желания выйти на край плоской горы, чтобы увериться, что машина шла именно в хуторок, и что она уже во дворе, или наоборот, что погостив, убралась восвояси.
Двенадцать южных икон удалось снять со стены без потерь, хотя и не без труда: освещение в храме не работало. Полумрак в церкви с темными стенами, где свет поглощался без остатка, мешал Руслану нормально видеть крепежи икон. Солнце же, бьющее сквозь южные окна слепило, отчего полутона между светлым и темным скрадывались, и работать приходилось слепо.
Наконец, как только он снял иконы, рванул ветер, нагустил туч и так затемнил небо, что, сделай он это часом раньше, было бы хорошо.
Теперь же, борясь с порывами ветра, парусностью иконных досок и собственным раздражением, Руслан перенес работы в мастерскую.
Когда собрал все двенадцать, вышел на середину двора и оглядел небо чуть ли не со злостью.
Облака так быстро бежали мимо недвижной, лишенной купола церковной колокольни, что казались стоящими на месте, а церковь со своим "островом", чуялась древней Землей, баражирующей на Восток на спине исполинского кита.
И продрогший Руслан, никуда не торопясь и не прислушиваясь к мыслям, которые теперь уж ходили по кругу, бездумно рассматривал храмину.
Ее когда-то нелепо, как и стены церковного домика, обмазали известкой - видно потемнел кирпич. Теперь побелка облупилась и сползла, чумазо налипнув на кирпичную кладку пятнистой белесой шелухой. И Руслан прикидывал в уме стоимость восстановления первоначального замысла старинного зодчего и вспоминал о трех прихожанах.
Обдумывание безнадеги томило скукой, и Руслан вернулся в мастерскую.
Все черные доски ожидаемо принадлежали одной серии и были написаны в одну эпоху, в одной мастерской, одним мастером. Поэтому внезапных поворотов в реставрации южной стены не ожидалось. Это хорошо технически, но тяжело творчески - впереди еще один кусок монотонности.
Зато ожидались трудности с другой стороны, хотя и тоже южной - по хутору все чаще бегала неугомонная белая нива, будто чего искала. Смешно, конечно, но и эта машиненка напоминала Руслану о том, что нет в нем никакой тревоги. Но, на всякий случай, он подобрал дубину из обломанного держака лопаты и поставил снаружи, рядом со входом в свою келью.
Но тревога заскоблила грязными когтями по стенкам его души. И он опять отгонял ее воспоминаниями.
Он вспоминал, пытаясь понять, когда он, поднимаясь все выше, оказался в самом низу.
Сначала их кафешка притягивала только подростков, рядом с которыми Русик с Алиской и Клещ со своей Светкой Семисветик выглядели солидными взрослыми бизнесменами. Но, разобравшись и наигравшись в детское, приятели натужились действительно по-взрослому, подняли заведение до уровня приличного, как им казалось. Пошли клиенты по-увесистее.
А когда эти усилия, спустя годы терпения, пролились сытными дарами в их с Клещом подставленные ладони, они научились эти дары принимать.
Жили красиво, активно, брали лучшее.
Алиса, правда, к тому времени уже заскучала, втягивала в разговоры о замужних подругах, вязла в детишках двоюродной сестры и восхищалась уютом человеческих жилищ, которые мерещились ей даже в отелях и клубах. Тогда она загадывала будущее, воображая там квартиру в стиле хай-тек, если рядом был Руслан, или в стиле прованс, если мечтала в одиночку.
Она как будто не росла, навечно оставшись девочкой, устремленной в смутные мечты.
Но не таков был Руслан. Он уже привык брать, а не мечтать, и Лиска тяготила его порой.
В конце концов внутри своего единства они обособились друг от друга, разгустились из единого надвое, и Алиса от него внутренне отстранилась. А потом и неизбежно оставила его совсем, от собственного решения рыдая до таблеток, сама себя не понимая и не не находя покоя, но стремясь к обычной, простой жизни с тем, чтобы уволочь туда и Русика. Но он не мог насыщаться воздухом обыкновенной жизни, он голодал от обыденного, тосковал, чувствуя себя неизрасходованным и переполненным.
Лиска же изнывала от невозможности увлечь его, и бессилия уйти одной. Никогда Руслан не видел такой терзаемой, грубо рвущейся надвое человеческой души. Но что сделать, как остановить ее, успокоить - он не знал, или притворялся перед собой, что не знает, теперь не разобрать, и оба варианта кажутся правдоподобными.
И уходя, она возвращалась. Да и серая повседневность Алисе уже горчила, ее одуванчики отцвели и распушились по ветру, и она колебалась, как маятник. Иногда она возвращалась в клуб хлебнуть нектара, правда, уже не к Руслану, а в тусовку в целом. А потом, насытившись до тошноты, опять оседала в своем погребе обыкновенного, где кисла до следующего взрыва.
Потом Руслан видел ее в других компаниях, с другими парнями, отмахивался от внутреннего закипающего жжения ревности, заливался коньяками и свободными женщинами, и забывал ее, как забывают боль, замороженную ледокаином.
К обеду холодные порывы ветра раздобрились, согрелись, на полчаса даже выглянуло солнце, маяча неестестенным желтым пятном посреди синей темени. Но после обеда, который по отвращению к супу Руслан пропустил, капризное небо опять замызгалось серыми тучами и напарило влаги полный воздух. И даже здесь, на высоте, атмосфера разбухла, как раздавшееся коровье вымя, готовое без доярки пролиться в траву горячим молоком.
Работа увязла. По-тропически мокрый воздух сковывал Руслана, тяжелил его руки, густил дыхание и от того слеплял мысли в вялую, сонную мешанину.
Руслан вовсе забросил иконы и отдался безделию. А потому просто разглядывал странный вид из окна, где нет ничего, кроме просторной пустоты, заполненной паром облаков. Да разве еще редкими, мелькающими по своим невидимым путейным линиям, точками-птицами, напоминающими о существовании Земли где-то там, внизу.
Замерзший было в первой половине дня, теперь он, горячий, распаренный и мокрый, уселся на свою дубовую табуретку и принялся терпеливо хотеть еды.
Но усиленное хотение только будоражило аппетит.
От усталости вкусовых рецепторов он упростил внутренние запросы, и выпил бы теперь хотя бы стакан обыкновенного чаю. Да такого крепкого, чтобы аж рот сжался в поцелуйную трубочку и глаза раздались до объема спелой айвы и не видели бы всю эту невкусность и пресность.
Но чая не было.
Руслан вышел под небо, добрёл до края площадки и стал рассматривать хуторок, чтобы прикинуть, куда можно сходить за едой.
Пейзажец выглядел плохенькой картинкой, так неподвижны были его бесцветные кустики-деревья в густом киселе мокрого воздуха.
Ни ветерка, ни дуновения, ни вздоха. Тишина, во всей ее избыточной полноте.
Руслан уже выбрал было маршрут и вообразил молодую, выспевшую крестьянку с крынкой молока, прижатой, чтоб не расплескалось, к сытому телу, но сверху зримой им картинки, от пригородного шоссе, к деревне тяжелой синей каплей поползла чужая машинка.
Это, конечно, не по его душу, ибо те, кто излавливает беглых, на голубеньких матизиках не ездят. Но, по уже вошедшей в него привычке, он решил отследить, узнать, в какой из домов гости.
Но матиз просквозил деревню навылет, и замедлившись на подъеме, пополз к церкви.
Вскоре уже послышалось его натруженное ворчание, отсюда похожее на стрекот гигантской толстой стрекозы. Он вкатил на пятачок и замолчал.
В салоне сидела только молодая женщина под тридцатку с темными очками на ухоженном темени. Она нагнулась, покопалась в бардачке и выбралась, не захлопнув дверцу. Как будто не хотела отделиться от мира, который еще остаточно сохранял свой дух в салоне ее машины.
– Привет, – улыбнулась она воркующим голосом, увидев Руслана. – Ты живой здесь?
– Живой, – улыбнулся Руслан и стоя присел на капот машины, оперевшись на нее задом. – Ты зачем?
Это была одна из девушек их компании, Светка Семицветик, которая работала в клубе со дня его рождения, еще, когда он был малышом, простой забегаловкой наивного весельчака Русика.
Светка протянула ему бумажный пакетик и приблизилась совсем уж вплоть. От нее пахнуло тонкими женскими духами, чистой кожей, распаренной одуревшей от плотских мечтаний атмосферой.
Руслан отвернулся чуть в сторону, чтобы вынуть из пакета конверт с письмом и не упереться руками в нее. Конверт был белым, без надписей. Руслан взглянул Светке в правильно накрашенные глаза.
– Клещ прислал, – объяснила она правильно накрашенными губами, за которыми блеснули правильные жемчужные зубы. – Зовет домой, говорит, что все в норме.
Она положила ему руки на плечи и жадно рассмотрела лицо:
– Как же ты похудел здесь! - и обернулась, огляделась, будто выискивая виновника инцидента. Но не увидела. Виновник сидел в трапезной на диване, смотрел в потолок или варганил свои бурлящие смеси, иммитирующие еду.
Русик вздохнул, вскрыл конверт и бегло прочитал короткую записку. Клещ звал обратно. Уверял, что все уже хорошо, можно вернуться, опасность миновала. Дальше он описывал прелесть возврата, как все заново расцветет и залоснится, и как теперь будет жирно и сытно.
Русик поднял глаза на белокожее Светкино лицо.
– Боится, похоже, – пояснила она. – И не верит, что ты ему поверишь. Вот и врет. Я думаю, он хочет тебя в чем-то убедить, чтобы ты родительскую квартиру продал, или что-нибудь такое. Ничего еще не наладилось, клуб на замке, Клещ прячется.
И она провела по своим губам, имитируя застежку-молнию, намекая Руслану, что сказала она это на свой страх и риск, а не должна была.
Руслан мягко снял ее руки со своих плеч, обнял по-дружески, но сразу же отстранился, высвободился, как из сонного плена. И улыбающимся швейцаром шуточно-услужливо открыл ее водительскую дверцу.
Она намек поняла. Светка никогда не была неудобной, шагнула мимо него за руль, задержавшись по ходу, чтобы чмокнуть его в щеку и оставить розовый памадный автограф на его заброшенной щетине.
Села, завела.
– Давай со мной до трассы, хоть покормлю тебя по-человечески, – проворковала она, глядя снизу вверх.
В Руслановом уме паровозиком промчались картинки из комикса, в котором он обедает со Светкой в придорожном кафе, и дальше, и дальше.
Он даже помедлил захлопывать ее дверцу, колеблясь под вечно болтающимся фонарем. Но фонарь теперь обездвижел и молча, без скрипа, наблюдал за происходящим.
Руслан тоже решился и закрыл дверцу.
Светка прощально положила на линию, в которую проваливается опущенное стекло, свою беленькую ручку с тщательно ухоженными ноготочками. Руслан прикрыл её сверху своей, стараясь запомнить гладкость ее кожи. Но не потому, что хотел запомнить Светку, а потому, что хотел запомнить мир, в котором и Светки, и коньяки, и вкусные еды, и яркие огни, и клубы, и города.
Он отступил на шаг назад, под сутулый столб. Светка поцеловала воздух в его направлении, дала заднюю, развернулась и укатила на своем маленьком автомобильчике в большой розовый и вкусный мир.
А Руслан вернулся в свою келью, пытаясь вспомнить, чем он занимался до этого происшествия, уселся на диванчик, еще чуя дух Светки на своей рубашке, и усилием воли попытался заново окунуться в прежнюю пустоту.
Вообще, монотонность имела что-то в себе. Однообразие не отвлекало от размышления, от себя самого, не умело оно. Потому, пожалуй, должно было генерировать глубокие мысли.
Но никаких глубоких мыслей в тоннелях своей души Руслан не обнаружил, а утром самой значимой казалась идея спуститься с холма в хутор, купить у какой-нибудь колхозницы десяток яиц и полбутылки самогона и, взобравшись обратно в пустоту, поглотить добычу в присутствии сторожа и вопреки вермишели.
Но, такая мысль не могла претендовать на глубокую, потому что любая яичница попросит бекона, а самогон потребует женщину и собеседника. Те же, в свою очередь, спустят его с холма обратно в плоскость бытия, от которой он бежал наверх. И все пойдет по кругу, пока не соскочит к последней точке, как закончившаяся звуковая дорожка на старой грампластинке. И точка появится очень скоро. Как только клещевский долг приведет к Руслану тех мерзких и безпринципных мух, которые точки ставить умеют. И любят.
Правда, когда он отказался от Светки и полноценного обеда в кафе, стало легче бороться с мелкой яичницей, уже выглядящей тускло и бедно.
Иногда эта мысль еще всплывала время от времени, попеременно с тревогой, которую взбаламутило письмо, и будоража воображение.
А все, видно, из-за невкусной еды. Однообразная пища с неизменным меню уже вызывала тошноту, как зацикленная по кругу мелодия.
В обед Руслан кое-как и поедал суп, а вот завтракать такой стряпней не мог совсем, пил только травяную воду.
Вечером Руслан уже открыто ворчал на повара, который угрюмился, сопел и даже розовел, как толстая, но недоспевшая помидорка. Но терпеливо молчал и смотрел под ноги.
Этот странный бородатый полудед с длинными седыми волосами, забранными сзади в хвостик, напоминал ему какого-нибудь художника или реставратора. Все они волосато-бородатые, и все не любят цирюльников. А если он художник и так сердится на Руслана, что совсем с ним не разговаривает и даже до того высокомерит, что и глаза отводит, и супом вермишеливым пичкает без конца, и в водицу свою травяную сахару не кладет, значит собственную к Руслану имеет претензию. Видимо, его услуги батюшка отверг, а вместо него пригласил Руслана, вот и злится недотепа. А чего тут злиться? Русик без денег работает, без платы, а так, чтоб не есть хлеб даром, пока отсиживается в этой отдаленной глухомани.
Еще несколько дней душный теплый пар мучил Руслана, не давая ни работать нормально, ни думать.
Даже сторож выходил по временам на двор и долго смотрел наверх, чтобы предположить для себя, когда банная погода сменится на какую-нибудь другую.
Как мог, Руслан взялся за иконы южной стены. Но работа раздражала. Как раздражало и все вокруг, будто наполненное космическим вакуумом, немотой и навязчивой бессмысленностью. И сама эта профессия, и его жизненная ситуация, и неудобное для жизни и работы здание, и мерзкая еда, и унылые пейзажи, и выгоревшая степная трава, с черствыми шарами перикатиполек, и серая даль до самого горизонта, и сам горизонт, и бугор этот, и ржавчина, и влага, и пыль, и он.
И Руслан пытался прятаться в работу, всматриваясь в сюжеты икон. Но лица персонажей, написанные в каноническом церковном стиле, казались ему не живописью, а детской интерпретацией сказочных событий: плоские, постные, с неестественными, задеревеневшими фигурами, они разочаровывали своей однотипностью, безжизненностью и бездушным плакатным формализмом. Без объема, без крови, без плоти.
И почему иконы писались по одним и тем же лекалам сотни лет?
Глава 3. ПОГОДА МЕНЯЕТСЯ
Отсыревшая среда поднебесья нагустилась паром до того, что пойди дождь, его бы и не заметили во всей этой воздушной мокроте.
Противоборствующие друг другу тучи, по-разному видевшие этот мир, ибо в разных частях неба обретались, сталкивались разгоряченными черными лбами, громыхали, рокотали угрожающе друг другу. И небо раздиралось собственными противоречиями, разбрасывая молнии и наполняя жидкий воздух пустотами озона, смешавшегося с запахом взбрызнутой жаркой пыли.
Работа вовсе закисла.
Голодный, увязший в густом болоте своего ума Руслан, готов был и сам вслед за тучами раздираться молниями, давимый отовсюду вакуумной тишиной схлопнувшегося мира.
Реальность вынужденно сместилась в воспоминания, но они вскоре истощились, снова пошли по кругу, как паркие летние тучи, возбуждая в нем тяготение вернуться в былое. Или наоборот, баламутя в душе тошноту и отвращение, и пред ним всплывали глупые промахи и ошибки, оголенные и лишенные надежных оправданий.
Тогда Руслана охватывало сожаление, за ним раскаяние. Но вслед за раскаянием терзала мука самоосужения и сознание невозможности переиграть сценарий. "Подожди режиссер, я ошибся в реплике!" Но нет, пьеса уже идет, зрители в зале, тишина.
Акт второй.
И где-то далеко, в конце зала билетер закрывает дверь, и не сбежать, и не вернуться к началу. Время уходит невозвратно.
И Руслан защищался, отгораживался самооправданиями, отчего досадовал на себя, ибо душа его раздвоилась, ставши обвинителем и обвиняемым в одном лице. И он то злился на собственные обличения, а то на собственную колкую самозащиту.
Истерзанный самокопаниями, он ложился на сырое покрывало тахты и тонул в собственных, внутренних пустотах, в близком рассмотрении похожих на мутный водный поток. Вовлекающий, топкий и неясный, но единственный, имеющий силу жизни в этом безжизненном поднебесье.
Вслед за его собственным разобщением размежевалась и реальность вокруг него, составляясь как бы из двух иллюзий - мира и Бога.
Первая, сейчас казавшаяся вывертами памяти, была реальна, хорошо знакома, сладка и притягательна, пусть и пуста, как яркая бутылка из-под коньяка, но проста, как двадцати сантиметровая деревянная линейка.
Вторая, божественная никогда не была реальной, никогда не была яркой, но зато виделась неисчерпаемой, бесконечной и обещающей вселенски-значительное.
Вот только выбрать Божью сторону невозможно, потому что мир - вот он, мир - это плотнотелая Светка за пьяным и сытным столом, вокруг которого снуёт услужливый и вороватый официант, готовый вознести тебя на любую заоблачную высоту, будь у тебя серебро или иная какая власть.
А Бог… Он далёкий, надмирный, Себя не являющий, не касаемый человеческой рукой и Он веяние внутри ветра, сплетающее воедино бесчисленное и непознанное. Если даже Он и есть, Его как бы и… нигде нет.
И всё бы - "ничего", если бы не проклятая дверь в конце зала.
Пьеса закончится, а при плохой игре, так и раньше времени! Привратник раскроет дверь, и артисту придется идти к выходу сквозь строй разъяренных зрителей, из коих все до одного ненавидящие театр и актеров критики, со скрипом царапающие страницы своих черных заметочных блокнотов игольно-острыми карандашами. А в тех блокнотах - черта за чертой, все, о чем так сожалеет теперь Руслан, а еще больше того, о чем даже не сожалеет, не помнит и не осознает, как ошибочное.
А другой двери нет.
И время тикает ржавым маятником, выход сам собою с металлическим скрежетом надвигается на сцену, чтобы пожрать актеров зубами-карандашами, и все неизбежно, бесполезно, а потому бессмысленно.
Что ж, значит нужно играть, как захочешь, играть как получится и брать все, чего можно касаться человеческой рукой!
Весь день Руслан по временам выходил на улицу и смотрел на фиолетовое с черным дребезжащее небо, шатаясь от беспощадных и гневных выкриков ветра, и жаждущий сам закричать ему в ответ - “Я не боюсь! Бей! Жри меня! Не боюсь я!”.
Его переполняла злость на все это место.
И даже на кирпичное строение церкви, предательски гудящее с ветром заодно. И даже на безумное и непредсказуемое небо. И даже на создавшего все это Бога. И даже на себя, крошечной и безучасной точкой вибрируещего под общим натиском, и положенной кем-то в центре видимой им окружности странного, автоматического мира, работающего неумолимо, как неумолимы часы для любого из живущих на Земле.
И Руслан стоял на краю обрыва, глядел в подвижную свистящую даль, будто желая выискать глазами свой любимый мир, не тот, что теперь изменился и скалил ему гротескные гримасы, а тот сладкий, пышный кремовый мирок, который остался в прошлом.
Но вернуться назад, куда тянется душа, невозможно, потому что прошлое, доброе, теплое и наивное, уже прожито. Теперь там, по тем же адресам, есть только места, ставшие злыми. И в них может жить нынешний, повзрослевший Руслан. Но это уже будет не возврат обратно, а другая реальность, уже новая, хотя и на старых дрожжах.
Вернуться в юность нельзя, невозможно поместиться назад. И Бог отправил его еще заднее, в не его прошлое, а в эту церковь, к началу, пролегающему значительно ниже математического нуля. И в том была великая перемена, одновременно угрызающая несправедливостью и восхищающая величием.
На трапезе Руслан молчал, ковырял баланду безучастной ложкой и скрежетал зубами. В конце концов, дойдя до верхушки противоречия в своем уме, он сорвался, подскочил со скамьи и бросил тарелку супа в раковину умывальника, страдающей рукой сбил со стола стакан травяной жидкости и молча, сжавшийся в твердость до дубовости железобетона, медленно, будто ожидая повода от сторожа, а потому не торопясь, вышел на двор.
Сторож вздрогнул от неожиданности, взглянул задумчиво на расколотую тарелку, проследил боковым зрение путь Руслана на улицу, поднялся, подошел к святому углу и, кряхтя и громко дыша, встал перед иконами на колени. Здесь, крестясь и пыхтя, он молился и делал земные поклоны до самых сумерек.
Руслан же стоял на дворе, глядя в ненавистную даль, в направлении ветра. А тот ухахатывался в ответ на его терзания, и нелепый, болтающийся фонарь разогнался Герцов по семи и тарахтел, как сердце разъяренного быка, над которых насмехаля несоизмеримо могущественный, торреро.
В конце концов Руслан уселся на порог своей двери (в келье было душно и неприятно липко от сырости) и просидел так до позднего вечера. Не зря говаривал отец, что, как не рвет ветер воздушные массы, но жизнь ветра коротка, а воздуха - бесконечна. И как не пускай в сердце гнев, а пройдет и он. Не наделай только глупостей, отсидись.
К ночи ветер и верно смолк, вернулась влажная, давящая паркость и глухая, ватная тишина, которая в такой гуще даже звенеть не умела.
Зато ночью ему всегда думалось по-другому, острее и чище. Дневное одиночество не мешало мыслить о чем угодно, но ночью… Будто иначе работала голова, иначе толкало сердце - трезвее, насыщеннее, правдивее и от самого Руслана независимо нисколько. А потому ночи безжалостно терзали и мучили его, резали отточенными бритвами воспоминаний, поднимая со дна забытья муть недобрых, жестоких или подлых когда-тошних его выкрутасов.
И он подолгу не мог заснуть. Ворочался на липкой простыне, мечтал о вентиляторе и… вспоминал.
Потом его ум всплескивался раздраженно, и Руслан отбрасывал воспоминания.
Но они вновь сползались тихими змеями, как болотная ряска, которую разгоняют, чтобы открыть воду, но круг тины постепенно сужается и незаметно вновь захватитывает темную пустоту воды.
Но, даже если и уснуть, ничего не менялось, сны не питали его. Стоило Руслану погрузиться в самое начало липкого сонного сценария, тут же припомнились глупые индюшачьи разборки, драки, он слышал и зажигательную музыку ночного клуба, и крики, и хохот веселящейся молодежи, и выстрелы.
Впрочем, на сей раз, когда, стараясь выскочить из сонных видений, он широко раскрыл глаза, звуки не исчезли.
Руслан подскочил, не включая свет надел штаны, тихо приоткрыл дверь на улицу: на церковной площадке рокотал мотор легковушки, весь двор был выбелен светом ее фар, а пьяные выкрики и хохот перебивались клубной музыкой и звуками выстрелов, хотя и не похожих на пистолетные.
Русик тихо выкрался на улицу, влажной ладонью подхватил заготовленную дубину и скользнул вдоль здания по теневой стороне, пока не дошел до угла.
Здесь присел, встал на одно колено и выглянул в поллица.
Посреди черной темени светилась белая нива, возле которой бесновались три пьяных, по пояс голых подростка. Движение машине перегородил сторож, который не пускал их проехать дальше, к церкви. Но и сделать с молодыми тоже не мог ничего, а только стоял пограничным столбом, сгорбившийся и сжавшийся, как толстый, мокрый, неплотно набитый мешок, и глядя себе под ноги, колыхался от страха. Глупцы же швыряли ему под ноги питарды, те шумно визжали, празднично, по-новогоднему, искрились, потом взрывались. Дед Мороз вздрагивал, без голоса бубнил и крестился, шарахался от взрывов, не ногами с места не сходил, будто вросший корнями в землю сталинградец.
Глупая эта забава, приводящая деда Мороза в ужас и до хохоту веселящая одуревших парней, успокоила Руслана - это просто подпившие деревенские детишки, с ними легко договориться.
И Руслан договорился.
– Эй! - гаркнул он, когда выскочил из-за угла и взмахнул дубиной, выгодно поигрывая бицепсом и показушно напрягая пресс и грудные мышцы, отчего мясо под его кожей взбухло и выперлось наружу.
От неожиданности подростки шарахнулись от сторожа, один из них в смятении юркнул на заднее сиденье через переднюю дверь, двое других остались вовне, но отступили и сдались сразу же, хотя сами того еще не ведали.
Руслан, вжав шею и слегка расставив руки, чтобы видели его борзоту, его уровень, быстро, с остервенелой решительностью протопал к компании вплотную и сразу ткнул дубину в грудь тому, что был выше остальных - худосочному, длиннотельному молодому колхознику с испуганным вытяным лицом.
– Ты кто такой? – спросил он с наездом в режиме “Братан”, сплюнул для важности на землю и надвинулся на несчастного вплотную. Тот и вовсе растерялся, когда бетономешалка, вклиниваясь в разборку на стороне Руслана, преградила мелкому разбойнику задний путь, и отступать стало некуда.
– Да я… тут. Мы просто, – промямлил он и повернулся бочком, прикрывая недоразвитое тело вытянутой вниз рукой и сжимаясь в ожидании взрослого удара. Был, значит, печальный опыт. Может, даже, семейный. И ради чего отцы сжимают пружины озлобления своим сыновьям? И куда, по их мысли, она разожмется потом?
В общем, словесная битва - преддверие сражения, не начавшись, была выиграна. Деревенские детишки, что с них взять?
Стоило длинному отвести испуганный взгляд, Русик оставил его, по-хозяйски оценил машину, открыл водительскую, рванул ключи, молча обошел "Ниву" вокруг, волоча дубину по кузову и стеклам, как бы выбирая, что разбить, а на самом деле - производя впечатление. Ведь ожидание наказания страшнее самого наказания и впечатляет, пугает, пробуждает фантазию и рисует жуткие картины, которые ужасают уже сами по себе.
Наконец, мотнув головой старшему на водительское, приказал ему влезть в машину, а остальным толкать.
Те послушались.
– Забирайте, – бросил он ключи под ноги одному из подростков. – Толкайте. Если заведетесь раньше, чем спуститесь с горы, я к вам приду. Я знаю, где вы живете, мне отсюда всё видно.
Так закончилась череда “криминальных” нападок на сторожа, которая мучила его время от времени и доводила до уныния.
И когда Руслан, уважительно водрузив на привычное место дубину, уже почти проник в свою сырую келью, то за спиной, откуда-то из перегретой темноты впервые услышал хриплый, как у большинства пожилых толстяков, голос сторожа:
– Спасибо.
Руслан обернулся. Никого нет. Может послышалось? Здесь ведь все не так, здесь все по-другому и всякое чудится.
Небо.
Утром сторож так же презрительно молчал. На столе Руслана ждал до рвоты надоевший стакан травяного отвара, кусок хлеба и бессловесное отчуждение.
Руслан молча перекусил и ушел работать.
В мастерской он уселся за реставрацию, осмотрел икону - умелую, старательную и написанную кем-то, кто тоже верил и поэтому рисовал, воображая, что это чем-нибудь ему поможет.
Думая о нем, Руслан вздохнул, несогласно мотнул головой, уловив мысль о молитве - как единственном способе соприкоснуться с Богом, и даже за работу взялся с силой, за которой чувствовал напирающий откуда-то из собственных глубин гнев.
Вскоре икона была раскрыта, Руслан описал в дневнике все незначительные кракелюры и утраты, которые еще предстояло устранить, и… замер, снова увлеченный мрачным размышленьем. Потом спохватился, вернулся к работе, но вновь задумался.
На самом деле, может ли человек прикоснуться к Богу? Рукой ли, глазами, слухом, может ли увидеть Его, чтобы хотя бы знать, что Он есть?
Нужно же знать, что Он есть!
А ведь этого мало, нужно еще убедиться, что Он благ, что Он человеку не враг, что Он печется, и бурлящее вокруг каждого живущего месиво ярости, похоти, отчаяния и смерти, напоминающее фарш из мертвой человечины, не Его рук дело.
И, если не Его, то где Его благость и всесилие?
А, если Его, то где любовь?
Ведь фарш этот и есть жизнь на Земле, где всяк всякому хищник и пожиратель, где слабый потребляет слабейшего и даже по лугу не прогуляться, чтобы не размазать какого-нибудь редкого жука. В мире, где сады цветут от ужаса перед смертью, ибо ужас этот вынуждает их "думать" о продолжении жизни, рождении семян, а потому - о цветах. И человек смешивает этот ужас со своим вымыслом, и считает цветы прекрасным. Может потому, что хищник?
Русик встал, растер сонное лицо, вернул дневник реставрации на стеллаж, но неловко зацепил рейку, которую использовал вместо подручника, и та сошвырнула с рабочего стола все, что встретилось на ее полукружном пути: скальпели, с сочной переливчатой мелодией разлетевшиеся по полу, пачку салфеток, белой листвой осевшие на пол, и склянку с композицией растворителей.
Склянка не разбилась, но пробка соскочила, и растворитель растекся по полу, пропитав пыльный самотканный половик.
Русик опустил руки, "Да ну его все!" и вышел на двор, где уселся против северного склона, сердито нахмурился на реку вдали, глазами рассматривая ее, но мыслью думая о Боге, Его равнодушии и собственном тупике, который не пускал обратно в мир, и не пускал вперед, к Богу.
К обеду приехал батюшка.
Внимательно оценив иконы западной стены, он долго тряс Русланову руку и много говорил, пока не почуял дурное расположение собеседника.
Но Руслан подметил важное: мир, который ушел за батюшкой и сполз с горы в прошлый его уезд, когда Русик только прибыл на эту гору, так и не вернулся вместе с батюшкой сегодня. То ли машина у него была не такая, как у Светки, то ли что-то скипелось в Руслане за эти жуткие дни, что-то в нем затаилось и замолчало. Может успокоилось, а может сжалось до поры, как та пружина.
Время покажет.
Оно умеет.
Зато привез батюшка целый “четверошный” багажник продуктов в коробках, котомках и стеклянных банках.
– Ну вот, чем богаты, – скромничал он, указывая на сытное пиршество, заботливо упакованное в ящики. – Теперь никакой вермишели, готовьте любую еду.
Вскоре он уехал, прихватив с собой список Руслановых заказов, в который входили некоторые растворители, папиросная бумага для профилактических заклеек, фонарик, для ночных прогулок по двору и бинокль.
Сторожа батюшка забрал с собой.
Оставшись один, Руслан почти и не заметил разницы, если не присматриваться к себе, а вот, если присмотреться… Он полнее погрузился в муторное окружение, глубоко в неосознанном отделяя друг от друга строения и объекты, и придавая им душевные, не технические черты. Заметил он и чувство тревоги, которого в нем, конечно, не было, но которое непроходимее загромождало душу, разбрасывая и разбивая мысли.
Он не нашел здесь себя, тем более не нашел Бога. Но, хотя бы усложнилось, почти обогатилось его видение реальности. Впрочем, легче не стало, скорей наоборот…
Недоумения рождали вопросы, а вымышленные ответы - противоречия, рассыпавшиеся на новые бесчисленные вопросы. И новые едкие противоречия.
Больше всего его мучила, например, отстраненность Бога от людей, его удаленность и гранитная безответность. Как в том случае со сторожем, который, наверняка, внутри себя измолился весь до того, что готов был уже возгореться свечой, вслед за всеми этими дурацкими петардами. Но Бог молчал, не спустился с небес, хоть на этом бугре и недалеко уже, не сбросил молнии. Даже записку с инструкцией не швырнул бедному под ноги.
Ни-че-го.
Но ведь тот верил!
С неба, остывшего и теперь уже спокойного, то там, то здесь срывались редкие капли. Духота не отошла, но смягчилась.
До вечера Руслан пытался что-нибудь прочитать, но буквы плясали независимый от его зрения танец, и слова проваливались сквозь ум.
Зато вечером Руслан поджарил целую сковородку нарубленной шайбами колбасы, нашинковал помидоров и лука, залил сметаной, присолил круто и уселся за сердитый одинокий ужин.
Сытый он улегся на сторожев диван и, поглощенный размышлениями, провалился в сон.
Бог не видит людей, поэтому они тянутся, вместо недоступного света к ночным неоновым огням, заменяют любовь похотями к телам и возможностям друг друга, одиноко бродят всю жизнь в толпе себе подобных, и притворяются, что не одиноки. И готовы так бредить всю жизнь, лишь бы не остаться в тишине, которая обязательно больно-пребольно откроет им их одиночество. И самоосуждение вползет в душу, как тихая, неизгоняемая змея.
В сумерках Руслан проснулся от чего-то неясного, уселся, медленно вклиниваясь в реальность.
Понял, что замерз.
На улице гудел ливень с запахом чистой воды, утреннего умывания и пробуждения.
И к чему все это на ночь?
Больше нужного прислушиваясь к звуковой симфонии дождевых струй, Руслан поставил чайник, растер холодные руки и бока, накинул на плечи сторожев плед, раскрыл дверь вовсю и уставился в затухающий вечер. Рассинённый сумерками воздух пел великую песнь жизни - проливной дождь, вот что родилось в сражении облаков. Вода сошла на землю, чтобы та в муках родила следующие поколения трав, деревьев, животных и людей, которые все это пожрут и прахом вернутся в могильный грунт, из которого вышли.
Он вдохнул полную грудь воздуха, его ребра раздались и замерли, потом медленно выдохнул…
А ведь жить-то… хорошо.
Согревшись горячим чаем, он пробежал по улице в мастерскую, укрываясь чужим пледом, и здесь, в темноте и грохоте дождевых потоков о железную крышу, увидел искорки на полу. То был провод настольного светильника. То ли подражая Русланову пульсу, то ли стремясь донести ток до зажженной лампочки, провод пульсировал искрами в месте изолированной кем-то скрутки. Искры падали на пол, прожигая коричневые пятнышки на валяющейся там белой салфетке.
Руслан поднял ее. Она была с одного краю сырой от растворителя, который по высокой влажности воздуха не высох до сей поры. Но искры не достали до него. А вот, если бы достали…
Руслан выдернул шнур из розетки, включил верхний свет и уселся на хрущевский диванчик. Что было бы, если бы салфетка упала на сантиметр дальше? Еще часа два назад занялся бы пожар, ведь растворитель растекся по всему полу. Сгорела бы комната мастерской и занялась бы крыша, пока Руслан спал в соседней трапезной.
Было бы плохо. Очень плохо.
Где же был Бог?
Все там же, смотрел, как оно само собой происходит. Это автоматический мир, вроде Виндовса. Простой, как скучное кино.
Или Он никак не смотрел? Ведь это просто физика, провод - это проводник электрического тока, по поверхности которого устремляются заряженные частицы. И все тут.
Тогда что такое Бог?
И есть ли путь к Нему?
Или вернуться обратно, раздолжиться с жирными безумцами, или убить кого-нибудь из них и жить спокойно, жечь, прожигать дотла, пока не иссякнет дух, питающий тело, и не выйдет вон, к какому-нибудь театральному привратнику в зубы?
Если, конечно, есть в человеке дух, который выходит…
Все выходные Руслан составлял Реставрационные паспорта, упорядочивал записи в дневниках реставрации икон западной стены и даже читал нечитаемые книги с батюшкиной полки.
Но внутреннее противоречие жужжало где-то в середине грудной клетки, как тихая боль, которую стараешься не замечать, но которая маячит неосознанно в периферии сознания.
Дождь, ливший всю первую ночь, выплеснулся, и теперь только стекали мелкие остатки, которые семенили с мертвенной безысходностью. Небо обессилило от своего порыва, увяло, и больше не настаивало на своем, а только безвольно опустило руки, с которых мелкими каплями срывалась вода, чтобы и Земля могла почувствовать эту небесную болезнь.
Ночью Руслан волнообразно проваливался в забытие, то погружаясь в сон с образами и звуками, то, не теряя сновидения, осознавал себя лежащим на тахте в келье.
В конце концов, поднявшись, он долго сидел на диване не включая свет, слушал однообразное сверчание кузнечиков, похожих на микроскопические стоматологические дрели, пока не понял, что врать себе не нужно. Не сподручно. Что во всей этой церковной тишине он научился, по крайней мере, немного заглядывать в себя. И видел там, в собственных глубинах, тревогу за свою жизнь. И тревога эта воспринималась как отдельная личность, ибо давила без повода и воли, как зубная боль.
Недобрая и неумолимая тревога.
Если убьют - умрет. И если не убьют и он вернется, то тоже умрет, но зато длиннее и ярче.
А так приходилось прятаться, сидеть по ночам на батюшкином диване и слушать ночную бормочущую тишину, нет ли в ней подозрительных, необычных или пугающих звуков.
Он вздохнул, потер сонное лицо ладонями.
Один Бог знает все. Но молчит.
Гудящая тишина облепила его до того, что мысли казались в ней звуками. И в тишине этой он отчетливо понял, что за все последнее время, даже больше, за всю свою жизнь ни разу не обращался к Богу. Ни разу не думал о Нем, ни разу ни о чем не просил. А ведь Бог, если Он и вправду есть, создал Вселенную и, пусть безучастно, но наблюдает за происходящим. Не может не наблюдать. А значит видит все и слышит, пусть и в одну сторону.
Наверное днем не родилась бы в его голове такая сумятица, но сейчас, в темноте и на границе между сном и явью, он позволил себе немного мистики.
– Бог, – сказал он вслух, не зная, что сказать еще. – Боже, Ты меня слышишь?
Бог не отвечал.
– Зачем Ты нас оставил? – спросил он у темноты перед собой. – Мы не знаем, чего Ты хочешь от нас. А сами мы такое придумываем… Ты знаешь. Но, Ты… Дай знак, что ли. Как-то скажи мне слово, любое, но, чтоб я знал. А?
Бог опять промолчал, не шепча ни воздухом, ни водой, ни сверчковой стрекотней ничего, что не было бы сказано ранее. И Руслан улегся, вздохнул длинно и глубоко, мумией закутался в покрывало и оставил только дыру для дыхания, как он делал в детстве, когда его забирал страшок ночного одиночества.
Теперь, правда, он чувствовал свое одиночество иначе: он был оторван от привычной, ярко пылающей жизни. От своих увлечений, друзей, от своего клуба, который потерял за чужие долги.
Продажа отцовской мастерской, когда-то приватизированной еще дедом и расположенная на городском отшибе, теперь разросшемся до новенького микрорайона, могла с запасом покрыть Русланову долю в долге, вернуть обратно ночной клуб и теплую щедрую руку жизни.
Но отец, которому Руслан вынужден был все рассказать, когда тот вычислил его полуживого и избитого, обзванивая все больницы по справочнику, мастерскую продавать не стал. Это ведь не помещение, это жизнь его, это плод труда и устремлений целых поколений их рода.
Руслана он перепрятал в частную клинику, и, когда тот своими ногами спустился с больничной койки, спрятал здесь. Теперь оставалость только тягучее ожидание и пустая ветреная надежда, что Клещ сможет вернуть взятое, и что вернет обе доли, и что не отомстят мстительные, которых само их представление заставлял мстить.
К вечеру воскресенья опять прикатил священник, привез и Моисея.
– Ну вот! – отчитался он. – Моисей исповедовался, причастился, теперь опять заступает на боевое дежурство! Теперь будет готовить по-разнообразнее.
Моисей молча выбрался из замызганной мокрой глиной машины, молча проскользил по раскисшей площадке в трапезную, таща пакеты продуктов, молча разложил продукты по полкам в серванте.
Следующим утром Моисей подал овсянку, один глазок яичницы и срезанную половинку красного помидора. И, хотя вместо чая на столе тошно парил горячий настой травы, рядом с солонкой встал ее младший брат, услада человеческой цивилизации, сахар. Как водится, в банке покрупнее.
Повар молчал на своем диванчике, ссутулившись, опершись толстыми короткими ручками о пухлые коленки, и сердито смотрел себе под ноги. А дождь снова тихо засеменил, потом сгустился с мороси до тонких струй, какие обыкновенно бегут из рассеивателя в душевой. Видно, небо пыталось отмыться от собственного гнева, сотрясшего его несколько дней назад от голода и одиночества. Но вскоре и этот дождь вытек допуста, и новые тучи, нахмурившись от внезапного бездождия, наползли на протряхшее, нагнали холодов и время от времени всплакивали о своем, о небесном, расквашивая грунты и глины, и мешая людям ходить и ездить.
Через пару недель таких погодных печалей южная стена получила свои иконы обратно, а Руслан обзавелся биноклем, потому что батюшка выполнил его заказ.
Теперь он чувствовал себя одиноким скитальцем, сидящим на облаке: так далеко от людей, как никогда в его жизни.
Но и так близко к Богу. Как никогда.
– Боже, – говорил он пустоте каждый вечер, когда собирался спать. – Ты рядом, не забудь про меня.
Такой нелепый монолог немного помогал ему уснуть, потому что хотя бы вселял иллюзию.
Его рассудок суетился в своей тесной коробке, лихорадочно подыскивая идеи, которые могли бы равнозначно заполнить вакуум, угрожающий схлопнуть голову до пределов точки.
Но не мог, натыкаясь на безответность Бога.
Может поэтому птицы и похожи на суетные точки в небе. Может это просто схлопнувшиеся из-за внутренней пустоты люди, которые теперь летают, бессознательно устремляясь в небо. Но для них теперь небо - только воздух и пар, оно не пускает к себе пустое, как нельзя сквозь свет вечерних электических осветителей проникнуть в свет, исходящий от Бога.
И Руслан крутил в голове ту воображаемую человеческую пустоту, стараясь рассмотреть ее со всех сторон, чтобы подступиться к ней, чтобы понять, чем ей должно наполняться. И ничего, кроме абстрактного представления о великой любви в голову его не приходило.
Любовь казалась единственной тропкой, по которой можно было взойти к Богу.
И он неизбежно вспоминал об Алисе. Ссорился сам с собою, потому что любовь к женщине не может быть той любовью, о которой говорят, как о чем-то великом. Но, в то же время, сердце его вспоминало о Лиске со священным почтением и неотгоняемой горечью, отдающейся в душе болезненной печалью.
Следующим болезненным разрывом живых ниток, сплетающих их когда-то, стала связь Алисы с Клещом, с которым она спуталась уже без разбора, и которому она была не интересна. Он владел ею для уравнения с Русланом, который всегда был склонен к эстетизму, отдельности и самодостаточной возвышенности над прочим серым, и тем вызывал у Клеща уважение, наторгаемое чувством статусности.
Вскоре Лиска и вовсе исчезла из их компашки, и шум живого мира выветрил поверхностную память о ней.
Теперь только ночной клуб был единственным препятствием к счастью, поскольку требовал внимания, которое целиком потреблялось восторгом доступных удовольствий. Впрочем, как помышлял Руслан, разве не для того мир и существует, и разве не осознанное желание отделяет человека от животного? И, если так, то всякое утоление внутренней жажды и есть истинное предназначение человека. Потому, как человек должен быть счастлив, если фактически создан для счастья.
Всему он давал философское обоснование. Сказывалось воспитание, детство, проведенное среди картин, мыслителей и эпох.
Большую часть дня он бездумно лежал на диванчике в мастерской или сидел на пороге и рассматривал серое, видя в его однообразии и безнадежности себя.
Даже Моисей, вероятно, заметил перемену, потому что больше не источал токсинов презрения, а сжался в одинокого старика, который и говорить-то не мог. Или не хотел. Впрочем, это одно и то же, потому что и желание навевается обстоятельствами жизни, автором которых человек может и не быть.
И поди разбери, в чем его вина.
В конце концов Руслан перестал разговаривать в Моисея, как в немой микрофон без колонок, и проводил дни в молчании и размышлении. И идеи потихоньку сгущались в мысли.
Например, если не во всем человек виноват, а просто присваивает себе свойства среды, в которой пребывает, то и спрос с него бессмысленный. А значит, если Бог автор обстоятельств, то он пишет эту книгу. Но не вполне Сам, а с человеком, ибо спрос, все-такие, есть.
Эта мысль увлекла Руслана. Он поднялся со своего унылого лежбища, и пустился прогуливаться по двору, пока не прогуливался по нему дождь, ибо вдвоем гулять им не нравилось.
Глава 4. СЕВЕР
Руслан устало садился на мокрый каменистый выступ у обрыва на краю церковного двора и жадно разглядывал ленточку реки, отсюда плоскую и прерывистую. Ни в какую часть дня ее воды не поблескивали на солнце, и от того речушка казалась широкой стеклянной дорогой. Она напоминала Руслану пройденное им, некий жизненный путь. Веселый, широкий и гладкий. Но никогда не освещенный солнцем, не существенный и не твердый.
Его путь не был путем. Он был рекой с собственным течением.
Руслан быстро уставал от лицезрения бессмысленной реки, шел обратно в мастерскую и, вздохнув во все тело и стараясь больше силы вкладывать в выдох, чтобы вышло с отработанным углекислым газом и тяжелое переживание, осматривал рабочее место.
Самое время начать заново!
Но, вместо воодушевления и взбадривания, он опять усаживался на диван, пытаясь соединить что-то разъединенное в своем внутреннем человеке.
Потом он опять возвращался к камню, сидел на северном склоне, глядел на бессмысленную реку и думал пустыми мыслями, которых даже не слышал.
Или вспоминал уже то, что вспоминать не хотелось: начало конца.
Со временем клуб стал валиться к упадку, особенно от того, что нередко деньги черпались из оборота. К тому же, Клещ увлекся веществами, часто соскакивал с даже такой великолепной действительности, какая выпала на их долю. Хотел еще обострить, еще усладить, еще прибавить яркости.
Руслан тоже качнулся было в сторону усилителей реальности, но, попав пару раз в притоны и увидев своими глазами истощенных мертвецов, которыми брезговала даже смерть, встрезвился. Обосновать полужизнь заживо гниющих бывших людей он не смог, саму идею полужизни он не смог встроить в свое понимание мира.
С тех пор, хотя и оставались они с Клещем партнерами, дороги их сами собой расщепились, пролегая рядом, но в разных направлениях, которые вначале кажутся близкими, но со временем отдаляются.
Это неприятные воспоминания. И Руслан, ловя себя на их жгучих образах, вытряхивал их из головы, предпочитая бесцветное облако безмыслия.
Так блуждал он дня три, уже не взирая на моросящий дождец, сырую траву и мокрые плечи. Пока не услышал за спиной шуршание мокрой травы. Не успел он обернуться, как на спину ему пала какая-то тряпка – Моисей принес и набросил на него истретую военную плащ-палатку, и тут же молча пошел обратно.
Руслан даже мыслью онемел, развернулся плечами и головой к Моисею, кутаясь в теплую сухую брезентину, и запоздало спросил вдогонку:
– Что? Ты… - с непривычки к разговорам его голос хрипел. – Откуда?
– Бог послал, – мрачно огрызнулся Моисей, не оборачиваясь.
Руслан хотел еще что-нибудь вскрикнуть, вывернулся круче, но Моисей уже ушел, потрясывая при каждом шаге толстой спиной со складками рубахи на пояснице, похожими на улыбку смайлика из соцсетей.
Руслан улыбнулся спине в ответ, и от того будто солнце внезапно вышло из-за туч и в секунду высушило все, что наплакало депрессивное небо: пришло осенение – Бог послал!
Идея так зацепила Руслана, что он увидел даже реку, во всем ее блеске - как реку, по которой течет вода, а не как картинку на фотке с чужого телефона.
Бог - автор обстоятельств!
Человеку не под силу сплетать столько шестеренок в единые часы. Но и люди - это тоже обстоятельства, только не для самих себя. Сами себе - они центры в их личном ощущении мира, вокруг которого все - это Бог.
Но, друг для друга, каждый из человеков - обстоятельство, стороннее действие, и даже их слова - это мысли, пришедшие готовыми извне.
Может быть, каждый человек, услышанный Русланом, несет в себе слова, произнесенные Богом?
Такая концепция виделась ему, если и не совершенной истиной, то, по крайней мере, замкнутой и целостной. Как раскрытый рот задумчивой бетономешалки, грязный, ржавый, и бездеятельный, но замкнутый в совершенном и безупречном круге вращения.
И он вздохнул с таким облегчением, что даже его веки потяжелели, как бы от блаженства, и ноги расслабились, словно после длительного бега, когда добежав дистанцию, спортсмен отдышится, упадет на траву и позволит ногам не работать, а свободно гудеть перегревшимися мышечными проволоками.
Бог не где-то, и его не надо искать. Его везде полно, потому что Он все, что есть или подумано, сказано или даже...
Да везде!
Вечером, явившись к ужину и ожидая встретить там нового Моисея - живого и хоть кратко-словесного, Руслан удивился: в трапезной он застал угрюмого повара стоящим перед святым углом и внимательно вперившимся в икону. Молился ли он, было не понять. Вроде бы даже шевелились его губы, но того разобрать толком было невозможно, потому что рот его прикрывался косматыми белыми усами.
Это был уже старый молчаливый дед Мороз.
Руслан поужинал, поднялся, глянул на Моисея.
Молчит, смотрит на икону, как парализованный.
– Что-нибудь изменилось у тебя? – Руслан отследил линию его взгляда, не увидел ничего пристально-интересного, и продолжил: – Или что, ты не начал разговаривать?
Сторож не шелохнулся.
– На счет молитвы хотел спросить: молится Богу… Вот, если молишься…. Что для начала надо, есть опыт? Может, специальные действия какие-нибудь?
Но, чем больше он делал вид, что Моисей изменился, тем полнее тот дышал. При этом лицо его раскраснелось, и Руслан понял, что повар сдерживает раздражение, которое в его голове уже, наверное, распухло до злости столкнувшихся туч.
Однако, Руслан не унимался:
– Вот, думаю, – поделился он и встал на линии взгляда Моисея. – Как услышать Бога? Как увидеть Его, не буквально, прямо вот здесь и сейчас. Но… Как, так, чтобы… Понимаешь меня?
И тут произошло неожиданное: вечно немой Моисей тяжко и длинно вздохнул, и прорычал, не удержав возмущения.
– Повернись! – прохрипел он тоном взрослого, недовольного пятилетним, непослушным малышом. - К Богу!
И указал бородатым подбородком на иконы.
Руслан чуть сместился, чтобы не стоять между иконами и Моисеем, и попробовал поговорить еще. Но тщетно. Моисей смотрел на икону без всяких чувств, румянец раздражения спал с его лица, захватив с собой и прочую кровь, потому что лицо его посерело, потом побелело, будто на глазах покрывалось инеем, и Моисей пошатнулся. Потом он вовсе опустил лицо от икон в неопределенное пространство перед собой, а руками попробовал, не глядя, отыскать стол или что-нибудь еще, на что можно опереться.
Руслан не сразу сообразил, что дед Мороз тает на глазах, и продолжил было обдумывать такую формулировку вопроса, от которой уж никак не отделаться молчанием. Но, наконец, предположив, что Моисей приготовился упасть на пол, подхватил его за плечо, и подставил свою руку вместо стола.
Тот оперся, его ноги будто отнялись, и Руслан, рискуя потерять Моисея по пути, потому что старик был тяжел, как все тучи неба, собранные в один мешок, дотащил-таки его до дивана, помог лечь, подсунул под голову свернутую рулоном плащ-палатку.
– Что случилось, тебе плохо что ли? – спросил Руслан и присел на маленький свободный краешек дивана, не занятый большим Моисеем.
Тот только промолчал, полежал с закрытыми глазами, потом открыл их и взглянул мутно на Руслана.
– Что? Может скорую вызвать? – Руслан уже нарисовал в уме маршрут в деревню, телефон, машину скорой и слизкую дорогу наверх, неприступную сейчас даже для танка.
Видно, и Моисей нарисовал эту картину, потому что отрицательно мотнул головой и двинул бородой в сторону стола. Руслан отследил линию взгляда.
Стол пустой, только солонка и сахарница.
– Что? Соли? – но Моисей смотрел взглядом изможденного человека и не отвечал. – Сахару?
Руслан опять взглянул на стол - да нет там ничего. Встал, подошел вплотную, взял солонку - повернулся к Моисею. Тот молча наблюдал из-под тяжелых век.
Руслан поставил солонку обратно и поднял сахарницу, показал и ее.
Моисей моргнул утвердительно.
– А-а, - догадался Руслан. – Сахар упал у тебя?
Тот моргнул еще раз, и усилившись, поднял обе толстые руки и скрестил пальцы крестом.
– Аптечку тебе? – продолжал гадать Русик. – А где она?
Моисей мотнул тяжелой головой на дверь в его келью.
Руслан вошел туда впервые - небольшая комната на одну кровать, один стол и одну книжную полку, но многоэтажную, и плотно заселенную, как дешевый тайваньский мотель, книгами. Примечательностью Руслан обозначил лишь немыслимое количество икон, коими стены были увешаны до того всплошь, что за ними нигде не было видно побелки.
Руслан подхватил дерматиновую сумочку-коробочку с красным крестиком, вернулся к Моисею, опять уселся на незахваченное его большим тело местечко, и положил на коленки сундучок с лекарствами.
– Так, – сказал он рассудительно. – Что тебе тут?
Но Моисей положил сверху свою большую руку, сжал ее железно, и к удивлению легко выдернул аптечку из рук Руслана. Кивнул ему на выход.
– Да ладно тебе, давай уколю. Я и в вену могу, если надо, не бойся ты, – попробовал было Руслан, но Моисей коротко качнул головой и, склонив ее на бок и слегка приподняв начала бровей, те что у переносицы, для просительности, кивнул. Ступай, мол, не мешайся.
– Ну, ты тут смотри, если что, – поднялся Руслан с дивана. – Помычи мне, что ли. Ладно?
Моисей не ответил, и Руслан ушел к себе.
Потом он возвращался пару раз и поглядывал через край окошка: как там сторож?
Первый раз Моисей лежал на диване и, напялив очки, читал книжку, второй - делал тоже, но сидя на своем любимом месте.
Живой, дед Мороз, отпустило.
Слава Богу.
Руслан и сам взял первую попавшуюся книгу и стал читать, раскрыв на случайном месте.
Книга была непонятной, со множеством устаревших слов и оборотов и множеством утраченных понятий и терминов. Скучная книга.
Руслан почти задремал, буквы заплясали и расплылись. Он встал, положил книжку обратно, разделся, улегся, стараясь тут же уснуть. Но сон опять не шел, и ему пришлось вставать, чтобы попрощаться с Богом.
– Бог, – обратился он к темноте перед собой и добавил, смягчившись. – Боже…Ты видишь меня?
Но ответа опять, конечно, не последовало.
Что может значить фраза “К Богу повернись”? Не то ли это, что осенило его там, на северном утесе? Если во всех словах можно найти Бога, то что может значить эта фраза?
Не буквально же он имел ввиду, что нужно повернуться к иконам лицом? Нет в иконах Бога. Краска есть, левкас, золото сусальное, а кое где и олово, доска, или на чем там они написаны. Но Бога нет. Он… Как тут сам себе объяснишь? Он есть за окном, как небо за стеклом. Видишь окно, видишь и небо.
Но окно - это не небо.
А, зато… икона, выходит, окно.
Однако, отгоняя вялую и обманчивую сонливость, которая только и дает, что сон поверхностный, Руслан поднялся и переложил подушку в ноги, развернул одеяло и улегся так, чтобы быть лицом к святому уголку.
Но полежав немного в темноте, он опять поднялся, пошарил рукой по столику, нащупал спички и и зажег масляную лампадку.
Потом лег, и стал рассматривать иконы, почему-то чувствуя себя ребенком, который приехал в гости к бабушке с дедом и которого положили в отдельной, необжитой, чужой комнате.
Не страшно, не тревожно. Просто как-то ново.
“К Богу повернись” - вертелось у него в голове. Как повернуться к Богу? Куда он сейчас повернут? К реставрации? К раздумьям? К ожиданию опасных “гостей”? По большому счету, он сейчас повернут к своему прошлому, к яркой бурлящей жизни, которая уперлась в потолок и не желала оставаться счастливой.
А повернуться к Богу… Это как? Думать о Нем больше? Известные вещи - молитвы, заповеди, не грешить, что бы это ни значило.
Но то ли это?
Утро Руслан начал с молитвы. Как он ее видел.
Нашел среди батюшкиных книг небольшой молитвослов, в нем - утренние молитвы. Посидел, полистал. Церковно-славянский шрифт он знал кое-как, но читать на нем тексты, а тем более, молиться, он не мог, пожалуй.
Но попробовал.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, – читалось трудно. – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного.
Вздохнув и взглянув на иконы, он с трудом сдержал внутренний протест против такого жуткого формализма. Но, скрепясь, продолжил. – Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Царю Небесный и Трисвятое по Отче наш!
Что такое “Трисвятое”, и почему оно по “Отче наш”, Руслан не знал и читал, как есть.
Церковно-славянская молитва с множеством костных слов, не желающих гладко липнуть к языку были похожи на инструкцию, написанную на чужом наречии.
Родственном, но непонятном. Как какой-нибудь чешский или сербский, в котором по-отдельности слова ловятся, а в смыслы не срастаются.
Не все было ясно, не все и принималось. А, если быть честным, ничего не было ясно и ровно ничего не удавалось внутренне принять. Да и как можно было? Одно дело - обращаться просто, в простоте сердца к Богу, Который может даже дать что-угодно. А другое - читать кем-то и когда-то написанный на другом языке текст, и делать вид, что ты молишься. Такое чувство, что Бог - Небесный чиновник, к Которому нужно обращаться по форме. Хотя, понятно, что возмущение это ложно, потому как рассуждать о подобном Руслан еще не мог. Не знал ничего. И доверился сценарию, написанному опытными предками.
Целый час ушел на утреннюю молитву. Стоило ли оно того? Пожалуй, если придать значение удовлетворению, полученному каким-то внутренним Руслановым перфекционистом. Вроде утренних дел, которые пока все не закончишь, не успокоишься, а когда сделаешь - чувствуешь какую-то внутреннюю нормальность, правильность и некое подобие гармонии.
Так и здесь - хотел прочитать молитвы - прочитал. Точка.
Впрочем, что-то изменилось неясное. Нечто засвербило в душе Руслана, зашевелилось само собою, раздвинуло все, что билось там пульсом прожитой жизни, и какая-то возникла в душе новая область, которую стали заполнять мысли о Боге. То ли от чувства тревоги, то ли по безделице и тишине, то ли от самого расположения храма, чуть ли не царапающего крестами облака, а что-то менялось без всякой его воли. Богопознание, или даже богоизучение, а то и простенькое поверхностное богознакомство, увлекло его по-своему. И потому работа пошла медленнее, много времени отнимало чтение.
Теперь Руслан взялся за толстенький “Закон Божий”, поглотился этой странной, сакральной историей, Шестодневом, Раем, Адамом и Ноем.
Чтобы прочитанное и запомненное не выветривалось другими мыслями, Руслан завел общую тетрадку, пораздумав, написал на ней крупными буквами “Бог”. Но, подумав еще, добавил пару букв. Получилось “О Боге”. Пусть будет так.
Записывал и зарисовывал он лихо, отец научил, еще в ту давность, когда готовил сына к поступлению. И такое конспектирование действительно вживляло в мозги все новые знания навеки.
Справившись с южной стеной и хорошенько прибравшись в мастерской, Руслан оглядел северные иконы. Здесь демонтаж пошел медленнее из-за плохой освещенности.
Иконы он перенес в мастерскую, приставил к стенке в установленной последовательности и рассмотрел общим взглядом.
Эти образа выглядели такими же безнадежно-формальными, как и предыдущие, как и его, Руслановы, молитвы-бормотания по молитвослову, как и молитва перед Медным змием в Священной истории, которую он теперь изучал.
Он вздохнул, собрал их одна к другой в стопку, проложил промеж них прокладки, чтоб друг друга не ранили и оставил себе одну, которую уложил на стол и принялся очищать от пыли и измерять, записывать и помечать в Паспорте ее особенности.
В одну из суббот батюшка приехал позже обыкновенного:
– Столько треб сегодня, замотался весь! – пожаловался он и попросил Моисея подать трапезу.
Моисей, молча, как и полагается летнему деду Морозу, разлил тепловатую баланду по тарелкам и накрыл на двоих - для батюшки и для Руслана. Ел ли этот толстяк когда-нибудь прилюдно - не известно. Но Руслан ни разу не видел Моисея что-нибудь поедающими или перекусывающим.
Перед едой батюшка произнес особую молитву, быстро поглотил обед и, огласив другую, завершающую, прыгнул в “четверку”, дождался нерасторопного Моисея, и они, по обычаю, умчались на службу.
Когда Руслан остался один, первым делом он ушел в свою келью, пролистал молитвослов до главы “Молитвы разные” и отыскал специальные молитвы перед и после еды. Те самые, что читал батюшка.
Когда сторож вернулся, Руслан уже выучил эти две молитовки наизусть, хорошенько отработав произношение.
Перед ужином, вместо того, чтобы усесться за еду, он стал молиться:
– Очи всех на Тя, Господи, уповают, – начал он и заметил боковым зрением, что Моисей тут же поднялся на ноги, повернувшись лицом к иконам. Не мог сидеть во время молитвы. Вот оно как!
Перекусив, Руслан опять поднялся для молитвы:
– Благодарим Тя, Христе Боже наш, – произнес он и замолчал.
Моисей уже стоял лицом к святому углу.
Руслан, не дойдя до конца молитвы, осекся, уселся обратно на лавку и сделал вид, что собирается есть дальше.
Сел и сторож.
Но, увидев это, Руслан опять поднялся и заново начал молитву. И Моисей снова поднялся и даже перекрестился.
Но Руслан опять сел и замолчал, но тут же встал и снова начал. И так забавлялся он, надеясь вывести полустарика из себя, но тот терпеливо и каждый раз серьезно поднимался и садился. Пока не додумался остаться стоять.
Руслан усмехнулся, встал "по-настоящему" и произнес молитву целиком.
– Видишь? – спросил он, гордый своей “воцерковленностью”. – Я к Богу повернулся. А ты говоришь…
Он вышел во двор, но, как показалось, что-то услышал от Моисея. Поэтому растворил дверь и заглянул обратно в трапезную:
– Ты что-то сказал? Моисей… Ты же сказал что-то, не отпирайся. Как тогда, помнишь? Ты сказал, “Повернись к Богу”. Ты помнишь? Так я повернулся, видишь?
Моисей остановился посреди трапезной с Руслановыми тарелками в руках, такой большой и пухлый дед Мороз, взглянул на Руслана грустными глазами и хрипло пробасил:
– Одним только ртом! – и отвернулся с презрением. Не хватало только плевка под ноги, чтоб уже совсем было выразительно.
Руслан попробовал было разговорить молчуна еще, но тот уже полностью погрузился в свои сосредоточенные размышления и едва заметные по движению усов беззвучные бормотания.
“Одним только ртом” – засело у Руслана в голове. Что это значит? А как еще надо? Двумя ртами, что ли? Или ртом и носом? А может ничего это не значит? И повернуться к Богу, и теперь… Это просто фразы, болтовня?
Тяготение его к яркой жизни, к насыщенному, сытному и плотному, которое владело им, пока реставрировал он иконы южной стены постепенно успокоилось, насколько могло, и теперь Руслан с большим интересом поглощал “Закон Божий”, который уже раскрылся до сорока сораков. Ветхий завет заканчивался.
Глава 5. ВОСТОК
Возвращение в храм северных икон будто раскрыло небеса, и ночами с них спадала по-северному стылая черная пустота, ложась на летнюю землю. От того ночи пошли холодные, тихие и темные - в заведенном порядке август охлаждал распаренное лето.
Руслан подобрался уже к иконостасу.
Открепить иконы оказалось непросто, и он возился над остатками резных когда-то, ныне вполне никчемных прижимных досок, не зная, есть ли смысл их сохранять.
Досточки он складывал ровным штабельком под северной стеной, а иконы прислонял к промежуткам между окон южной стены.
Без икон нижнего ряда, пусть и закопченных дочерна, иконостас выглядел еще страшнее, и опустошенные "окошки" его решетки походили на глазницы заброшенного дома. Будто глядящие с того света.
Руслан даже подумал, сам себе подыскивая оправдание, что ему теперь, как врачу, нечего стесняться наготы вскрытия. По-другому лечения не провести.
Но работа внутри храма увлекла его именно своей странной запретностью. Разбирать иконостас в огромном, изнутри всплошную черном храме, да еще в одиночку… Что-то в этом ощущалось жуткое и сакральное. Что-то обратное тому, что должен делать человек, помышляющий о Боге.
Когда-то давно, в тупиковый период бесплодных поисков Руслан почувствовал будто холодный, липкий жир в горле, брезгливую духовную тошноту, поскольку все ему стало казаться наркотиками, чем-то избыточным и токсичным - и алкоголь, и путешествия, и красивые девушки, и уважение окружающих, заглядывающих в оттопыренный карман. Ему хотелось большего, как и Клещу, но не чужого, не внешнего, а собственного, не прикрепленного к деньгам, веществам или положению.
А так…
Он будто упирался теменем в потолок, который требовал чего-то еще, чего-то извне. Но за ним видел он и еще одно перекрытие, и еще и еще. И, ломая такие потолки черепом и стараясь взобраться выше, он попадал бы всего лишь на следующий этаж, и не без потерь. А на том этаже был бы в самом низу, мучался недостаточностью и тянулся бы еще выше, еще дальше.
Бесконечно.
Мало-помалу ощущения эти отстали от него, жизнь увлекла своей пестрой круговертью, и все вернулось в прежнее. В пустоту.
Но теперь, глядя на многоярусный иконостас, он вспомнил о той идее многоэтажной однообразности.
И сколько ни сопоставлял мир с Богом, а параллель провести не удавалось. Познание Бога тоже казалось многоэтажным, но каждый этаж обещал быть совершенно иным.
Вот только знаний для такого исследования не хватало, и Руслан старался просто побольше бывать внутри церкви, как бы насыщаясь знанием безмысленным. Может быть, душевным или духовным.
И, чем больше времени он проводил внутри этой полуживой, почти разумной, но дремлющей в коме, церкви, тем крепче эта церковь овладевала Руслановым созерцательным вниманием, вживляясь в его реальность. Мрачные стены больше не давили. Они принимали его и невидимо, но ощутительно расступались, незаметно приобретая в его воображении личные черты.
Южная стена, переполненная светом, солнцем и жизнью казалась ему молодой и напористой.
Северная - сумрачная и задумчивая, будто оторванная от реальности в мытарствах богоискательства.
Западная, в уме связанная с выходной дверью, звала вернуться в мир.
А вот восточной стены Руслан не видел. Потому, что иконостас не пускал мысль вольно устремляться на Восток.
Внизу иконостаса местный ряд икон, дьяконские двери и врата для византийского царя. И запросто приблизиться к восточной стене ни за что не выйдет, кроме как проникнуть сквозь иконостас, то есть, вдаться умом в богословие. В доступное разумение Бога. Чтобы душа возгорелась иным огнем.
А может быть - и послужить Богу в меру сил.
От того и дьяконские двери расписаны архидиаконами, а царские вообще евангелистами.
Но и в самом алтаре все наизнанку: восточной стены попросту нет!
Там все по-другому, все иначе.
Вместо стены закругление апсиды, нарушающее представление о трехмерном. А в середине престол - трон царя. На который, однако, невозможно сесть, ибо он больше стол, чем стул. И царь на нем не восседает, а возлагается Жертвой, распинаемой и разбираемой на частицы Тела.
Все здесь по-другому.
Иконы нижнего ряда потребили больше времени, чем ожидал Руслан - нижние часто страдают больше верхних. Даже иконы, не только люди.
Руслан их не восстанавливал полностью - слишком мало времени. Он ограничился только раскрытием от поверхностных загрязнений и потемневшего лака, подлевкашивал утраты, грубо тонировал их акварелью и консервировал даммарным лаком.
По вечерам он приходил в трапезную, по долгу, кружка за кружкой, пивал чай, и углублялся в книжку Слободского.
Теперь он дошел уже до новозаветной истории и здесь замедлился, распухая умом от вопросов.
Но Моисей молчал, он читал свое, что-то из древних отцов, называемое просторечно "Добротолюбием".
Руслан откладывал в память названия и авторов с обложек Моисеевых книг. Потом прочитать! И список рос - Игнатий Брянчанинов, Паисий Величковский, авва Дорофей, Иоанн Лествечник.
Пришлось завести блокнот.
Завершив иконы нижнего ряда, он вернул их в иконостас и долго сидел посреди церкви, дыша проделанной работой и какой-то частью сердца лицезрея неуловимую симфонию мелодий, какими вибрировали висящие на стенах, отреставрированные им иконы.
А он восседал посеред, чувствуя себя, как обыкновенно, человеком, но чуя и святых с икон, как людей, только зрящих на него откуда-то извне. Вначале это навязчивое ощущение даже отталкивало его своей жутковатой мистичностью. Но Руслан никогда не умел признавать страхов, и не умел им подчиняться. А потому просиживал на своей табуретке иной раз от обеда до сумерек. Тогда иконы тонули в густящейся темноте, и он больше не видел их. Образы сливались с черным воздухом, лишенным света, и он их чуях уже не разрозненными, а слитыми воедино. Будто личности их теперь - все одно, все едины, все в Боге. Все Бог.
– Боже, – говорил он в темноте вслух, и пугливые мурашки пробегали по его продрогшей спине. Помолчав, чтобы насладиться страхом, дрожащим неясным духовным торжеством, он добавлял словами мытаря из "Закона Божия". – Милостив буди ми грешному.
И пустая храмовая темнота гудела в ответ, долго шурша потом по углам удивленными шепотками эха. И ему чудилось, что Бог здесь. Что Он слышит, видит и чувствует все, что было и еще будет в Руслановой жизни. И то, что в ней сейчас.
Напитавшись странного, Руслан возвращался в сторожку, сидел над книгой и погружался в иное, в мир Древнего Востока, по которому ходил с проповедью Христос - Человек, лишенный человеческих стремлений насладиться всем, что можно поглотить.
Иногда он зачитывал непонятные или удивительные места Моисею, тот отрывался от своей книги и слушал внимательно, напряженно рассматривая полы, хотя и не переставая едва уловимо бормотать себе в усы. Может что-то невротическое.
Своими победами Руслан отмечал те короткие теплые взгляды, коими иной раз после таких чтений удоставивал его сторож. Ведь живой человек Моисей! Трудно без людей людям. Вот и написано же, нехорошо человеку быть одному.
Праздничный чин Руслан описал по дневникам уже с интересом, впервые за все это время войдя в работу целиком, а не одними только руками.
При демонтаже он упустил последовательность их закрепления на иконостасе, не зафиксировал на бумаге, поэтому пришлось восстанавливать по евангельской хронологии. Он перелистал Слободского, свел в таблицу очередность новозаветных событий и начал реставрацию с начала - с Рождества Богородицы, которое уже знал по учебнику.
Второй иконой он делал Введение, потом Благовещение. Было приятно раскрывать иллюстрацию того, что уже пропустил через свой ум. Как бывает любопытно смотреть фильм, если до того удалось прочитать книжку, по которой он снят.
Так он дошел до Преображения. Здесь ему пришлось отвлечься от работы и перечитать о Преображении все, что обозначил в учебнике протоиерей Серафим.
Но Руслану сказанного не хватило.
Преображение казалось ему непонятным событием, неясным по сути и не имеющим смысла. Христос вошел на гору, Ему явились давно умершие пророки, и Он просветлел до того, что на Него нельзя было взглянуть.
Руслана не удивляли и не вдохновляли евангельские чудеса - если Христос Сын Божий, то удивительны ли исцеления?
Руслана задевали идеи. И он подолгу размышлял, расчищая поверхности икон, захваченные чернотой, словно борясь с неясностью понимания.
Но понимание не являлось.
И Руслан с нетерпением ребенка ждал приезда батюшки.
Тем временем снова и снова перечитывая "Преображение". И каждый раз виделось ему центром события не чудо, в котором Бог открыл себя миру, как Бог, а слова Христа, сказанные при том апостолам: "Встаньте и не бойтесь".
И Руслан шел в церковь, вставал в ее середину и молча смотрел на полупустой иконостас, без слов и мыслей впериваясь в Восток сквозь иконы.
Будто мог что увидать.
Батюшкин приезд, случившийся в одну из суббот, Руслана не успокоил.
– Преображение - это явление Бога, открытое и ясное, – объяснил батюшка. – Но не так, как в Ветхом Завете, в виде образов ангельских, или столпов огня и света. А явление Его в человеке. Человеке Христе. Это, как бы, прообраз будущего века. И нам с вами предстоит, если потрудимся на пути к Царствию Небесному, преобразиться в подобие Христа.
– Но ведь мы просто люди.
– И Христос - просто Человек. Он не пользовал в земной жизни божественную силу, не было бы тогда Правды.
– И я…
– И вы, и я, и всякий живущий, может, если изъявит к тому свободное стремление.
– Так просто?
– Нет, не просто. Но в идеале - так же, как Христос. На деле это мало кому удается даже отчасти - греховные страсти, как бы, душат. Но Бог и не требует идеала, Он даст все это даром по воскресении мертвых. Ну вот, мы преобразимся. И станем теми человеками, которых создал Бог изначально.
Потом они долго и многословно обедали. При том, желая понимать, Руслан больше рассыпылся в вопросах, по-детски не имея терпения дослушивать ответы.
– Чуть не забыл, – стукнул себя по лбу батюшка. – Вам же передали письмо!
И вручил Руслану небольшой бумажный конвертик, на котором ничего не значилось.
Вскоре батюшка с Моисеем уехали на выходные. На службу.
Руслан проводил их и долго смотрел с высоты небес на юг, разглядывая крошечные домики хуторян.
Солнце все еще жарило по-летнему, будто нет холодных ночей, и лето никогда не выгорит дотла. Но в глубоких тенях уже чуялась тревожная августовская прохлада, терпеливо ожидающая ночи.
Оставшись один, Руслан вскрыл конверт.
Это была записка от отца: "Оформил на тебя. Пришлю позже". И строчкой ниже "Отец".
Руслан повертел листок, глупо заглянул в пустой конверт - больше ничего. А потому напрягся умом, чтобы прочитать между строк, как напрягался он при составлении Реставрационного паспорта - внимательно, придирчиво обследуя икону, которую починял.
Почерк идеальный, каллиграфически-образцовый, да еще и написан черной гелевой ручкой. По краю лист срезан ровно. Даже не ножницами, а резаком под линейку.
Отец всегда, стоило жизни ударить, быстро приходил в себя, и в тревожные периоды защищался чопорностью, педантичностью и идеальностью действий.
Текст написан ровно посередине бумаги - двенадцать строчек до верхнего края, двенадцать до нижнего. И не лень же было сосчитать! Значит, терзает его тревога.
На второй строке текста - "Отец". Стало быть, не отрекается от сына, желая действовать, как идеальный отец. То есть, отдать сыну собственную родовую империю, все свое прошлое и будущее.
А что теперь делать Руслану? Продать мастерскую, расплатиться и упасть на сытое дно?
Руслан сунул записку в конверт, а тот заложил в Закон Божий. На Преображении.
И ушел в церковь.
Здесь, сидя в центре молчаливой пустоты, он размышлял о свободе, вдруг свалившейся на него нежданно. Ведь теперь он может запросто вернуться в прошлое, и все будет. Все! Стоит только продать отцовское имение.
И Руслан "вертел" в голове единственную ниточку, связывающую его с далеким внешним миром, коротенькую строчку в пустом письме: "Отец".
Он вернулся в трапезную, самовольно шагнул в Моисееву келью и все выходные безвылазно провалялся на его кровати, утопая в книгочтении и размышляя о степенях равенства в свободе разорить отца в обмен на сохранение жизни.
Когда воскресным вечером вернулся Моисей и скрипнул дверью своей кельи, то только и сделал, что замер от неожиданности. Но, опомнившись, равнодушно бросил на табуретку дорожную сумку, бесцеремонно вывернул книгу в руках Руслана так, чтобы прочитать название и, не особо напрягаясь, вырвал ее из рук.
Руслан сопротивлялся, но не вставая с Моисеевой кровати и не отрывая от его подушки головы, да к тому же со смехом.
Потому книгу не удержал.
Моисей вернул ее на полку, побегал по этажам глазами, задумчиво постукивая себя пальцем по нижней губе, и выбрал другую, потоньше. Подал Руслану.
– Что это? – спросил Руслан, надеясь получить что-нибудь сложное, но глубокое, вроде работ святителя Игнатия. Оказалось - нет. – Жития святых, изложенные для детей? Серьезно?
Руслан встал, полистал книжицу с картинками, усмехнулся.
– Нет, Моисей! – он глянул на толстяка с хитрой улыбкой. – Я понимаю. Юмор. Но мне бы посерьезнее что-то.
Моисей молча раскрыл дверь, встал подле нее привратником и взглядом кивнул на порог.
Руслан опять усмехнулся, покачал головой, но послушался - ушел читать детскую книжонку.
Остальные иконы и события праздничного ряда вызывали еще больше вопросов - мир Богопонимания оказался сложным и странным. И Руслан, пожалуй, даже отказался бы от его постижения, если б не слова Христа: "Встаньте и не бойтесь".
И он не боялся. Стоял.
Деисис был поясным. Руслан сохранил порядок икон, квадратной стопкой прислонив их к стене одна на одну с сохранением последовательности. Работу вел парами - два святителя, потом обе иконы апостолов, потом пара архангелов.
Эта парность осенила его идеей поискать двойственность в остальных частях иконостаса, что возмутило в голове целый ворох мыслей и рассуждений. И он даже ринулся в трапезную, озаренный открытиями, но наткнулся на неподвижную фигуру деда Мороза и махнул рукой. Все равно ведь не ответит!
Поэтому он, чтобы не забыть, нацарапал карандашом прямо на беленой стенке в мастерской: "Иконостас парный". Потом, пока думка крутилась в голове, продолжил список: "Христос - Бог и человек; день и ночь; лето и зима; мужчина и женщина; тело и душа".
Хотел еще добавить пару пар, но понял, что все нити сходятся в одну середку. В "Я". Есть только "Я" и все остальное. И, помыслов о Боге, Который когда-то еще не создал мир, добавил последнюю надпись: "Бог и мир".
Пораженный открытием, он сел на тахту и осмотрел мастерскую с удивлением, будто внезапно сюда попал и не понимал, где находится. Щелкнуло что-то в голове, и он осенился простой идеей - Бог вообразил что-то, что не являлось Им Самим. Вышел за рамки своего эго, своего "Я"! И это что-то - мир, космос, Земля, материки, этот холм и Руслан на холме.
Нет более значимой двойственности, чем Русланово "Я" и Божье "Я". Все остальное в жизни - только полустанки на пути меж этих двух станций, только Руслановы шаги из собственной шкуры к Богу. Осознанно или нет. Просто шаги из своего эгоизма в мир, к людям, а потом из мира людей дальше, в Царствие Небесное.
Последней, к тому же непарной иконой ряда осталась только черная доска с арочным, резным завершием. Очевидно, икона Христа. Но, до того черная, что не угадывалось даже общих очертаний фигуры.
Составив паспорт, он попробовал проверенную смесь растворителей аккуратно, в нижнем правом углу - и оказался прав: растворитель не подошел. Пробный тампон не окрашивался, лак на этой иконе отличался от лака на всех других иконах.
Да и по оттенку черноты это сразу было видно.
Новую композицию Руслан подобрал не сразу, но, в конечном счете, "поиграв" с концентрацией спирта, результата добился и в течение полудня очистил икону от сажи и лака.
Под лаковой чернью оказалась "запись" - прописанная поверх старой иконы новая. Обычно это делали, если на изначальной иконе слишком велико число разрушений или потому, что непроглядно почернел лак.
Новый лик был прописан поверх старого, но рукой неуклюжей. И икона была нелепой и отталкивающей. Даже страшной.
Глава 6. ГОСПОДЬ ВСЕДЕРЖИТЕЛЬ
Икона Христа выбила работу из общего сонного течения. Запись нужно было удалять - кто, а главное - зачем, размалевал искусную работу своей сельской мазней - было неизвестно. И узнать возможным не представлялось - не сделаешь же послойную рентгенограмму в полевых условиях, чтобы оценить сохранность авторского слоя, чтобы достоверно знать, что запись сделана по причине разрушения авторского слоя.
Руслан долго и придирчиво всматривался в поверхность в скользящем свете, надеясь хоть по разности толщины слоев старой и новой живописи уловить предлежащий слой. Но бесполезно - новая краска лежала аккурат по контурам старой, потому что это была запись с полным сохранением сюжета.
И Руслан не решался ее счищать. Хотя и сам не знал, почему.
Вместо работы, он вышел на двор и отдался течению мыслей, пытаясь понять самого себя.
Здесь он, сунув руки в карманы джинс, принялся пинать редкие кустики тысячелистника. Задумчиво глядел, как сухая рыжая пыль облаком сходит с их соцветий, и те начисто белеют до изначального, летнего.
Что-то не пускало его. Может быть, боязнь потерять надежду. Его душе уже некуда было возвращаться, потому что в этом многоэтажном мире он видел не только те этажи, что тянутся вверх, но и те, что подвалами падают под землю, в ад.
Он не знал об этом аде, пока не случился настоящий удар, воспоминания о котором в Руслановой памяти были затабуированы.
В одну из тех адских ночей, которыми награждал их щедрый мир, приятелей занесло в очередной притон, заполненный настолько противоположными людьми, что у всякого трезвого человека тут же потеряется трезвость от одной только нереальности виденного. Здесь встречались и солидные люди из верхов, умчавшиеся от реальности в яркое, и заблудившиеся в туманах, карулесящие братки, и продажники всего, что и на ум не придет, и благовоспитанная, хорошо образованная молодежь из приличных семей. Уж такой это мир, где замерзшие пальцы ломают спички, а костры, от которых они зажигаются, греют побулькивающие джакузи для идущих вслед и спичек зажигать не умеющих и не стремящихся уметь. Зато желающих греться ярче и сытнее, чем то нужно по существу.
Такая искаженная преемственность поколений.
Это дно было любимой лужей Клеща, который, попробовав всех блюд, уже тяготел к экзотической кухне со сложным меню веществ.
Руслан "позависал" здесь пару часов для смеху и собрался было вернуться в привычную обстановку, но заблудился в лабиринте комнат, цветных лампочек и оторванных от реальности людей, забрел в освещенную тусклой красной лампочкой нору и наткнулся на лежащего на полу человека, шевелящего в воздухе руками, будто собирающего невидимый виноград с невидимой лозы. Но, присмотревшись, он отшатнулся, осознав даже не глазами, а умом, что весь пол был завален людьми, которые лежали и червями шевелились в бреду или в полубреду сидели на полу под стенами. Живое человеческое месево, вид которого спазмировал желудок и отторгал в пережеванную и проглоченную пищу. Живые полы вялыми голосами зомби загудели недовольно, когда Руслан нащупал выключатель и зажег обыкновенный свет.
Ему припомнились картины, изображающие ад, которые в детстве рождали в нем чувство охватывающего, облепляющего страха и неодолимого омерзения.
Так бы все и осталось нарушающей пищеварение картинкой в памяти, если бы он не увидел среди истощенных, покрытых гниющими ранами бывших людей, свой поблекший, обдутый ветрами одуванчик – недалеко от него на полу сидела Лиска и смотрел на него мутно, слепо, не узнавая ни лица, ни голоса, сколько он ее не тряс.
Руслан не бросил ее, отвез к наркологу, промыл, прочистил, попробовал напитать теплом, оптимизмом, радостью, рисуя ей образы уютного будущего с котятами и детишками.
Но это уже была не Алиска, не желтый одуванчик с уютными домиками на уме, а ледяной, рваный и матерый, во всем чужой и жестокий человек. Куст шиповника, облетевший, опавший, зимний, почти мертвый.
И он отпустил ее, и отпустил себя. Он больше не хотел накрутить настроек, он хотел научиться быть обыкновенным.
Но в обыкновенном мире он тут же провалился в серое ничто, будто вывалился за текстуры в компьютерной игре.
И сейчас, вглядевшись в себя, Руслан приметил суеверную тревогу, понял, что боится уничтожить икону Христа. Но не потому, что она была ценна - запись была ужасной. А потому, что боялся под нею увидеть пустоту. Как и теперь страшился того, что все это выдумка - вся эта Церковь, Библия, Ной, Адам. И Бог.
Он вздохнул, сам себе усмехнулся и быстрым шагом вернулся в мастерскую.
Конечно, под записью есть икона. И, конечно, в этом мире есть Бог.
А если нет… То, все равно, есть!
Начал Руслан, как водится, с нижнего угла. Опасаясь задеть ценную подложку, он подобрал слабый растворитель, записал рецепт в дневник и небольшими компрессиками с выдержкой в пять минут, раскрыл от записи нижнюю треть.
Под дешевой малярной размазней ему открывалась икона - такая же черная, как все предыдущие. К концу дня он полностью счистил краску записи и брезгливо вынес ее хлопья вон, не желая, чтобы они оскверняли даже урну в его мастерской.
Проветрив комнату на ночь, он навел быстрый порядок, набросил на икону кусок кальки и ушел в трапезную.
– Осталась икона Христа, – объяснил он Моисею, пока голодно налегал на гречку с рыбной консервой и квашеными огурцами. – Только "замазюкана" она, понимаешь, Моисей? Колхозник за бутылку закрасил ее. Темная была слишком. Не видели люди Христа, вот и нарисовали поверх свое. Как евреи под Синайской горой.
Моисей не отвечал. Он молча смотрел в воздух против своего лица, будто жил в ином мире. Как аппликация, вырезанная из книжки и наклеенная на стенку, где не было ничего ценного или даже бессмысленного. А только пустота известковой побелки.
Руслан влил в себя стакан невкусно-кислого компота, встал, помолился благодарственной молитвой и замер, не решаясь ступить шаг.
– Я к этой иконе столько времени шел, – сказал он вслух, так и глядя после молитвы на святой угол. Моисею ведь без разницы, смотрят на него или нет. Он все равно не ответит. – Теперь раскопал слои… Осталось только сажу снять. Или спать идти?
Он вздохнул, уселся на скамью и, развернувшись в оборот, лицом к сторожу, оперся локтями о столешницу.
Моисей плавно увел взгляд в сторону, и тот упал на тазик под умывальником.
Руслан проследил за его взглядом, зевнул и усмехнулся.
– Как, вообще поступают церковники? Бог эту реальность раскладывает, как карты веером. Хочешь - сделай так, а хочешь по-другому. Свобода! – он поднялся, снова оглядел красный угол, взглядом выискивая икону Христа, и добавил уже вполголоса сам себе: – А как Он хочет, я не знаю.
Потом вместо прощанья глянул на старика, открыл дверь и шагнул во внешнюю темноту. Тревожные сверчки уже всверлились в холодную ночную тишину, и за их трескотней Руслан плохо расслышал Моисеев ответ. И не то, чтобы невнятно, а просто как-то не сразу, будто ум с запозданием вычленил Моисеев голос из навязчивого хора сверчковых трелей:
– Он правды хочет.
Руслан замер, развернулся на голос, теперь заглядывая в сторожку через дверь, но Моисей уже провалился в свое. И, Руслан твердо знал, что большего он все равно не скажет. Хоть замучай его до приступа диабета.
"Он правды хочет" – мысленно повторил Руслан, в темноте обходя сторожку, чтобы пробраться к своей келье. "Он правды хочет".
На ощупь прокравшись до двери мастерской, Руслан провалился рукой, которой скользил по стенке, в пустоту раскрытой двери. Уходя, он сам расхаляпил ее вовсю, чтобы проветрить рабочую комнату. Да так и забыл прикрыть.
Не удержался, тою же рукой проник во внутрь, обнял дверной косяк, шаря по стене, и нащупал выключатель. Зажег свет, сощурился от его резкости, и сквозь ресницы жадно оглядел кальку, которой была накрыта икона Христа.
Если по правде, то ему очень хотелось именно сейчас сделать последнюю работу - раскрыть икону Того, Кто его привел в эту церковь.
– По правде… – вздохнул он задумчиво и перевернул кальку, как страницу, сместив ее с иконы вон. В черном окне на мгновение вспыхнуло ее белое отражение и погасло, потому что бумага улетела на пол, обнажая перед Русланом черный спод удаленного слоя - исходную икону с почерневшим лаком.
Он прошелестел по шероховатой поверхности ладошкой, вслушиваясь в шуршание. Звук плотный, твердый, глухой - нет ни вздутий, ни отставаний.
Потом глянул вскользь по свету, угромоздив икону на ребро - все прекрасно, ни кракелюров, ни трещин, ни бугров каких-нибудь.
Бери, раскрывай.
Еще раз вздохнул, глянул на ночь за дверью, воображая теплую тахту и… решился. Если по правде, то лучше сделать сейчас! Ведь очень надо почему-то, рвется душа сделать. Сил нет противиться.
Раскрыв икону понизу, Руслан придирчиво оглядел краску у нижнего торца - самое больное место на старых иконах.
Здесь сохранность оказалась пристойной.
Потом он раскрыл на две трети, уже часто моргая от сонливости и едких паров летучих растворителей.
Лик хорошо было бы оставить на потом, на завтра. Но, как ни поглядывал Руслан на часы, а порыва в душе сдержать не удавалось. Потому пришлось вооружиться свежими компрессами и раскрывать полностью.
Только к утру, которое в августе уже довольно неспешное, он закончил работу - усталый, спокойный и пустой. Оказалось, в правильно выверенной канонической гармонии, сбалансированной тщательностью работы, время внесло непоправимое разрушение: глазницы Христа были вырезаны совершенно. До самой доски.
И позднейший "реставратор", видимо, послевоенной эпохи, каким бы он ни был неумехой, заполнил утраты левкаса оконной замазкой и зашлифовал до того вровень, что Руслан и не заметил вставки. Потом этот мастер обобщил всю поверхность лаком и стал рисовать "свои" глаза, какие смог. Но нормальные, видимо, не смог, изменил и лицо, потом и остальное.
Руслан поставил икону к стене, сел на диванчик и долго смотрел на безглазый лик, наблюдая, как красный солнечный свет скользит по нему, пробиваясь сквозь запыленное окно.
Раннее утро.
Незаметно он провалился в смутное полузабытье, в котором бордовый лик Христа без глаз, казался ему залитым кровью. Но очнуться и убедиться в неверности сонных образов Руслан уже не мог. Он сдался, даже не вытягивая ноги вдоль, а медленно накренился набок, откинулся головой на спинку дивана и увяз в навалившемся сне.
К обеду он обнаружил себя лежащим на диване в мастерской и первые мгновения ощущался все еще спящим, потому что со двора вроде бы доносился хриплый шансон, с накрученными до упора басами.
Руслан уселся, оглядел мастерскую, икону Христа и прислушался - не сон. Потом встал, шагнул к двери, выглянул украдкой.
Посреди двора стоял Светкин "Матизик".
– Здорова, Руся! – расхохотался Клещ, когда Руслан вышел из укрытия и встал у стены, опершись о нее плечом. – Гостей не ждал в гости? Старый друг - лучше новых двух!
Светка осталась у машины, только махнув для приветствия, а Клещ, широко расставляя коротковатые руки и вздрагивая на каждом шагу желейным животом, упакованным в толстовку, пошел к Руслану.
Хлопнули друг друга встречными ладошками, обнялись для приличия и ушли в мастерскую.
Здесь, сжимаясь, как беглый мышонок, Клещ быстро "обнюхал" свербящими глазенками рабочие стеллажи, оценил потенциал, просчитал очевидности и неочевидности и успел подметить все надписи, какие вскользь попали в его беглый и жадный взгляд.
– Этилацетат! – подскочил он к полке с растворителями. Вместо верхних передних зубов в его рту мелькал розовый кончик языка, отчего Клещ жутко шепелявил. – Это же спирт?
От него едко пахло одеколоном, и мастерская наполнилась ложным ароматом, призванным вводить в заблуждение и привлекать.
– Нет, – ответил Руслан и уселся на свою привычную табуретку, но тут же встал, пошуршал рукой по той же полке и достал банчонку медицинского спирта. Отдал Клещу и теперь уже приземлился на табуретку окончательно. – Этанол.
Клещ скрутил головку бутылочки, нюхнул брезгливо и засуетился в поисках закуски, даже выглянул наружу, приоткрыв дверь. Потом вернулся и спросил у хозяина с заискивающим почтением и азартом алкоголика, дорвавшегося до выпивки:
– А вода есть попить?
Руслан нагнулся, не вставая, достал из-под стола полторалитровку и протянул Клещу:
– Привозная.
Клещ, не отвечая, махнул полный глоток этанола, звучно брякнул склянку на стол и присосался к пластиковой бутылке, которая стала щелкать, сжимаясь вовнутрь клещевким вакуумом. “Закусив”, он охнул, отдышался, огляделся вокруг еще раз и уселся на хрущевский диванчик.
– У тебя тут… Ты мастер, я думал ты… А ты, – он закурил, и синий дым змеей потянулся к щели неплотно прикрытой двери, желая проникнуть на двор и там раствориться в облаках, притворяясь небесным паром.
Руслан не ответил. Усмехнулся только.
Помолчав и подождав, пока спирт не войдет в состав крови, Клещ блаженно завалился на спинку дивана. Та вздрогнула, и в зеркальце, вмонтированном в верхушку ее простенькой резьбы, задрожали отраженные от реальности полки со скляночками.
– Короче! Есть идея, – начал Клещ, не заходя издалека. Лицо его было серьезным, но воспринимать настолько шепелявого толстяка всерьез не получалось. – Твою мастерскую эту, я знаю про твоего отца, что он тебе ее отдал. Я нашел на нее покупателя. И все… Все!
Он нагнулся вперед, чтобы хотя несколько приблизиться к Руслану, и его живот согнулся в складку, поглотив часть толстовки.
– Все вернется на свой круг! – Клещ выпучил глаза для убедительности. – Будет в таком шоколаде, который посыпают золотом сусальным. Перед тем, как сожрать.
Он снова откинулся назад и довольный своей великолепной речью покровительственно улыбнулся.
– Жду документов, – ответил Русик коротко.
Клещ снова округлил глаза - теперь уже от удивления:
– Он переписал на тебя? Ух! Неправильно! – в тревожной думке он вжал губы и торопливо оглядел Русика, стол, полы, икону Христа. Но потом, чмокнув недовольно, сдался: – Надо было просто сразу свои документы отдать - и все. А теперь ждать придется.
Он встал, – внезапно усталый, даже измотанный - видно надеялся решить дело быстрее, и нежданное замедление ударило его обухом по трепетным надеждам. Он поднял со стола спиртовую бутылочку и, подумав еще о чем-то своем, решился, выпил громким глотком. Скривился, потрещал бутылкой с водой, проглатывая крупно, потом шумно втянул воздух через ноздри.
– Смотри… Убьют они нас, – прохрипел он, растерянно, огляделся и снова встретился взглядом с безглазой иконой отчего скривился. – Но свою долю клуба я им не отдам. Лучше пусть убьют, чем буду нищим ублюдком. А?
– Они спросят по-полной, – согласился Руслан с усмешкой, не пытаясь поддержать или успокоить Клеща. – Вот и беги. Беги, Клещ, целее будешь. Если догонят - убьют, а если откупишься - сам помрешь.
– Чего это помру?
– Сопьешься.
– Чего? Да я давно слез, ты же в курсе! – он возмутился и забегал глазками от спиртовой бутылочки на Руслана, а от него обратно к спирту, будто призывая его в свидетели. – Я слез, я теперь понемногу. А кто не бухает вообще? Я ж не наркоте сижу!
– Не все. Да я и не об этом, – Руслан тоже поднялся - разговаривать сидя со стоящим вплотную было неудобно. – Все это наркотики. Вещества, алкоголь, тачки, все модные примочки. Все что люди придумывают - это все, как наркотики.
– А что не наркотики тогда? – Клещ посмотрел на Руслана с удивлением. – Ты же солишь пищу? Со-олишь! Все солят. А почему не ешь серое? А все хотят поярче накрутить, чтобы… Или яблоки? В яблоках сахара больше нормы, ешь, и будет хорошо. А что все сделают? Сделают джем! И сахара там будет больше, чем яблок. Чтобы слаще было, хоть до диабета. Никто не живет просто так, как оно есть, все накручивают настройки, до каких доберутся. Накрутят максимально. Даешь дицибеллы и частоты! Если пожрать - то посытнее и повкуснее, если машинку - то покруче, если дом - то побогаче. Не нажрется никто, потому что так человек сделан. И не лепи мне тут…
Он рывком допил спирт в три глотка, скривился с глубоким отвращением и крупно вздрогнул, борясь с назревающей тошнотой. Потом присосался к бутылке с водой, наконец, отдышался и снова закурил.
– Так что сделаем? – он уселся на край дивана, теперь уже не вольготно, а с готовностью тут же встать.
– Не знаю, – Руслан раскрыл двери, чтобы дым свободнее покидал мастерскую.
Клещ тоже встал на ноги, пошатнулся, вышел на порог и остановился, погруженный в размышления.
– Ну ты дал, братан. Наркотики… – наконец разобрался он в мыслях, усмехнулся им и оглядел Руслана с оценкой во взгляде. – Ну ты придумал, святой Русик! Ты главное свою долю в клубе им не отдавай. Лучше мастерскую. Без клуба хоть на воле, хоть в бегах - жить незачем. В курсе? Я даже сюда приехал на Светкином бензине. Полный "голяк" по деньгам. Уж лучше смерть.
И Клещ, не прощаясь, не произнося напутственного и не пожимаю руки, молча пошел к Светкиной машине.
Русик последовал за ним, краем ума следя за облачками желтой пыльцы тысячелистника, прислонился плечом к шаткому столбу. Столб вздрогнул, и фонарь скрипнул разок словно для приветствия.
Светка подошла к Руслану вплотную, как в прошлый свой приезд, но он оторвался от столба, шагнул в сторону, и из-за резкости этого движения фонарь отбил несколько сонных Герцев.
– Одичал ты тут, – улыбнулась Светка и сложила руки на груди. Глаза ее были так же красивы, а ресницы ухожены, как всегда, но теперь Русик видел в них гораздо больше, чем когда-то.
– Может быть, – усмехнулся он. – Кто знает, что такое дикость?
Она подернула плечами, глянула с улыбкой, за которой пряталась обида отвержения, села в машину и захлопнула дверцу.
– Ты же смотри! – выкрикнул Клещ на прощанье, наклонившись с пассажирского над Светкой. – Как придут бумаги - сразу ко мне! И тайными тропами, чтоб тебя не поймали.
Русик усмехнулся:
– Разберусь…
Клещ покивал в ответ, откинулся на свое сиденье, полуприкрыв глаза и отдавшись чувству опьянения, которое уже завладело его мозгом - спирт усвоился.
Светка, не глядя на Руслана, дала заднюю, развернулась, и "Матиз" забубнил обратно, плавно спускаясь с небес церковного холма в пространный дол с хутором, Федеральной трассой, поселками, городами. В мир.
Вернувшись в мастерскую, Руслан раскрыл дверь для проветривания, оглядел комнату будто новыми глазами и с облегчением понял, что чужеродного здесь больше ничего нет. Даже запаха.
Весь вечер он залевкашивал утраты грунта в глазницах Христа и, пока каждый следующий слой неспешно просыхал, штудировал Слободского.
Новый Завет закончился, и читать об обрядах стало не интересно. Символика богослужения казалась ему важной, но прощупать ее в реальности было негде. Церковь стояла на ремонте, а батюшка метался в бесконечных разъездах по делам основного прихода.
На другой день он уже ошлифал грунт, пришла пора делать глаза.
Руслан всегда неплохо рисовал. Даже набрасывал скорые портретитки учительницы по физике на скучных уроках в школе. Рисованием зарабатывал карманную мелочь в армии, рисуя приятелям их действительных или воображаемых девушек.
Но этого нисколько не хватало для иконописи. Тем более, для оживления образа Того, кто единил в Себе человеческое с Божественным и двойственность мира связывал в себе неразрывно.
До самого обеда Руслан бродил по храму и всматривался в лики отмытых им икон, в глаза святых. Потом набрасывал лица целиком и фрагментами, борясь с привычкой обогатить деталями, "вынутыми" из воображения. Этот упрощенный, предельно выверенный стиль, никак не входил в его ум. Глаза всего из пары плавных линий под тонкой бровью. И никаких бликов, жизни, смысла.
А глаза все же глубоки и живы. И смотрят с правдивой строгостью иссушенных аскетов, которых ничем не удивишь, не тронешь, не разжалобишь.
Но в то же время, строгость их благородна и тепла, как отцовское попечение.
После молчаливого обеда Руслан взялся за карандаш и, поглядывая на собственные наброски, кое-как наметил Христу глаза.
Чтобы не передумать, быстро закрыл белесый левкас вставок санкирно-оливковой темперой, стертой на яичном желтке. Потом повторил карандашный рисунок, который теперь было еле видно, тонкой беличьей кистью и… остановился: с иконы на него глядел суровый, холодный мужчина, готовый ко всему. Наверное, он тоже прятался здесь от убийц и чужих долгов, заодно выбирая между глупой и жирной жизнью и такой же глупой смертью ни за что.
Руслан оторвался от работы, отвернулся от нее - неприятно глядеть на все это. Потом, поразмыслив, ушел в храм. Здесь он поснимал со стен иконы тех святых, которые хоть мало походили взглядом на Христа, и одну за одной унес их в мастерскую.
Теперь работалось легче - все глаза перед глазами.
Вскоре лик был готов - все выверено по правилам канонической живописи лаконично и просто. Одно только смущало Руслана - икона Христа так и не ожила на доске. Теперь это был раздраженный, недобрый мужик, вынужденный делать не свою работу. Уж точно не Богочеловек.
Руслан устало прилег на диван, скося голову так, чтобы видеть лики приставленных к стене икон. Так провалялся он до ужина, споря сам с собой. С одной стороны - от него не требовалось мастерства, не был он мастером. И глаза эти не будет видно, потому что икона с самого верха иконостаса. Да и батюшка совсем в этом не разбирается.
Но с другой стороны… Не сделать Христа, туда, где должно быть Христу, это то же, что не сделать ничего, несколько месяцев просидев на горе под облаками. То же, что ничего. А пустот в его жизни и так хватало.
Руслан поднялся, сел на краешек дивана, обдумывая дальнейшее. Конечно, будь Моисей словесным, можно было бы спросить у него. Ведь он явно не так прост, как казалось сначала. Но он… А что он?
Руслану припомнилось его "Он правды хочет", и пришлось возвращаться к работе.
Следующая ночь вышла такой же скомканной и тревожной, как прошлая. Руслан два раза смывал краску до левкаса, два раза принимал твердое решение оставить то, что получится.
В промежутках, пока просыхала краска, он углублялся в Евангелие, принесенное из батюшкиной кельи.
Наконец, дойдя до Преображения, он, готовый уже сдаться, сонный, изнуренный, будто услышал извне: "Встаньте и не бойтесь!".
Он встал, ткнул руки в бока, уперся взглядом в икону так, словно плечом навалился на неподатливую дверь.
– Не боюсь я! – пробормотал Руслан сам себе и в третий раз взялся за дело с самого начала, с карандашного наброска.
К утру он полностью закончил работу, которую первоначальный автор набросал в несколько штрихов.
Руслан швырнул кисть на стол, даже не отмывая ее, уселся на диван и вгляделся в лик. Нет, этот измученный правом существовать на Земле человек точно не был Христом.
– Господи… – пробормотал он упрямо. – Это я, а не Ты.
Он вздохнул, раскрыл дверь на всю, впуская в мастерскую прохладный розовый свет августовского утра.
Лик наполнился кровью, ожил по-своему, но…
Моисей уже не спал, а стоял в святом углу почти недвижно, лишь слегка покачиваясь в такт своим однотипным бормотаниям.
Руслан вошел молча, остановился у входа.
– Не могу! – сказал он в никуда. – Не могу Христа найти!
И то ли в голосе его дрогнуло что-то из глубин - злое, упрямое, твердое и ищущее, то ли настроение у Моисея по утрам было свежее, но дед Мороз глянул на него с пониманием и горечью.
– Я тоже, – вздохнул он, с сожалением покачивая головой и поджав губы, отчего лицо его подобрело и засветилось по-иному, даже как-то не по-человечьи.
Он молча, в полшага ступнул к святому углу, взял там потрепанную книжицу и протянул Руслану.
Руслан принял, прочитал на обложке "Покаянный канон ко Господу нашему Иисусу Христу". Потом глянул на Моисея, но тот уже вошел в свое привычное отстрание, повернулся к иконам и беззвучно забормотал молитву.
Руслан вышел, еще раз оглядел книжонку и крупным шагом ушел мимо фонаря и бетономешалки в храм.
Там он с гудящим скрипом перетащил по полу аналой от стены на середину, положил книжку, раскрыл на первой странице и долго смотрел на восток. Туда, где поверх иконостаса скруглялась огромным полушаром верх алтарной апсиды. Там ему виделись глаза Христа, даже как-то неуловимо читался Его воображаемый лик в пятнах пыли и сажи, въевшихся в штукатурку.
– Яко по суху пешешествовав Израиль, по бездне стопами, гонителя фараона, – прочитал он сложные славянизмы кое-как, и эхо привычно подхватило его возглас, отчего спина будто снова замерзла, вздрогнув мурашками. – Видя потопляема, Богу победную песнь поим, вопияше.
И только вдохнул он полную грудь воздуху, чтобы выдохнуть его с припевом, как к еще большему ужасу услышал за спиной пение ровным, привычным к этому тексту голосом:
– Помилуй мя Боже, помилуй мя!
Руслан никогда не вздрагивал при неожиданностях. Не вздрогнул и сейчас. Только обернулся, чуть поведя плечом, и в боковом зрении различил Моисея. Тот перекрестился и исчез куда-то вниз. Кланялся земно.
Следуя за ним, Руслан тоже перекрестился, скользнул вниз, на колени и поклонился, тронув лбом холодный пыльный пол.
Потом поднялся и продолжил, у следующего припева умолкнув, чтобы дать выход Моисееву голосу. И тот влился в эхо, храм загудел, будто просыпаясь от векового сна, и подкупольный барабан откликнулся хлопаньем крыльев. Голуби ушли в небо.
Они опять сделали по земному поклону - Руслан легко, быстро, Моисей неспешно и шумно.
Так молились они не меньше часа, потому что Руслан очень медленно читал, а Моисей очень трудно опускался для поклона на пол и еще труднее поднимался, шелестя в отзывчивом эхе своей одеждой.
Вначале Руслан даже противился этому странному бессмысленному действу, больше напоминающему нелепую пьесу, поставленную школьным учителем литературы к Новому году и бездарно разыгранную зевающими детишками.
Ум его усмехался, и Руслан удивлялся сам себе.
Поклоны, однако, вскоре утомили его, и он бы бросил этот канон, слов в котором он большей частью не разбирал, но Моисей за спиной загораживал западную стену со спасительным выходом.
И Руслан решил дотерпеть до конца, вместо ума, прислушиваясь к словам. И первое, что вперилось в его рассудок, это странная фраза "Помышляю день страшный", которая завела ум в тупик, ибо будущее для разума всегда область предположений и опасений.
Зато сердце на сие откликнулось.
И молитва уже, проходя ум, как водопадом, падала оттуда в сердце, и оно чуяло нечто, не гнущееся и не сплетающееся в мысли и слова.
И, чем дольше Руслан глядел внутри себя на сердечное чувство, тем яснее ощущал реальность происходящего, вначале казавшегося чем-то нереальным. Ведь здесь, устремляясь духом к иконостасу, на Восток, к Богу, он получал нечто и оттуда, с Востока. Нечто, входящее в сердце и дивящее умолкший ум.
И только тут Руслан понял: как Бог соединился с человеком Христом на Фаворе, так человек Руслан может единиться с Богом во Христе, в Его Церкви, в молитве, в стремлении и всей жизни, растущей к Нему.
Знал он это не умом, никогда в уме у него не было такой бездонной глубины, какую чуял он в себе ныне. Но зато душой переживал, жил Бога явственно, как будто глядел не глазами, а прямо своим удивленным нутром.
Когда канон закончился, Руслан взялся за сложную и длинную заключительную молитву.
Медленно, чтобы не терять торжественности, он прочитал ее текст до конца и умолк перед последним "Аминь", надеясь, что Моисей сам поставит эту последнюю печать. Но тот промолчал.
– Аминь! – утвердил Руслан и обернулся - Моисея нигде не было. И не ясно, как он так тихо вошел и вышел через эту тяжелую, скрипучую дверь.
Руслан оттащил аналой обратно, забрал книжку с каноном и вышел из холодного воздуха церкви на двор. Ветерок гнал сухой горячий воздух, покачивая белые барашки тысячелистника, и фонарь приветливо поскрипывал вперед и назад. Время шло своим ходом, и здесь, в настоящем, Русланов ум вернулся к своему власному месту.
Но сердце теперь знало что-то, о чем забыть не получится.
В мастерской пахло яичной эмульсией для темперной краски - уксусом и желтком, а над столом трещала жирная стрекоза, заблудившаяся между окном и дверью.
Руслан уселся на привычный диванчик, устало откинулся на его непрочную спинку, и зеркальце в резьбе звякнуло от его движения.
Эта комната уже полностью вошла в его душу, став привычным местом - тихим и родным.
Руслан долго смотрел на лик Христа и теперь не понимал Его взгляда, не понимал чувства, вложенного им же в эти глаза. Поэтому он поднялся, встал без боязни, отыскал среди баночек с пигментами ранее брошенную кисть, вымыл ее и шагнул к иконе.
Здесь он встал на колени и сказал:
– Господи!
Кисть скользнула по простым линиям, уже проложенным до того. Ресницы, обводка радужки, чернышка - черная точка в глазу. Потом, поболтав кисточкой в эмульсии, Руслан макнул ее в заготовленный охристый колер, прошелся по векам. И, не дожидаясь высыхания, проложил штихи белесых движек поверх век.
Это все, что он мог.
Он поднялся, глянул на то, что получилось, и, скептически пождав губы, кивнул сам себе:
– Прости.
Ничего не получилось.
Этот человек все еще не был Христом.
Руслан оставил икону сохнуть, вышел на двор - до спутанности мыслей уставший, как альпинист, взобравшийся на скалу, но не увидевший там ничего, кроме новых скал и уступов.
И опять разум замаячил преображенским призывом Христа, Руслан глянул на тяжелую церковную дверь, вздохнул с голосом на выдохе и побрел по траве, стараясь не пропустить ни одной пыльной белой головки, чтобы каждую пнуть.
"Ай!" – скрипнул фонарь. Руслан поднял голову - на верхушку фонарного столба уселся молодой белый голубь. Руслан внимательно уставился на него, будто в той птице было хоть что-нибудь необычное. Голубь, порывисто и дергано огляделся, скосился на Руслана, и вспорхнул, захлопав крыльями.
"Эй!" – скрипнул освобожденный фонарь.
Тишина, которая вначале так разрывала Руслана на части, больше не казалась ему молчаливой - мир всегда жил, даже если Руслан этого не видел.
Проснулся он вечером - блаженный, как дитя. Спокойный и грустный какой-то сладкой грустью без боли. Поднялся, растер расслабленные веки и побрел в трапезную, где на диване сидел молчаливый и милый дед Мороз, а по клетчатой клеенке стола к Русланову компоту бежал торопливый, запоздалый муравей, надеющийся выхватить в последние мгновения дня немного сахару.
Глава 7. ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Через несколько дней, которые Руслан без остатка отдал чтению, батюшка привез полную четверку неугомонных шустрых тётушек в юбках-балахонах и цветастых платочках.
– Неужто все сделано, спаси Господи! – снова тряс он Русланову руку, а прихожанки лопотали что-то свое, даже совали деньги и почему-то пирожки с картошкой.
Пирожки Руслан взял.
Пока они муравьями набросились на церковную пыль - пели песни, терли полы, мыли окна, Руслан бродил по двору, по-стариковски заложив руки за спину.
Потом выходил к южному утесу и долго смотрел на долину.
Клещ обыденно, промеж сплетен и серых новостей, сообщил и об Алисе.
– Кстати, помнишь такую, худенькую, как там ее? Алиса! Точно, ты ее Лисой называл, кажись. Так померла. Говорят, еще зимой. Не знаю от чего… Да ладно.
Руслан помнил, и, честно сказать, лица и души других девушек и женщин не прижились ни в его памяти, ни в сердце.
Втайне от Клеща он выведал адрес Лискиного захоронения, явился на кладбище с букетом одуванчиков, постоял с минуту, не зная что делать дальше.
Могила ее, богатая и тяжелая, так вдавилась в землю, что казалась хуже и безжалостнее самой смерти.
Какая роскошная плита! Камень и земля.
Впрочем, ничего необычного в могиле не было. Просто отцовская забота теперь выглядела гротеском, бессмысленным недобрым продолжением недоброго начала.
Ей бы отца мирного, крепкого и заботливого. Простого. И мачеху такую, которая, пусть и не выращивает ногтей на пальцах и вздыхает о лишнем весе, с которым никак нельзя справиться, но зато умеющую улыбаться с теплотой солнца. Умеющую молчать, когда надо и смеяться так, чтобы тоже захохотаталось. Такую, которая бы просто любила, не взирая на неродственность генов в составе тела. И ничего другого Алиске не нужно было. Прогуливаться втроем по набережной, кидать в воду камушки и сжимать в охапку скрипкие стебельки одуванчиков. И больше ничего, никакой яркости.
А ее отец… Он не мог ей этого дать, возможности поиграться с настройками душили его, рвали его и убивали в нем человека. А убили его единственную дочь.
Наконец, Руслан решился уходить и, нагнувшись, положил букетик на мраморное надгробие, такое противоестественное для юности. И все бы ничего, но поднимаясь, разгибаясь обратно, он встретился глазами с окаменелым ее лицом, награвированным на плите искусным мастером с ее любимой давнишней фотографии, которую сам Руслан и щелкнул. Ее мертвый взгляд, такой наивный и теплый когда-то, острым победитовым гравером грубо воткнулся в его сердце, что-то там сорвал, своротил, и несчастный Руслан свалился на коленки и зарыдал громко, в глубине рассудка сам себе удивляясь.
– Прости меня! – чуть ли не вопил он по-бабьи, и, привлекая внимание редких кладбищенских прохожих, бросился на землю, обнял могилу, пытаясь нащупать в камне Лискины ручки, но разрываемый чуть не до распада души самой навсегдашней невозможностью, он не мог успокоиться, как напуганный ребенок.
Довольно хотя бы мыслью знать, что где-то там, далеко и никогда для него недостижимо, живет она в уютном домике, незаметном за пышными цветущими деревцами. И любит ее кто-то, и дети ее любознательно ползают по полу и гоняются за котятами, и состарится она с любимым человеком, и будет хорошей доброй женщиной, которая не следит за ногтями и, может быть, стесняется лишнего веса, но умеет смеяться, молчать, рассказывать ерунду, слушать ерунду и любить, как есть.
Но этого не будет никогда. Никогда.
Денек выдался непрозрачный - густой влажный воздух затуманился, посинел в тенях, а по небу понесло низкие сизые облака. Руслан зябко кутался в непомерно большой Моисеев пиджачок и вглядывался в полосочку дороги.
Ждал "гостей".
Потом уходил к северному склону и глядел на реку, на пустой пологий спуск, желтовато-охристый от иссушенной травы. И на седеющий ковыль.
Куст шиповника тоже залился краснотой. Ягоды уже начали созоевать и теперь крупными блестящими каплями висели на колючих ветках.
Потом он вернулся в церковь в надежде найти и себе дело, но при входе замер - уперся взглядом в иконостас - икона Христа была видна хорошо, но храмовый полумрак не пускал посмотреть Христу в глаза.
– А что с этой люстрой? – спросил Руслан у батюшки, вырвав того у щебечущих тетушек.
– Буря случилась по весне, – пустился он объяснять и увлек Руслана на улицу. – Деревце упало прямо на провода. Столб фонарный повредило и провод оборвало. Мне сказали, что сделают, есть ребята. Разбираются! Но пока им некогда.
И он указал на вбитую в кирпичную стену дугу изолятора и на столб с фонарем.
– А провод-то сам где? –задумался Руслан.
Он не относился к тем ребятам, которые разбираются. Но, зато относился к тем, которые делают сразу и никогда не раскачиваются, не откладывают и не думают заранее.
Провод от изолятора на стене спадал вниз, в густой островок седоватой лебеды. Там был свернут и брошен. Руслан вырвал его из цепких лапчонок травы, раскрутил во всю длину и натянул, приставив к столбу - вроде бы хватало длины.
Он улыбнулся батюшке:
– Сейчас попробуем сделать, – и, бросив провод под ноги, пошел в сторожку, к электросчетчику, чтобы выкрутить пробки и обесточить фонарный столб.
– Наверное, не надо! – закудахтал батюшка с перепугом в голосе, но Руслан махнул рукой. Тока он не боялся.
Уже через десять минут он слазил с лестницы - прикрепить провод оказалось даже проще, чем ожидал Русик - нужно было только вставить жилы в клеммы, обернуть вокруг болтов, а сами болты затянуть.
Когда был наверху, Руслан подергал фонарь – скрипит, надо бы закрепить. Но, подумав, оставил как есть. Пусть скрипит. Ведь это единственное, что он может сказать этому миру.
В храме горел светильник у входа, нисколько не справляясь с сумерками.
– Это сейчас, это мы сейчас. Паникадило включим! – суетливо пробормотал батюшка и ушелестел в алтарь, шуршу подолом подрясника.
Через минуту большая люстра вспыхнула, и храм ожил.
Тетушки оторвались от своих тряпок и веников и все в миг умолкли. Руслана тоже поразило увиденное - в полном свете иконы ожили. Они до того будоражаще глядели со своих прямоугольников, что он невольно шагнул к середине, к иконостасу. И пока прихожанки охали над дивностью икон, Руслан приблизился к алтарю и встал как вкопанный - с верхнего ряда на него смотрел Христос.
Живой Богочеловек Христос Иисус.
– Господи Иисусе! – воскликнула одна из женщин так близко возле него, что резанула этим неожиданным вскриком самую сердцевину его души. "Господи Иисусе!" – повторил он.
– Сестры, глядите, какая иконочка! А глаза, а глаза-то какие! – восторшенно залопотала женщина, и другие тетушки подхватили ее воркование, умиляясь и роняя слезы.
Батюшка собрал их, взмахивая руками, как дережер, и они столпились вплоть, все четверо, готовые к чему-то заранее.
– А давайте, вот… А давайте престольный тропарик храма! – с каким-то торжественным надрывом выкрикнул он, они замерли, в совершенной тишине следя за его рукой в восемь глаз. Рука вспорхнула, и в храм ворвалось пение.
– Преобрази-ился еси на горе, Христе Бо-оже!
Храм отозвался, задрожал всеми своими омертвелыми жилами, загудел, трезвясь от многолетней комы, и где-то вверху, куда уносились слезы тропаря, захлопали крыльями голуби.
"Господи Иисусе" – опять подумал Руслан, и от этой думки до того разошлась его душа, что он сжался весь, уронил удивленный взор, и отдался пению, не желая в сей час ничего иного на Земле.
Тетушки взревели длинное "Воскресение Христово видевше…".
И что там происходило в горнем в тот день, или изголодавшийся храм рыдал вместе с ними, да только певчие так слитно сошлись в голосах и душевных порывах, что батюшкин тенор вздрогнул, не удержав духу против умиления, и из глаз его полились слезы.
А женщинам, как известно, мужских слез, как великой тайны, видеть нельзя. От того они и сами залилась слезами, теряя пение чрез дрожание голосков, но единясь уже в духе.
Руслан не плакал с ними, но подпевал, как мог, гудя в своем горле бесконечное "У-у-уу!", которое тоже задрожало чем-то детским и наивным, завибировало, будто тряся душу за грудки.
Жаль только, что совсем не знал он слов. Но зато пел бессловесно, сердцем устремляясь куда-то вверх и бездумно отмахиваясь от словесных мыслей.
Когда они умолкли, храм еще подпевал несколько мгновений, угасая. А Руслану так еще хотелось погудеть свое "У-у-уу", что он даже с надеждой глянул на тетушек, не хотят ли они еще что-нибудь спеть.
– Ой, сестры! – вздохнул батюшка. – А давайте? Все равно ведь здесь нет прихожан, давайте прям сейчас отслужим вечерню? А? Что-то душа, как бы, жаждет прямо вот.
Он наклонил голову набок, и глаза его под очками заблестели мокротой.
Головы в платочках закивали, самая пожилая из женщин бросилась к широкому аналою слева от иконостаса, пораскрывала служебные книги, и они с батюшкой составили какие-то свои сценарии, положенные на сей день.
Вскоре батюшка раскрыл царские врата и чинно, возвышенно раскачивая свое кадило, пошел по храму, наполняя его звучный воздух дребезжащими перезвончиками кадильной цепочки и наполняя свет синим воскурениями ладана.
Потом вернулся к главному входу в алтарь и воскликнул:
– Благословен Бог наш!
Хор откликнулся, и началась служба.
Три часа Руслан не сходил с места.
Одну из певчих батюшка отстранил от клироса немного в бочок, чтобы Руслан, глядя на нее, знал, когда креститься и кланяться. Но Руслан часто пропускал поклоны, поглощенный необоснованным, ниоткуда взявшимся пением сердца, о котором невозможно было и догадаться заранее.
Вечерняя служба закончалась еще до начала вечера, потому что началась днем.
Руслан ушел с прихожанками к выходу, но в последний миг задержался, остался в церкви.
"Хорошо нам здесь быть!" – вспомнил он слова апостолов и взглянул на прощанье на сажу в верхушке церковной апсиды - вымышленная им икона, составленная воображением из пятен сажи, глядела на него почти явственно. Отчего казалось, что за этой вековой чернотой, что–то есть. Как есть что-то за всем ,что мы видим, но плотью не проникаем за плотское, от того пребывая в черной слепоте.
Руслан широко перекрестился и вышел на двор.
Певчие тетушки с шутками и свойственными только церковницам восторгами расселись на заднем сиденье, как квочки на своем насесте. Вперед усадили самую пожилую.
– Ну вот! Как вы, Руслан? Как вам богослужение? – полюбопытствовал батюшка, заглядывая Руслану в глаза так, будто хотел исследовать его душу, но не как священник, а как окулист.
Руслан покивал задумчиво, молча. Что сказать словами?
– Чувствую себя причастным в этом храме, знаете? Причастным к церкви. Может даже ко Христу, – ответил он куда-то в воздух, куда-то в сумрак своих размышлений.
– Ну, ко Христу, это… как бы… Причастным быть, – батюшка осенился какой-то идеей или догадкой, помямлил губами беззвучно. – Завтра Литургийку отслужим. Не получается. Завтра паломников наедет на Литургию с моего прихода, я сегодня их исповедую. Ну вот… Завтра не выйдет. Я по утрам не исповедую, как бы, не могу во время Литургии…
Он извинялся всем своим видом, и Руслан не понимал, за что. Поэтому дернул плечами и даже махнул рукой.
– Да ничего.
– Но вы же хотели причаститься? – он шагнул к двери сторожки, но передумал. – А.. Как же нам? Я попробую утром пораньше приехать, чтобы вас исповедовать. Но я там нужен. А без исповеди…
Он замялся, как виноватый ребенок, но выдавил из себя что-то роковое, как судья, нежелающий выносить приговор:
– Не причаститься никак. Нельзя без исповеди причаститься. Никак. Без исповеди, – он опять шагнул к сторожке и опять остановился. На сей раз потому, что дверь ее чуть приоткрылась, батюшка увидел там что-то, и весело обернулся к Руслану. – Ну, тогда я поехал. Ну вот! Все будет хорошо!
Дверцы хлопнули, "четверка" "уркнула", завелась, и батюшка, развернувшись через заднюю, покатил по песчаной дороге на юг, вниз, к земле.
Руслан прошел к началу спуска и долго смотрел вслед машинки, казавшейся отсюда игрушечной.
Лето поспешно таяло, и широкое раздолье остывало. Вдоль низин потянулась дымка, смягчающая блеклые деревья, и в жарком вечере как-то неуловимо чуялась грядущий холод ночи, уже крадущейся из глубоких теней.
Среди тех деревьев ютились домики, в которых жили человеческие души - уставшие и бодрые, летящие вверх и липнущие к земной грязи, злые, добрые. Обыкновенные.
И Руслану они казались такими же деревьями, но не проросшими из семян и корней, а невызревшими и до поры толкущимися в темноте под землей. Каждый из них жаждал прорваться к свету, под небо, чтобы стать деревом. Но жизнь в уютных домиках затягивала их обратно в землю, и они не знали, чего хотят. Они обустраивались в своей темноте, боролись за привычную жизнь под землей. А если кто и прорастал ввысь, то скорбели о нем, как об умершем навсегда.
Так сидел он долго, всматриваясь в самую непроглядную синюю далекую далекость, глядя, как солнце, выскакивающее иногда из-за быстрых облаков, красит деревья в яркое. И деревья оживают на мгновение, чтобы потом снова потемнеть, посереть и уныть
.
Через час, когда перед Русланом начали всплывать образы Моисеевой стряпни, где-то далеко внизу от пятнистой полосы разноцветных деревьев на краю хуторка, отделилась белая точка - человек шел по дороге к храму.
Проголодавшийся Руслан недолго поспорил с собой и решил остаться - пеший человек, идущий на "небо" - это редкое событие.
К середине его пути Руслан уже догадался, что это была женщина - в белом платке и серой длинной юбке до земли.
Руслан поднялся, потянул спину, выгибаясь дугой и раскидываю руки, вздохнул и побрел в церковный дворик, куда входила дорога. Здесь ловчее было бы встретить странную гостью.
Когда женщина ступила на плоскогорье, она сразу заметила Руслана, опершегося плечом о фонарный столб. Паломница стала на него поглядывать излишне часто, а потом и вовсе махнула рукой в знак приветствия. Будто была его старой знакомой.
Руслан не ответил, и дальше, по двору, она уже шла не глядя на него.
Удивление ожидало Руслана там, где он удивления не ожидал - этой таинственной женщиной оказалась Светка.
– Привет! – улыбнулась она, подошла вплотную, потянулась вверх и чмокнула его в щечку.
Он не двинулся, но и удивления не показал.
– Где мы поговорить можем? Чтобы снизу нас не видели… – спросила она с заговорщеским видом, лишенным иронии и игры.
– Здесь не видно, – пробормотал Руслан, но кивнул головой на прицерковное здание и увел ее в мастерскую.
Там она присела на краеешек дивана так мягко, что даже зеркальце не звякнуло.
Руслан уселся на свою табуретку.
– Я пришла пешком. Машину видно сразу, – без вступлений начала она. – Поэтому и переоделась.
Руслан невольно глянул на нее пристальнее, всматриваясь в ее глаза, чтобы заранее понять, чего она хочет.
– От них прячешься?
– Да. Вчера вечером они взяли Клеща! – ее глаза увеличились, и она стала сильно тереть большим пальцем ладонь правой руки, как двоечница у доски. – Там такое было… не хочу помнить такое.
Ее голос дрогнул, как дрогнул сегодня утром голос батюшки в церкви. Но не слезами горнего умиления, а слезами ужаса, владычествующего над всем дольним.
– Ну и как он? – Руслан вздохнул с небольшой добавкой голоса, чтобы выказать Светке сочувствие: ее было жаль.
Она отрицательно покачала головой:
– Плохо. Он отдал им свою долю в клубе. Но это, ладно… Он все на тебя спихнул. Изначально клуб-то твой был. Ему удалось их убедить, что он был при тебе только помощником. И они придут.
– Придут, – повторил Руслан задумчиво.
– Вот я и прибежала, незаметно прибежала. Может они уже здесь, я не знаю, я хочу предупредить, – она подалась вперед, и Руслан не столько увидел, сколько почувствовал ее - маленькую, совсем незащищенную и никому не нужную женщину, испуганную, но разумную и рисковую. Из-под ее платка выбился крашенный локон, напоминая о прежней Светке, но умытые глаза и губы открыли пред ним совершенно иного человека. – Только ты никому, сам понимаешь, они меня… Никому не говори.
Руслан покивал утвердительно, протянул руку и крепко сжал ее сцепленные нервные ладони.
– Может спрячешься, пока все решится? Мало ли, ведь они могут и знать, что ты здесь.
– Нет, – она медленно закрыла и открыла глаза. – Ты не знаешь, обо мне ничего не знаешь. У меня мама больная, мы вместе живем. И у меня, я никогда не говорила, но Клещ знает… У меня дочка, шесть лет, с мамой сидит, пока я работаю. Мне не спрятаться.
– Дочка? – удивился Руслан. – Да… Это неожиданно. Тогда зачем ты пришла, ты рискуешь сильно.
– А как же я? – ее брови вздернулись грустным домиком. – Как я буду? Я по-человечески, мы же друзья. Мне пришлось, надо рисковать, я же человек.
Руслан отпустил ее руки, она встала, запоздало оглядела комнату. Но вскользь, не видя, а погруженная в свои мысли.
– Ладно, спасибо, – Руслан тоже поднялся.
– Отдашь им долю своего клуба - это только за долги погасишь, – Светка покачала головой, как бы отсекая его планы расплатиться бумагами на клуб. – Они на тебя "кидняк" навесили. За это убивают у них.
– Я отдам им мастерскую отца - теперь она моя. В центре микрорайона помещение в четыреста пятьдесят квадратов, это большие деньги.
Светка молча кивнула, подумала.
– Да, это может сработать. Дай Бог, чтобы сработало, – пробормотала она и вышла на двор.
Руслан за ней.
Проводив Светку, он теперь смутился душой. Не за себя, а за нее - удобную, неглупую и обаятельную, модную Светку, внезапно оказавшуюся не яркой обложкой с коробки шоколадных конфет, а живым человеком со своими трудностями, своей историей и своей правдой. И как теперь пускаться в бега, если вообще это нужно делать? Ведь тогда, если они все же знают о Светке, ей не выжить. По крайней мере, не сдобровать.
А ведь этого могло и не быть.
Все началось, а вернее, закончилось, когда Клещ, упираясь поднять с колен затухающий клуб и не зная откуда влить глюкозы в его тощую кровеносную систему, занял спасительную сумму у важных людей. А, поскольку разум его по временам мутился, не удержался вырастить эти деньги и "состричь" с них урожай, как он выражался. Так Клещ пустился оборачивать заем в казино, приближая конец, хлыстом разогнавший их по концам света, ибо вскоре обоим пришлось пуститься в бега от тех важных людей, которые долгов не прощают.
Клеща скоро изловили, отбили почки, выбили целым пролетом передние верхние зубы, измяли битами его любимый jeep, и отпустили добывать. С Руслана спросу было меньше, по идее. Но Клещ занимал под их общий бюджет, и разбираться никто не хотел. А наоборот, сочли Русика живущим на вторых ролях и менее толковым, а потому и могли без рассуждений и до смерти забить, чтоб придать Клещу проворности.
В общем, теперь было о чем переживать. И он долго стоял на краю "неба", пока Светка белой точкой не растворилась в разноцветных деревьях хуторского лесочка, в который вдавалась ниточка дороги. И пошел в трапезную. Ужинать и обдумывать.
Моисей сидел на привычном месте, бормотал молитовку в усы, а на столе… ничего не было.
– Сегодня постимся, что ли? – спросил Руслан, не надеясь получить ответа.
Но Моисей поднялся и бросил на стол книжонку.
Руслан поднял ее. "Как подготовиться к исповеди".
– И что? Прочитать это? Не хлебом единым? – пошутил он и уселся на скамью. Книжку положил на пустой стол, раскрыл сначала, нагнулся над ней, как над серьезным учебником, и погрузился во вдумчивое чтение, по возможности не обращая внимания на звуки в животе и тревожные всплески образов в уме.
Когда он закончил и обернулся к Моисею, то аж округлил глаза от неожиданности - перед ним стоял иеромонах - священник во всем облачении, епитрахили и клобуке с мафорием.
– Ого! – только и сказал Руслан.
Моисей не ответил, вышел на улицу и удалился в храм, и Руслану пришлось идти за ним.
Здесь они встали у того самого аналоя, что Руслан вытаскивал на середину храма, чтобы прочитать покаянный канон. Теперь этот аналой тулился к стене у храмового Распятия.
Моисей водрузил на него толстую книгу в чеканенной серебряной обложке и латунный крест. Глянул искоса, перекрестился и стал молиться вслух, повернувшись к алтарю.
Набормотав долгих молитв и пару раз назвав в них Руслана Рустиком, он положил на Русланову голову епитрахить, водрузил сверху свою руку так, что Руслану пришлось согнуться в полупоклоне, и замер, видимо, ожидая драматического потока слезного раскаяния.
В итоге исповедь оказалась мучительной - прочитанная книжка нисколько не помогла, и грехи не назывались, то притворяясь безобидными, то не выговаривались, потому что теперь казались совершенно непростительными и постыдными.
Наконец, Руслан умолк.
Моисей, конечно, тоже молчал. Не дождавшись ничего, он вздохнул, покряхтел, будто раскачиваясь перед тем, как что-нибудь сказать:
– К Богу путь открыт любому христианину, – голос его был усталый, хриплый, но теплый, отцовский или даже дедовский. – Но к Нему не войти с сатаной. Вот как дело обстоит.
– Как, с сатаной? А я что? – удивился Руслан.
– А сатана держит нас нашими делами, словами, мыслями, чувствами, которые порабощены греху. Вот и не войти в к Богу.
– Что же делать? Не идти же нельзя.
– Идти нужно. Но одному, – сказал Моисей. – Он ждет тебя одного, без спутников.
– Каких спутников?
– Грехов. Твоего зла и твоей самости - гордости, тщеславия, сребролюбия, пьянства, блуда. Все это погибнет, – он опять вздохнул. – Все это останется здесь, в землю уйдет. А душа к Богу. Но, если сама, без них.
– Понимаю. Я не смогу преобразиться, да? Я не соединюсь с Богом?
– Только сам, через любовь. Это мостик, другого нет, – он вздохнул. – И не может быть.
– Тогда мне не спастись?
– Тогда тебе не спастись.
Руслан не умел казниться, мучить себя сожалениями и поздними рыданиями, как апостол Петр это делал. Но это "Ждет тебя одного" породило в нем брезгливое чувство, которое всякий раз вселяется в человека при виде человеческих паразитов. И эти паразиты кишели в его душе.
Это он знал хорошо.
– Давай от семи лет. Вспоминай и отказывайся. Бог тебя создал, но не для потехи Себе, а для свободы, чтобы ты сам шел к Нему, своей волей. И ты шел - шаг вперед, шаг назад. И это будет продолжаться всегда, если твой ум и сердце не откажутся от зла.
Исповедоваться от семи лет - вот истинная порка для раздуревшей души. Руслана попеременно бросало то в жар, то в морозь. Он сердился, раскаивался. Он оправдывался и казнился впервые.
Он бы мог всего этого избежать, но та икона вверху иконостаса… Она не была Христом, уж он-то точно знал. Но она была истинным окном в иной мир, и Руслан иногда неудержимо поглядывал на иконостас. Но из-за епитрахили видел только низ царских врат.
Ему пришлось изуверски долго вспоминать все. Глупости, первые шаги в бессмысленном и пустом мире, потом больше и больше. Иногда, рассказывая о какой-нибудь небольшой каверзе, от которой Моисей вздыхал и покачивал головой, он ужасался сам себе, потому что знал, что дальше будут более страшные вещи.
Только заполночь они, уже оба сидя на табуретках, мокрые от напряжения и мучительных потуг, закончили эту жуткую духовную инквизицию.
В храме было темно. Светилась только тусклая лампадка вблизи их аналоя, раскидывая по стенам тревожные красные лучи.
Наконец, Моисей возложил усталую руку на его главу:
– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Cвоего человеколюбия да простит ти чадо Рустик, – начал Моисей молитву, и Руслана пуще прежнего кинуло в жар, потому что он обессилел от ожидания конца всех этих мучений. Но молитва оказалась совсем короткой. Моисей перекрестил голову Руслана через епитрахиль, сильно вжимая пальцы в его темя, на каждом Лице Троицы:
– Во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Они оба чуть отпрянули друг от друга, устав спинами от однообразных поз, но оба остались сидеть на месте, не вставали.
По храму стелилась тишина до того чистая, что Руслан даже слышал постреливание в фитиле лапады, копошение голубей на крыше и собственное дыхание.
Наконец, Руслан поднялся, устало пошатнувшись и глянул на Моисея. А тот на него.
– Надо идти, – прошептал Руслан, помог старику встать на ноги, и они побрели на двор.
Там было так же темно. И только фонарь, в который Руслан вкрутил лампочку, заботливо освещал им путь.
Они молча разбрелись порознь - Моисей в сторожку, Руслан в сторону мастерской, чтобы обойти ее с торца, войти в батюшкину келью и упасть замертво.
Ночные сверчки притихли, и холодный влажный воздух заполнился августовской тишиной, в которой проплывали только тихие и редкие вскрики ночных птиц и далекие отсюда, слышимые только сейчас звуки мира внизу - гудение машин на автостраде, еле уловимый бой музыки и лай собак.
Руслан прилег, не раздеваясь, набросил на себя покрывало, чтобы согреться перед чтением вечерних молитв. Закрыл глаза и мгновенно уснул.
Глава 8. ПРИЧАСТИЕ
Проснулся он с солнцем, но не от его лучей - утра пошли скупые на свет. А разбудил его шум многих голосов - в основном бабьих, при том не злых, а по духу чуялось, добрых и веселых, словно детских.
Руслан сбросил с себя одеяло, огляделся диковато, вспомнил, как заснул. Усмехнулся.
Потом по-детски растер глаза и потянулся. Начаток дня явился ни холодный, ни жаркий, а свежий, какой-то юный и чистый.
Он поднялся, глянул на себя - спал, как есть, в одежде, потому без сборов встал на утреннюю молитву.
Через десять минут уже умывался в Моисеевой трапезной, звеня чугунным умывальником с надписью "1895 - Кузница Потомнина."
На дворе суетились прихожанки в разноцветных платках, а по дороге от земли шли еще и еще - машины и автобусы бросили внизу. И, чтобы потрудиться на пути к Богу, поднялись на "небеса" в поте лица.
Внутри храм бубнел людьми: женскими тонкими всплесками, детскими еще тоньшими и редкими глухими мужскими голосами, гудящими вровень с эхом.
Литургия началась, народ умолк, и стены с готовностью приняли пение, возвращая обратно нечто преображенное и, наверное, соединенное с горним.
Руслан, чтобы не впериваться в чужие затылки, подошел поближе к иконостасу и клиросу.
Здесь он всю службу простоял ровно, редко когда крестясь и кланяясь, потому как, глаза его были закрыты и прихожан он не видел. А сам нужных к поклону моментов не знал кроме того, что кланяться можно при окончании любого пения.
Зато так оное пение гуще вливалось в него и заполняло пустоты, вычищенные вчерашней исповедью, и тесня мысли обратно в затылок души, откуда они являются.
К причастию его "разбудили" певчие тетушки, он влился в толпу и "потек" в общем течении к батюшке, которому прислуживал привезенный алтарник и Моисей почему-то без облачения священника.
Они держали красную ткань, натянув ее перед чашей, и батюшка причащал из этой чаши крошечной ложечкой.
Толпа богомольцев подталкивала Руслана и шептала женскими голосами: "Мужчины вперед, мужчины вперед". Они сложили ему крестообразно руки на груди и увлекли сквозь себя к иконостасу. Так внезапно он оказался перед царскими вратами, перед священником и перед чашей.
Батюшка, торжественный и видом будто удивленный, набрал на ложечку немного Тела и Крови, протянул ее, Руслан принял, и Моисей отер ему губы. Руслан поцеловал край чаши и пошел дальше, проглатывая то, что в него вложили.
Кто-то взял его за локоть, подвел к столику с теплотой, где в руки ему сунули кружечку разбавленного сладковатого вина и ломтик хлебца. Руслан выпил, прожевал хлеб и отдался движению толпы. Вынесенный ею к западной стене, где толпа воротком обращалась назад на восток, но уже медленно, как вода у берега речной излучины.
Руслан все ждал, когда причастие преобразит его. Он, конечно, не помышлял о воспылании светом, но прислушивался к внутреннему.
Однако, внутри ничего не происходило, и он глядел на вытянувшуюся толпу причащающихся, один из которых, чем-то походивший на его отца, после причастия ушел в алтарь северными дверями. Руслану это показалось забавным - было бы неплохо, если бы отец действительно мог сейчас приехать и посмотреть, что сотворил его сын с черной церковью.
Он улыбнулся, и улыбка эта заклокотала радостным смехом где-то в горле, грозясь протесниться наружу и раздаться смехом настоящим. Он сдерживал этот улыбочный натиск, как мог, но тот своевольно напрягал щеки. Как будто внутри него жило огромное царство, пораженное междоусобицей. А теперь та его часть, что была на Руслановой стороне победила, и в царстве том слышалось всеобщее ликование такой силы, что и тело трепетало от радости.
И Руслан глупо улыбался. Хотя его разум так и не сыскал для этого хоть сколько-нибудь подходящих причин.
Чтобы не смущать прихожан своей нежданной странностью, он сильно наклонил голову, уставившись в пол, и на крашенные половые доски закапали маленькие капельки дождя. Руслан удивился - кровля нигде не была дырявой, да и день выдался солнечный. Но глянуть вверх он не мог, потому что глупая улыбка растянула его лицо и даже веки глаз и никак не подчинялась его воле.
Наконец, он понял, что это не капли дождя, а его собственные, такие же самовольные, как улыбка, слезы.
Причастие закончилось, и клирос грянул приятную песню, впервые понятную Руслану.
– Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих, – запели они, и Руслан открыто видел ее смысл, и потому его улыбающиеся уста теперь казались ему естественными. – О Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся.
Так пели они длинно, сливаясь в каком-то милом и ласковом стремлении, и слезы сами собой точились из Руслана, срываясь на пол. Особенно, если в строках песни ему слышались ответы на его внутренние вопросы:
– Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся!
– Ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его, и избавит их!
– Близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет!
Потом, в конце, как-то отдельно и грозно грянули: "Смерть грешников люта!", закончили же мягко и возвышенно, обещая, что "не прегрешат вси, уповающии на Него".
Потом батюшка произносил длинную проповедь, Руслан слушал, но почти ничего не понял, а только грелся теплом той проповеди, улыбками прихожан, красотой ожившего храма и незримым огоньком, будто вселившимся в его душу. И им овладевало ощущение смутности окружающего, какое бывает во сне, где все вроде бы ясно, но не ясно ничего. Зато внутренне завладело вниманием, и он понял, что что-то само собою в нем прояснилось, и что внутри него жизнь не меньшая, чем снаружи.
В конце службы батюшка благословлял каждого большим крестом, подошел под благословение и Руслан. Потом так же, как после причастия, ушел с толпой к западу, снова здесь встал у "берега" - уже спокойный, без улыбки и самотечных слез, и стал глядеть, как непричастившиеся толпятся у столика с теплотой, чтобы "причаститься" настолько, насколько это возможно для них сегодня.
Быть причастным Христу - что это?
Что значит - стать Его частью?
И, если Церковь - тело Христово, то причастность к Церкви - это уже малое причастие. Даже испитая "теплота" и съеденная просфорка, даже зажженная свеча, даже с заботою вбитый в церковный забор гвоздик, даже сказанное слово, даже блаженная мысль или кратенький сердечный порыв.
Из алтаря вышел тот, что показался ему похожим на отца, глянул на Руслана издалека, поверх людских голов, и двинулся к нему сквозь толпу.
Это и верно был отец. В своем торжественном костюме, рубашке на запонках и в очках в тонкой серебрянной оправе, которые он надевал только в самых значительных случаях. В руке он нес коричнево-черный кожаный портфель, в котором доставлял документы, никогда не нося в карманах даже справок и конвертов.
Он поставил портфель на скамейку, молча обнял Руслана, прижавшись крепко, и долго так стоял без слов.
Руслан притянулся в ответ, чуть наклонившись, чтобы прижаться щекой к отцовской скуле. И тоже молчал.
– Поздравляю с приобщением Христовым Тайнам, – сказал отец, когда отстранился наконец от Руслана. – Ты меня удивил, как и Христос.
Он обернулся на иконостас, взглядом показывая на самую главную, верхнюю икону.
Руслан улыбнулся:
– Да, я сам удивлен, – он тоже всмотрелся в лик, и отсюда, издалека, в той иконе ему виделся действительно Христос, и глаза Его были светлы и строги, но ызгляд возвышенный и чистый какой-то простой Правдой. – Ты знал, что там деревенская запись была под лаком?
Отец усмехнулся:
– Знал. Я сам ее написал.
Батюшка благословил всех широким воздушным крестом, нарисованным в пространстве богослужебным распятием, и народ тому кресту поклонился. Поклонились и Руслан с отцом.
Царские врата закрылись, народ забубнил, как как бурлящая вода, и двинулся к выходу. И это живое течение подхватило Руслана вместе с отцом и выплеснуло во вне, на двор.
С крыльца спускались рядом, вплоть сжатые толпою, но оба молча, даже не глядя друг на друга. Внизу сместились на край людкого потока, к сторожке, вдоль которой ушли в мастерскую.
Народ же Божий, крестясь на церковь у края обрыва, исчезал за его кромкой, пешешествовав обратно вниз, в мир. К своим автобусам.
Отец сел на диванчик, рядом поставил свой портфель.
Диван с благородным почтением помолчал.
– Когда кто-то вырезал той иконе глаза, твой дед, мой папа, слег с инфарктом, – неожиданно рассказал отец, глядя, как всегда, внимательно, будто заранее "считывая" все реакции с Русланова лица. А Руслан смотрел в ответ и из-за удивления будто разглядывал отца впервые или изучая его лицо заново. Его серые, выцветшие глаза, седые брови, морщины задумчивости на лбу, белесый пух вместо волос на темени, будто линяющее навсегда голубиное оперение. – Я был юн и наивен, и делал то, что не делают взрослые и умудренные. Поэтому я залевкасил алебастром утраты грунта и накалякал сверху то, что смог. Я надеялся через это исцелить отца. Мне было всего двенадцать.
Он улыбнулся своим воспоминания, но без ностальгии или горечи, а просто, как улыбаются фильму, просмотренному когда-то давным-давно и теперь всплывшему в памяти.
– А почему с ним случился в инфаркт? Он был реставратором, для него это не проблема.
Руслан сидел перед отцом на своей рабочей табуретке в своей реставрационной мастерской. И теперь не знал, кто он есть, а потому против воли чувствовал себя то самозванцем, вторгшимся свиным рылом в дело тонкое и священное, то равным отцу знатоком. И тогда отец казался ему совсем уж стариком, и почему-то вызывал сочувствие и сожаление.
– Ты никогда не проявлял открытой заинтересованности, поэтому я не касался подобных тем. Но теперь… – он взял в руки свой портфель, поставил на колени и расстегнул, чтобы вынуть документы, но замер и внимательно вгляделся в глаза сына. – Я скажу тебе: твой дед был потому реставратором в этой церкви, что его отец был в ней священником. Мой дедушка. И больше скажу: прадед того священника написал эти иконы для своего отца, который и основал эту церковь. Наш предок. Но мы в советские времена приучились молчать об этом.
Руслан задумчиво глянул за окно, из которого было видно фигуристый угол правого придела церкви.
– То есть… Эти три тысячи прихожан, они… Это наш предок? Это он их собрал?
– Сами собрались, – отец посмотрел в окно вслед за Русланом. Его взгляд светился непривычной теплотой, такой неожиданной, что Руслан даже увел взгляд в сторону. Не знал, как реагировать на такого отца и чего ожидать. – Он только священником был. Уж так сложилась история… Будто некто позабытый, мелкий, недостойный воспоминаний построил все эти церкви по всей России. Но это все были наши предки, предки ныне живущих русских людей. То есть, это мы построили, говоря фигурально. А мы с тобой - в буквальном смысле.
Руслан не нашелся что ответить - теперь он, конечно, понимал, что всегда связывало его стариков с этой церковью. И, наверное, связывает с нею и его самого.
Отец вынул из портфеля светло-коричневую книгу и подал Руслану с тем достоинством, с каким царь вручает орден герою, одолевшему своим мужеством все выверты реальности:
– Храни это. Теперь это все, что у нас осталось.
Руслан принял обеими руками, неосознанно привстав на табурете. Он знал, что это за книга. Та самая "Реставрация станковой темперной живописи" с личным автографом Филатова.
И теперь знал, кем себя ощущать. И от того отец и вправду в его душе превратился в старика под семьдесят, и молниеносной стайкой птиц пролетели в уме мысли о потерянных годах и о тех немногих, которые еще остались. Ведь семьдесят, аще в силах восемьдесят…
О продаже мастерской Руслан не говорил, ждал от отца каких-нибудь слов, пусть бы и колких. Но тот тоже молчал. Однако Руслан чувствовал, что в этом молчании нет осуждения или сдерживаемого раздражения.
Вскоре они уже упаковали все материалы и инструменты в ящики, отец подогнал машину к мастерской. Погрузились.
Когда собрали уже все, и машина заурчала, готовая броситься вниз с небес, Руслан замедлил. Ему казалось, что уехать вот так просто, без громыхания облаков, торжественно разрывающего какие-то невидимые нити, связавшие его с этим местом, было бы странно и даже неприятно, больно по-своему.
– Я заскочу, попрощаюсь, – кивнул Руслан головою на сторожку и ушел к Моисею. Но того в келье не оказалось, вместо него на диване в трапезной сидела заплаканная старушка.
– Он в церкви, не пришел еще, в алтаре он, – пробормотала она на Русланов вопрос, и весьма кстати ему пришлось вернуться в храм.
Здесь уже никого не было, стены молчали, хотя после Литургии и людского переполнения чуялся уже другой дух - живой. И Руслану в том виделась его личная причастность и, наверное, это чувство вполне могло заменить прощальное громыхание небес.
Скрипнула дверь, вошел отец. Он встал рядом, так же как и Руслан, внимательно оглядывая храм, все еще окутанный смутной кадильной дымкой.
Нужно было уходить. Руслан задрал голову и уставился вверх, к куполу, где белые солнечные лучи скользили по черной стене. Потом спустил взор на завершие алтарной апсиды и снова встретился взглядом с глазами огромного вымышленного лика. Теперь свет ложился иначе - солнце позднего лета дремотно клонилось к горизонту, прямее, но мягче наполняя церковный объем светом, отчего дымка вибрировал и будто гудела. Если бы свет умел гудеть.
И Руслан даже не удержался и шагнул к востоку - лик виделся ему явственнее, чем раньше.
– Моисей! – позвал он громко.
Северная дьяконская дверь приоткрылась, и в проеме появилась огромная белая голова - Моисей смотрел на него с вопросом.
– Включи паникадило.
В алтаре тихо щелкнул выключатель, свет вспыхнул и Руслан отступил на шаг назад: из глубины черных стен, как из ночи, на него глядели иконы, едва уловимые очертания, фрагменты, нимбы, глаза.
– Там… роспись! – догадался он, обернулся с удивлением на отца. – Мне кажется, что под сажей есть роспись. Я все время вижу там большой лик Христа.
Отец ухмыльнулся и кивнул. Потом, тоже задрав голову, внимательно оглядел темное пространство:
– Это папа. Он жег здесь солому по ночам. Воняло лет десять потом.
– Солому?
– Да, наращивал копоть на стенах, боялся, что исцарапают роспись, – отец растер мгновенно затекшую шею, и уселся на скамейку у западной стены. – После инфаркта он хотел защитить как-то. Он много ездил тогда по старцам, какие были. И все они говорили, что придет время, и храмы откроются. Шепотом говорили, но не скрывали. И он решил законсервировать живопись самым необычным способом - закоптить ее дочерна.
– Ого! – Руслан хотел было сесть рядом с отцом, но не смог себя заставить: смотреть на грандиозное, закрытое от всех, но очевидное и ясное для тебя, оказалось делом властным, азартным и не отпускающим восвояси.
– Да… Вся церковь расписана - от верха до низа.
Батюшка с Моисеем вышли из алтаря один за одним и направились к ним. Моисей мимоходом, на выход, а батюшка Илья взглядом зацепился за удивленное Русланово лицо, по его линии взгляда развернулся к иконостасу и тоже всмотрелся в черное завершие апсиды.
Однако, ничего не увидев, заскучал, пробежался по иконостасу, потом выше.
– А я видел там ангелов. Иногда, – задрал он голову вверх, указывая на четыре паруса - треугольники перехода квадрата церкви к восьмеричный свод. – Я здесь в молодости постоянно служил молебны. В тайне как бы. Нравилось мне здесь. Ну вот! Один приду, и служу. И иногда видел там ангелов. Красиво нарисованные такие, с крыльями золотыми. Там их много-много, наверное с десяток на каждом треугольничке.
Он вздохнул и сам своим словам умилился. Потом кивнул услужливо, как бы отрываясь от них, ибо уловил, что им и без него есть о чем поговорить. И вышел вслед за Моисеем.
– А что, там нарисованы ангелы? – спросил Руслан, пытаясь представить, как в небольших треугольниках могли уместиться десятки фигур.
– Нет, – ответил отец и улыбнулся. – Там четыре евангелиста. Просто батюшка, он… чистый. И видит. Не знает только об этом.
– А когда догадается?
– Тогда, наверное, и эту потеряет чистоту. Не обо всем знать желательно.
Прощание с Моисеем оказалось таким же кратким и бессловестным, каким было их знакомство.
– Моисей, хочу попрощаться. Закончил все, – сказал Руслан, когда в сторожке протянул сидящему на диване Моисею руку.
Дед Мороз глянул - впервые так ясно и открыто, даже по-своему покровительственно, с попечением, сжал протянутую пятерню. Потом поднялся и обнял Руслана по-медвежьи огромными руками, похлопал по спине, щекотно теранулся бородой о Русланову щеку.
– Возвращайся, – прошептал он куда-то в воздух за Руслановым затылком и освободил Руслана.
Перед тем, как сесть в отцовскую машину, Руслан грустно взглянул на церковное плоскогорье и как-то необъяснимо успел за полмгновения запечатлеть все, что увидел или вообразил - и заросший спорышом двор, и белые шапки тысячелистника, и бетономешалку, и фонарный столб.
– С Богом, – сказал отец, и машина, прокатившись по дворику, ушла в крутое пике вниз, к земле.
В мир.
Внизу было безветренно тихо, и Руслану казалось, что здесь, на этой плоскости, все и воспринимается плоско. Будто мир сдавлен тяжелым массивом воздуха, который под облаками не ощущался. Хотя перепад высоты смешной.
Вскоре они въехали в прозрачный пролесок, все еще сберегающий местами насыщенно-зеленую листву, но уже без надежды бледнеющую по опушке в ожидании осени.
Дорога повела их в обход хутора вдоль лесочка, и только сейчас Руслан понял, что та самая широкая и раздольная река, которую он видел с северного края церковного двора, начинается здесь - у хутора с южной стороны. Просто тут она была широким, но мелким ручьем с берегами, обильно поросшими взрослой ольхой.
У моста, которого по приезде сюда Руслан не заметил, дорогу перегородили двое. Это был Клещ и неизвестный Руслану, но очевидный для его ума парень. Высокий, здоровенный, в модной кожаной мотоциклетной куртке и кепке с длинным козырьком.
Отец остановился, не глуша двигатель, поставил на "ручник" и вынул из ниши справа свой портфель.
– Русь, вот документы.
Руслан портфель не взял, вышел из машины.
Клещ радостный и веселый бросился пожимать ему руку, залихватски размахнувшись пятерней издалека:
– Ага-га! Старый друг лучше новых двух! – он обнял Руслана по-дружески крепко.
– Целованием ли… – ответил Руслан евангельской цитатой, но не объятием человеку, который привел к нему палачей.
– Чего? – не понял Клещ, засуетился, глянул на громилу, который уже стоял у водительской двери, потом на Русика. Потом вспомнил про вежливость, сунул руки в карманы и пригнулся, чтобы заглянуть в машину:
– Здрасте, Андрей Андреич! – поздоровался и, не дожидаясь ответа, уже распрямился. – Ну что? Такая, короче, тема, братан. Надо перетереть наше дело. Пойдем, пройдемся?
Он кивнул на грунтовую дорогу, юлящую по лесу вдоль ручья.
Руслан знал, кто такой Клещ, какую "тему" он желал "перетереть" и куда сейчас его поведут. Он открыл дверь машины, нагнулся, вынул из портфеля документы и глянул на отца с улыбкой, чтобы не пугать:
– Сейчас все решим, и я быстро вернусь.
Захлопнул дверь и снова глянул на машину, будто сквозь крышу, сквозь железо стараясь увидеть отца, запомнить его, проститься хоть в воображении.
Андрей Андреич хотел было выйти, но здоровяк встал у двери, пригнулся и прохрипел:
– Чтобы все хорошо прошло, лучше сделать это спокойно. Понимаешь это, бать? Ты уж тут посиди. Не бойся, ничего не будет. Вы же все привезли, что надо?
Андрей Андреич кивнул.
– Ну вот! А пойдешь туда, будут лишние вопросы, лишние разговоры. Только время растянется зря. Понимаешь это, бать?
– Понимаю. Ну, хоть из машины-то можно выйти?
Здоровяк задумался, наморщил лоб, но потом дернул плечами:
– Да почему б и не выйти? Выйди, бать, выйди. Подыши. Только не дури.
Андрей Андреич вышел из машины, оглядел себя с ног до головы, расправил полы пиджака - ровный, не по возрасту, даже бравый, но бледный, как врагами приговоренный к расстрелу офицер.
Дорога свела их с насыпи в притоптанное машинами, некогда рыхлое болотце, и, обходя и уклоняясь от веток, они долго шли молча. Руслан впереди, Клещ сзади.
Душа Русланова все поняла ясно и открыто, и он совершенно ровно принял все, что происходило. От того время будто замедлилось, не видя своего продолжения, и мир вокруг открылся ему объемно и выпукло.
И потому последние пятьдесят метров, оставшиеся на его пути, Руслан жил полной душой. В конце концов, последние десять минут стоит прожить во всей полноте.
Под ноги ему ложилась влажная песчаная дорога, едва уловимо похрустывая под кроссовками. И Руслан примечал в составе песка рыжие камушки - яркие и мягкие, "развезенные" вдоль пути колесами машин. Их оранжевые стрелки компасами увлекали его туда, вперед, к концу пути.
"Охра!" - подумал он с озарением, как будто увидел старого знакомого.
По обочине едва двигались, такие же рыжие, как та охра, листья деревьев, похожие на ладошки, прощально покачивающиеся на лесном сквозняке. Потом потянулись широкие листья орешника - оранжевые, с золотыми прожилками ассиста, будто маленькие крылья, которые батюшка видел на потолке в церкви. Они тоже мягко двигались.
Наконец, среди деревьев показалась разрушенная старая подстанция с небольшим захламленным пустырем перед нею.
Здесь стояли две большие черные легковушки с "красивыми" номерами и человек пять "братвы" того самого денежного мешка, у которого Клещ одолжался.
Когда с дороги свернули, Клещ толкнул Руслана в спину:
– Иди-иди!
Руслан даже не обернулся. Он подошел к "браткам" не ближе трех шагов, остановился и оглядел их. Они стояли у капота одной из машин.
– Ты Руслан? – спросил самый рослый, выбритый налысо.
– Да.
– Все принес?
– Все, что мне принадлежит, – ответил он и протянул папку.
Тот взял и, не открывая, передал человеку в фоне - худощавому мужчине в брюках и тонком свитере в косую клетку. Наверное, риэлтору. Тот надел толстые очки, положил папку на капот машины и бегло пролистал бумаги.
– Это… – он оторвался от документов и сквозь очки увеличенными глазами посмотрел на Руслана. – Клуб?
– Да, – подтвердил Руслан. – Моя доля. Там хватит впятеро.
Риэлтор еще раз полистал, разочарованно закрыл папку и отрицательно мотнул головой на вопросительный взгляд пожилого мужичка в спортивном костюме.
Тот повернулся к Руслану, усмехнуся и всверлился в глаза своим въедливым взгялдом, полным жуткого дикого холода, какой источают хищники, уже повергшие жертву.
– Играешь со мной? – это был невысокий пожилой мужчина, больше похожий на пенсионера, собравшегося на рыбалку. Старый, обрюзгший, с нависшими над глазами косматыми бровями и лысый какой-то неопределенной лысостью, при которой было не ясно, есть у него еще есть волосы на голове, или их уже нет, и оставшееся можно не считать.
– Нет, не играю. Мастерская - она не моя.
– Я тоже так думаю, – старик снова усмехнулся, оскалившись
фаянсово-бедыми зубами. – Четыреста пятьдесят квадратов в центре микрорайона - это тебе не нужно. Почему документы не принес?
– Она не моя, это моего отца. Свое отдал все, что имел, – Руслан, чтобы не уводить глаз и не терпеть на себе взгляда барыги, смотрел ему на переносицу. И от того рисовал в воображении иконописную "птичку" между его бровей, сейчас уасно оттененную, и смешивал в уме охры, будто пытаясь подобрать сероватый колер в тон кожи старика.
– То есть, не будешь? – барыга даже склонил голову набок, всем видом показывая, что легко добьется от Руслана всего, чего захочет.
– Нет, не буду. А разве должен? - мягко перешел в атаку Руслан.
Старик кивнул, неожиданно соглашаясь с доводом.
– Я свое получил с процентами, – он глянул на папку, лежащую на капоте машины. – Но, если бы сразу отдал долг, или пришел бы договориться, то - это одно… А ты пустился в бега. Ты хотел меня обмануть. За это уже придется тебя наказывать.
Он кивнул лысому здоровяку, тот жеско схватил Руслана за руку повыше локтя и выволок с края площадки под раскидистые ветви дерева, плотно уплетенного девичьим виноградом.
Руслан не сопротивлялся.
Из под дерева, которое должно было скрывать происходящее от глаз, Руслану на глаза попала церковь на скале, видная отсюда сквозь пустоту в ветках. И теперь его удивляло две вещи - издалека церковь казалась ему огромной и архитектурно сложной. Хотя вблизи выглядела не такой уж и большой.
Другая вещь - оказывается, чуть правее того камня с южной стороны, на котором он любил сиживать и разглядывать лес и хутор, рос еще один куст шиповника, теперь щедро усыпанный краснеющими ягодами. И отсюда он походил на каплю крови.
Пистолет вручили Клещу, и тот засуетился взглядом с Руслана на старика, с него на рослого, потом опять на Руслана.
– Лучше, давай! Ты что там, Богу перемолился? – он для вину пихнул Руслана в плечо, показывая своим спутникам, что Руслану он не друг. Но в глазах его блестел испуг. – Отдай им, я свое отдал. И все, что было. И теперь я живой.
– И я живой, – ответил Руслан и для уверенности сунул руки в карманы.
– А сейчас будешь дохлый! – Клещ ткнул пистолет ему в лоб, снова поглядел на барыгу. Но тот только усмехнулся и пренебрежительно наморщил лоб.
Клещ быстро, как-то по-собачьи, переминаясь с ноги на ногу, надавил дрожащим пистолетом Руслану на лоб.
– Если хочешь стрелять - стреляй, – усмехнулся Руслан, немного отведя голову назад и вбок, чтобы не чувствовать на своей коже холод смертельного металла. – Только… чего тянешь-то?
– Ты думаешь, не выстрелю? – разъярился Клещ показушно, видно, пытаясь заставить себя сделать то, что делать не хотелось. – Выстрелю!
Он зафыркал, набирая полные щеки воздуху, отчего его лицо казалось еще более одутловатым, чем обыкновенно.
На несколько шагов подошел барыга. Клещ глянул на него быстро, как глядит в окно водитель машины, летящей на большой скорости, когда нельзя оторваться от дороги.
– Стреляй, – коротко и холодно скомандовал тот.
Клещ зарычал, глянул в глаза Руслану испуганно, но тут же увел взгляд чуть в сторону и… выстрелил.
"Щелк!" – донеслось из пистолета.
– Что? – застонал Клещ, покрутил пистолет в руке и глянул на рослого. Тот отнял пистолет с раздражением:
– Осечка! – он дернул коробку, патрон вылетел в траву.
Клещ нагнулся, порыскал глазами и, отыскав патрон, подобрал.
– Повезло тебе! – сказал он и отдал находку рослому. Тот взял патрон, сунул в карман джинс. Потом направил пистолет в рыхлую землю и нажал на спусковой крючок.
"Ба-ах!" – разнеслось по лесу, и сотни птиц взмыли в небо с ветвей деревьев.
– Держи! – рослый протянул пистолет Клещу.
Клещ снова принял оружие, отступил на полшага и направил ствол пистолета Руслану в лицо.
– Ну прощай, – сказал он с ухмылкой. Руслан не ответил. Он смотрел в дуло пистолета и чуял запах пороха.
Клещ снова отвел глаза чуть в сторону и выстрелил.
"Щелк!" – опять не согласился пистолет.
– Да что? – взревел Клещ.
Рослый отнял у него пистолет с раздражением, снова сбросил заклинивший патрон и глянул на главного:
– Видал везучих. Но не таких.
Барыга ухмыльнулся, вынул из-за спины, сунув руку под куртку, пистолет и подошел к Руслану.
– Ты что там в церкви делал? – спросил он, деловито оглядывая свое оружие. Снял с предохранителя, проверил патрон в патроннике.
– Богу молился, – ответил Руслан. Теперь, уже дважды убитый, он совсем потерял мир вокруг, и окружающее задрожало, теряя реальность, как ускользающий сон перед просыпанием.
– Хорошо молился, – сказал он и ткнул пистолет Руслану в живот. Не так Руслан себе все представлял. Теперь он думал не о пуле, которая пройдет живот насквозь, разорвав там кровеносные жилы, а о горячем взрыве пороха у своего живота. Должно быть, это больно.
Однако, он тоже усмехнулся в лицо барыге, хотя получилось и невесело.
Тот уважительно кивнул и выстрелил.
"Щелк!" – сказал и этот пистолет.
Барыга рассмотрел его и снова ухмыльнулся:
– Забыл снять с предохранителя. Или я снимал? Первый раз в жизни такое, – он сдвинул предохранитель и опять ткнул пистолет Руслану в живот. – Совсем смерти не боишься.
– Нет, не боюсь. Жить хочу, но… – ответил Руслан и почувствовал, как под рубашкой по спине заторопилась вниз капля холодного пота. Надо же! Боится тело. А душа не чует страха, и уже оторвалась от всего, память освободилась от прошлого, а сердце колотится, ждет неизвестности. – Что здесь, что там - все жизнь. Только тут можно умереть, а там нельзя. Значит, настоящая жизнь там. И я готов.
Барыга задумчиво кивнул несколько раз, поставил пистолет на предохранитель и сунул обратно за спину. Потом глянул на рослого, усмехнулся:
– Таких везучих и я не видал. С понятием пацан, и Бог его любит. Уважаю, – усмехнулся он и глянул на Руслана с почтением. – Иди. Живи. И про нас Богу своему помолись.
Он дал знак рукой, "братки" погрузились в машины, те взревели, круто развернулись, треща покрышками по камешкам, вырвались на дорожную насыпь и путём, которым пришел сюда Руслан, уехали восвояси.
Руслан вздохнул до того глубоко и длинно, что, можно подумать, чуть душу не выдохнул. Потом глянул на церковь и понял вдруг, что она не сложная, а просто так только выглядит, как и само устройство мира выглядит непостижимо сложным, но на деле - предельно простое. Просто живи по правде, иди к Богу и больше ничего нет ценного. Прямой путь через веру, через Церковь, через простую правду.
А зато Цель никогда непостижима, хотя и щедро открывается с следующим каждым шагом. Тем лучше: хорошо, если у светлого и счастливого пути нет конца.
– Отпустили! – послышалось дрожащее всхлипывание Клеща где-то недалеко, ветьистого укрытия. Руслан вышел во вне и всмотрелся в еще грязновато-рыжую, не вполне осеннюю литву. Клещ сидел за молодыми деревцами на обочине дороги. – Живой остался… И как я теперь буду жить? Без денег, без всего!
Он вскрикивал, после каждого всплеска умолкая, будто задумываясь над следующей фразой. Вопя же, он поднимал лицо к небу и тряс руками облакам, летящим к церковному куполу.
Руслан приблизился к Клещу, и тот резко отвернулся, быстро отер слезы, поднялся на ноги, не глядя на Руслана, отряхнул колени. Потом, не глядя же, буркнул:
– Что тебе? Ты должен понимать… Это все не… У меня больше ничего нет, чего ты хочешь от меня?
– Воистину ничего! – ответил Руслан, обошел его и направился обратно той же дорогой, что и пришел. Самой красивой и длинной дорогой, по которой ему доводилось ходить.
Листья орешника все так же вздрагивали на ветерке, и Руслану казалось, что они теперь машут в другую сторону, в обратную. И уже не прощаются, а приветствуют.
По дороге ему навстречу "бежал" отец, опираясь о свою трость и улыбаясь во всю душу до того светло, что и ярко-оранжевые листья казались рядом с ним тусклым отблеском той улыбки.
Увидев Руслана, он победно взмахнул тросточкой и быстро-быстро захромал дальше, вперед, к сыну. Такой счастливый, белый от седин и волнения старик, доживший до взросления сына и его нового рождения - обретения пути к Богу.
Руслан тоже ускорился и через несколько мгновений они обнялись. Тихо и молча, если не считать громыхающих в их грудинах сердец.
Потом отец отступил и с жадностью, будто после многолетней разлуки, оглядел Руслана блестящими влажными глазами.
– Как же хорошо молиться, когда есть весомый повод! – воскликнул он со сдерживаемым смехом и снова бросился в объятия. Галстук его отпустился, ветер взъерошил белый пух на его голове, но он уже ничего не поправлял. Значит, больше не переживал..
В машине они долго сидели, наслаждаясь не природой, покоем или еще чем-нибудь, простым и понятным. А оба они радовались торжеству начала, следующего за скорбью конца. Будто восхищались расцветанию какого-то с виду темного, колючего и бессмысленного древа, которое не подавало надежд, а ныне в том саду, где оно, весна. И все то дерево в цвету, и белые голуби носятся вокруг, и солнце играет в ветвях. И все, что было вчера, померкло навеки.
Наконец, Руслан достал с заднего сиденья отцов портфель и вынул оттуда документы на мастерскую:
– Это ваше, Андрей Андреевич, – улыбнулся с иронией, за которой пряталась теплота человека, делающего неожиданную приятность близкому.
– Ты что? – возмутился тот, растерянно открыл папку с документами, глянул вскользь. – Ты зачем? Ты не отдал? Зачем ты рисковал ради этого?
Он с возмущением уставился на Руслана, его щеки покраснели, а взгляд потемнел.
Но Руслан не принял его сердитости, а только блаженно и длинно вздохнул, откинулся спинку сиденья и стал разглядывать синие облака, бегущие по небу на восток.
– Я не рисковал, я шел по пути правды. Так было бы правдивее всего.
– Ты же мог погибнуть! – Андрей Андреевич бросил папку назад, и будто с нею выбросил и сердитость, оголил пред сыном тревогу, даже испуг. – Смерть хороша, но это не для молодых. Ты мог умереть.
– А ты знаешь… там, когда я полностью отдался в руки Божьи, всю свою волю до самой маленькой красной капельки отдал Ему… – Руслан сосредоточенно вгляделся в память, отчего облака, несущиеся на ним по небу, потеряли ясность из значимость. А умом завладели смутные пятна несловесного понимания. – На, говорю, Господи, забери. Теперь у меня нет своей воли на свой счет. Пусть будет только Твоя! Знаешь, что Он мне ответил?
– Что?
– А у Меня тоже нет своей воли, – Руслан усмехнулся и глянул на отца. Тот сидел за рулем, но почти поперек развернувшись телом, чтобы видеть и слышать сына всем собою.
– У Бога нет своей воли? – усмехнулся и Андрей Андреевич.
– Конечно, нет! Когда я отдаю свою волю в Его руки полностью, то Он делает, как и раньше, все по моей воле. Потому что у него нет Своей воли для меня, я не робот, я для него вольное создание. В том вся и свобода, чтобы отдаться воле Божией, и найти в ней себя.
Андрей Андреевич кивнул, глянул на сына быстро, косо, из-под бровей - какой же он взрослый.
Помолчали еще. Потом, не сговариваясь, зашуршали ремнями безопасности, щелкнули. Машина рыкнула, вздрогнула, и мир за окнами заскользил назад.
Андрей Андреевич молча смотрел на дорогу, выстраивая в уме маршрут, а Руслан, не воротя головы, глядел в зеркало заднего вида, надеясь увидеть там свою душу, не желающую покидать то место на земле, откуда началось его восхождение на небо.
Так ехали они долго и неторопливо по "марсианской" дороге, сошедшей с насыпи на глинисую неровность. Неспешно пробрались хутором, с его домиками и человечками в этих домиках, выехали на трассу, и за окном замелькали кафешки, магазинчики и лавки.
Под колеса их машины лег огромный мир, в котором жили люди сегодня, и не глядя за Великую черту. Вместо этого они жили в своих домах, составляющих целые громадные города с проспектами, парками, клубами, кладбищами.
И Руслан смотрел на этот мир удивленно, будто впервые.
И в его душе смутно липли друг к другу странные образы - бетономешалка, скрипучий фонарь, облака, облака, облака. И молчаливый дед Мороз. Образы из какого-то странного сна, простирающегося вдаль, в прошедшую ночь, в смутную память, в забытье.
Неужели вера способна на что-то? И что такое вера?
– Кстати, как твой отец после твоей наивной попытки вылечить инфаркт реставрацией?
– Там же не столько реставрация была, сколько надежда, вера, молитва была, и причастность ко Христу, хотя и только делом, но… – Андрей Андреевич снова улыбался своим воспоминаниям. О своем отце он всегда говорил тольк ос улыбкой, ибо тот был человеком не от мира сего. – Папа… Он полностью выздоровел. И никогда не жаловался на сердце, хотя прожил длинную жизнь. Значит ли это, что он отдал себя в руки Божии, а Бог сделал по его стремлению?
– Наверное. Во всяком случае, дед был такой. Он мог что угодно, – Руслан усмехнулся, вспоминая чудаковатого старика. А потом искоса глянул на отца. Хм… Он такой же. А значит, может что угодно.
Глава 9. НОВЫЙ ПУТЬ
Бывают ли игумены бывшими? Уже полгода, как без монастыря, а душа его тянулась к родным местам, каждое утро колыхая в памяти образы белой обители, окруженной плотным хвойным лесом, стелющимся по низине вдоль реки. Игумен вздыхал, смотрел в окно, а там темнота, от дремлющего солнца по восточному горизонту алеет полоска света, разбавляющая ночную темень до сумерек. И в сумерках тех видно, что всюду степь, нет никакого леса, никакой низины, и нет никакой белой, милой сердцу обители.
Он снова вздыхал, помышлял о привязанности и пристрастии, качал головой, тер сонное лицо и вставал на утреннее правило.
Через час он выходил из кельи для несения своего креста - уединенного молчания, которое в тишине затвора не нарушалось общежительным шумом и суетой, а все в далекой скитской жизни способствовало единению с Господом, покаянию и тихой молитве.
Игумен садился на старенький диванчик у двери своей кельи, прятал по боку четки, чтобы не смущать редких гостей, и, умолкнув внутренне, сидел так некоторое время с закрытыми глазами, стараясь ничего не представлять, ни одного слова не принять к размышлению, и тем не вовлечься в череду помыслов, ничего не слышать и не знать извне. Умирившись так, он брал четки в правую руку, потирал большим пальцем первую косточку, и, наконец, внутри себя оставшись один, безмирен, произносил мысленно с полным вниманием к каждому слову: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго".
Потом молчал мгновение, чтобы внимание не ускользнуло и не увлеклось за сторонней мыслью, медленно перемещал четки до второй костяшки, и снова повторял молитву.
Так он молчал весь день, совершая по нескольку тысяч молитв, потом возвращался в келью и вставал на вечернее правило уже около полуночи.
Сегодня игумен остался совсем один, четок не прятал, а удобно разровнял их поперек ног на коленях, и, наконец, отдался совершенной тишине.
Через час, пройдя мерную часть правила, он открыл глаза и дал уму мыслей, чтоб тому не впасть в исступление. Впрочем, и здесь игумен внимания не отпускал, а прилагал его преимущественно к богомыслию и возбуждению в душе покаянного чувства.
За окном светилось лето, умягченное неотвратимостью грядущей осени, синее Божье небо наполнилось чистотой и благостью. Одинокий храм, еще сегодня обжитой и шумный по поводу престольного праздника, молчал, стало быть, напоминая о важности внутренней тишины и молитвы. А кроме храма, в котором игумен Моисей ныне числился сторожем, с этого холма ничего и не было видно. Храм и небо. А ведь больше ничего и не надо?
Однако, вскоре, запыхавшийся, а от того розовощекий, на церковный двор поднялся реставратор Руслан - сложный и непростой парень, осененный теперь Божьей милостью.
Игумен улыбнулся. "Вернулся, стало быть… Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Уж думал, не погибнуть бы ему, хороший парень, вера в нем. Но Ты, Милостивый Господи, услышал мою молитву грешную, не воззрел на грехи мои окаянные."
Игумен перекрестился, потом протиснулся между столом и комодом к шкафчику, вынул оттуда ключи от храма, потом, вбирая живот, пролез обратно к своему дивану.
"Господи, и что же я толстый такой? Считай и не ем ничего, а не худею" – прошептал он с улыбкой, но помысл оживил в уме образ красивого, иссушенного постом игумена Моисея - благообразного и каноничного, сердце откликнулось тенями тщеславия, и игумен перекрестился и поклонился на святой угол: "Слава Тебе Господи, что я такой толстый!"
Дверь скрипнула, и в сторожку заглянул Руслан.
Игумен молча подал ему связку ключей.
– А от мастерской? – поинтересовался Руслан, но, найдя на колечке и ключ от мастерской улыбнулся. – Ах ты Моисей! Ты все наперед знаешь, да?
Батюшка не ответил, вернулся к дивану, сел на его край и отдался тишине.
Руслан налил себе стакан компоту, подошел к окошку и долго смотрел в него, пытаясь сквозь храмовую стену, видную отсюда, рассмотреть всю предстоящую работу целиком. Все предстоящие годы.
