Из всех ударов самые тяжкие те, которых не ожидаешь. Сгруппируешься, сожмешься, уклонишься.
Но поздно.
Придешь в себя уже на полу. И все гудит вокруг, кричащий зал качается волнами, а рефери, пропустив счет от одного, машет перед твоим лицом пятерней: десять!
Нокаут.
И противник гордо раздирает свою грудь воплями победы. Такой несправедливо хвастливой и недоброй победы.
Но еще хуже, когда ты почти в сознании, видишь свое падение замедленно, тягуче долго увлекаясь вниз, как будто тонешь в ледяной воде, скованный ею и обездвиженный.
И тогда понимаешь, что судья честен, что враг силен, а мир, свистящий и гудящий вне ринга ненавидит тебя справедливо. И кто-то за канатами кричит «Я знал, что ты слабак!», а другие «Мы верили в тебя, но ты нас подвел».
И все вибрирует где-то в фоне, и хорошо слышны только глухие удары растерянного и удивленного сердца. И видны глаза жены и сыновей, в которые глядеть стыдно до огня на лице. Но от них не отвернуться, потому что они в душе. А душа — и есть ты.
Тогда, правда, не только детей, но и жены еще не было. Это просто смешение воспоминаний. Зато теперь есть, женился, расплодился. Прямо здесь, внизу жизни, на полу, среди ног победителей.
И теперь есть депо, электровоз, длинная смена.
В пять утра на остановку. Сумка с перекусом. Вареные яйца, сало, помидорки, хлеб. В депо хмурые мужики, угрюмый машинист-напарник молчит о своём, и досадно короткие маршруты маневрового. Ни подумать, ни забыться. А только подогнать вагоны, оттащить другие, и опять подогнать.
Вот и вся жизнь. Круглый год.
Зимой снег, грубый бушлат, холодное железо и грязные низкие тучи, больше похожие на выхлоп паровозного дизеля.
Летом жара, липкая смола на шпалах и запах солярки и гудрона, который пропитывает и кожу, и мысли, отчего они становятся прилипчивыми и сонными.
С работы поздно вечером.
Дома духота, дети уже спят. Жена на кухне, все приготовила, сидит на табуретке и без всяких мыслей смотрит в синюю летнюю темноту за окном. И тоже ничего уже не ждет. Кроме детских выплат, начала учебного года, неудобного отпуска в ноябре, взросления детей и собственной старости.
Дома Егор сбрасывает грязную одежду на крыльце и прямиком уходит в летний душ. Вода пахнет ржавчиной и болотом, но теплая еще.
А в самом конце пути — суп, оладьи, чай, усталые глаза жены и календарь на стене.
Близится конец недели. В субботу выходные совпадают, можно побыть с семьей целиком, а не урывками.
Но это потом, а сейчас ночь.
Старший спит в своей комнате, младший в зале. Вся стена рядом с кроватью в рисунках. Сплошные сердитые рожицы, желтые, желчные, как гепатитные больные, или большеглазые, какие-то недорисованные, испуганные, безротые.
Егор нагнулся над сыном, улыбнулся было глазами, вымотанный, выжатый работой и замкнутостью безнадеги, ведущей по кругу. Хотел поцеловать, но вовремя спохватился, одернулся и на всякий случай увел взгляд.
Есть на стенке и новая каракуля — семья, двое детей взялись за руки, огромный папа где-то сверху в стороне, мама на другой части листа. Тоже сама по себе. Бугорки под ногами — пляж, рядом дрожащие синие ниточки — волны.
Ждет субботы малыш, видно, мечтает попасть на Донской пляж. Собирались еще в начале июня, а уже август рвется в календарь.
На пляже детский визг, музыка, кого-то учат плавать, а кто-то с разбега «щучкой» бросается в густую реальность. Вода взрывается, расступается шумно и вбирает ныряльщика в свои объятия. А под водой тишина, и только сердце стучит в висках. И, может быть, счастье.
А может и нет.
Все началось с пляжа.
Продрогшие ребята сидели вплоть друг к другу, поджав коленки к подбородкам, сутулились, как совята. Глядели на воду и людей завороженно, худенькие, белые, настороженные.
Лида рядом с ними на покрывале, но не вплотную. Глаза сощуренные от блеска воды, и тем спрятана душа, потому как настроение ее сквозь ресницы не разглядеть.
А Егор на том самом холмике, что младший нарисовал на своей картинке. Поодаль, повыше. Отдельно.
И все было бы привычно, если бы не он — какой-то семьянин, стоящий по пояс в воде, возрастом близкий к Егору, уже не парень, еще не мужик.
Рядом с ним жена. Хохочет его шуткам, ловит медленный детский мяч, перебрасывает детям. Их тоже двое, хотя разнополые и чуть помладше Егоровых.
Дети пищат до рези в ушах, до разрезания мыслей в мозгу. А отец и сам заливается по-детски, остроумными шутками разбрасывая обрезки мыслей.
Потом они вышли на берег, полотенцами растирали друг друга до красна, чтобы согреть. Чтобы позаботиться.
И смеялись без остановки. Удивительно только, как они понимали слова в этом хохоте, в этом нескончаемом звоне острот.
И Лидка смотрела на них. Вначале косясь, а потом и в открытую. Любовалась, легко улыбалась, откинувшись на руки, кокетливо покачивала подтянутой ногой и поблескивая мокрой коленкой.
Дети тоже зацепились, вытянули шеи, как испуганные зайчата в траве, и смотрели на чужую жизнь. Может быть с любопытством, а может с завистью.
Обычно у Егора выходные проходили тихо и мрачно.
Вначале Лида тянулась к нему, верила, что он выправится, ведь он добрый внутри. Просто снаружи угрюмый. Потом рожала, вскармливала, и ее внимание сошлось на детишках, а как подросли чуть, на кухне, на огороде, на работе продавцом в маленьком продуктовом магазинчике, на интернете.
Поверх этой мешанины повседневности она глаз не поднимала.
Боялась тоски.
Невесело сложилась их жизнь, и не часто они бывали вместе по-настоящему, как эти вот незнакомцы.
Перекусив, чужая семья снова взялась за мяч. Уже на берегу. И этот вялый пестрый шар выскочил из их круга и угодил промеж Егоровых ребят и Егоровой жены. Влип так плотно, что чужая семейка расхохоталась, все замахали руками, звали присоединиться.
Лида глянула на Егора через плечо. Глаза ее светились. Дети за нею повернули свои совиные головки, даже привстали с готовностью, хотя и не рассутулились. Отчего были похожи на испуганные вопросительные знаки.
Егор махнул рукой, и они бросились от него прочь, в чужую семью, к чужому мячу и счастью. И там веселились, как могли, неопытно, сконфуженно.
Потом тот парень хотел втянуть и Егора, но Егор сопротивлялся, ощетинивался, и закончилось все жесткими фразами, брошенными в лицо незнакомцу внезапными хлесткими апперкотами.
Парень осекся, вернулся к своим. Никто ничего не заметил. Только Егор, тот парень и… Лидка.
Соседи вскоре притихли, настроение у их главы испортилось. Но Лида с детьми осталась с ними. Они всей гурьбой сидели на просторном покрывале, и жена того парня читала им какую-то книжку.
Потом они уехали.
Вода порозовела вслед за небом. Выходной закончился.
Обратно шли молча.
Ребята босые, вдвоем под одним полотенцем, Лидка в сарафане, а Егор с голым торсом. Он любил показать свои мышцы. Это что-то вроде угрожающей расцветки у птиц, чтоб не нападали враги. Он ведь и правда был добрым и даже мягким внутри. А потому и чувствовал острее. И угрызался до испепеления.
Не выдержав молчания, он остановился, дождался сильно отставшую Лиду.
– Я… Они какие-то… Они навязчивые, не дали отдохнуть, – попробовал он извиниться.
Она остановилась, что-то внимательно рассмотрела под ногами в тонкой, как мука, песчаной пыли, и, резко вздернув подбородок, прямо и твердо взглянула в его глаза:
– Я так жалею… Я жалею, что я… – она покачала головой, глядя на него, как судья, или даже как болельщик, поставивший на него все свои деньги. – Вся моя жизнь… она… Мимо прошла.
Ее нижняя губа дрогнула и неожиданно из глаз сорвались крупные слезы. Сразу же пробежали все лицо, чтобы по их мокрой дорожке помчались следующие. Много крупных быстрых слез.
Она отвернулась, отерлась и быстрым шагом пошла по дороге домой, похожая с этого угла на обиженную девочку.
Ребята засеменили вслед.
А Егор остался стоять, не видя ни дороги, ни розовых в закатном свете деревьев, ни красного неба, по которому снуют сотни ласточек, похожих на рассыпанные по столу скрепки.
Он видел только удаляющиеся фигурки тех, кто сделал на него ставку. Неготовых к жизни ребят и уставшую от мрачности жену, еще такую молодую, похожую на белокурую девчонку в смешном наивном сарафане.
И перед взором души мелькала рука рефери: «Нокаут!». Ноги противника, канаты, волнами шумящий зал.
Опять внезапный удар.
И так было всегда. Стоило Егору хоть немного расслабиться, отпустить скованный ум и нервы блуждать по окружающему, в поисках чего-то, за что можно было бы ухватиться, как следовал удар.
И как тут не готовиться, как не нахлобучивать на себя тяжелые доспехи угрюмости, с готовностью контратаковать? Ведь, когда хлестали его уже насупившегося, ему не было так больно. И он хмурился на всякий случай.
Дома он долго поливал себя болотной ржавчиной и плотно смыкал брови, защищаясь мрачностью от колких мыслей. А Лидка в его памяти умывалась собственными слезами и безостановочно повторяла «Я так жалею…»
Спать он улегся на старом диванчике, что тулился к кирпичной стене на улице, под навесом.
Здесь он долго и бездвижно лежал и глядел на кусочек неба, не закрытый крышей. И никто не смотрел на него с неба, заросшего тяжелыми, черными облаками.
Где-то там был Бог, Который рисует свои картинки. И каждая линия на них — судьба какого-нибудь горемыки, не ожидающего резкого удара авторского карандаша. Укола, поворота линии, смены цвета или даже внезапного конца. Ничего нельзя предвидеть, а значит, нужно готовиться к худшему. Иначе не выжить.
– Господи! для чего Ты так поступаешь? Я так жалею, что я… есть, – он вздохнул и вперился взглядом в дрожащее небо. – Ты бьешь тогда, когда я не жду удара. Все время бьешь! Без всяких правил!
Неожиданно облако в середине видимой им части небосвода вспыхнуло, озолотилось яркой желтью, и сквозь туманное утоньшение тучи вспыхнула луна, похожая на светящийся желток вареного яйца. И Егор вдруг понял, что никакого Бога там нет. Что там только облака, за ними стратосфера и бесконечная черная пустота.
Он даже поднялся и долго сидел, смотрел на светящийся клочок золотой фольги на небе, на немытые грязные облака и на себя, только изнутри.
А может, Бог не на небе, он где-то в обстоятельствах, в скрытом составе видимого и невидимого?
И тогда этот рисунок — просто пустая белая бумага, и карандаш в руках у Егора, а Бог — это не автор, а соавтор.
И тогда Он не на небе. Он везде.
И даже в Егоре. В каком-то смысле.
– Боже… – пробормотал он, силясь сложить сердечный порыв в молитву, но ум растерялся, а сердце забубнило что-то о своем, зашевелило в груди наболевшее, и небо исказилось, потому что на глаза навернулись слезы. – Ты ведь не бьешь меня, да?
Дымчатое окошко внутри движущейся тучи закончилось, луна снова провалилась в темноту неба. Но с Егором осталось его озарение — что, если Бог не бьет людей? Как небо, не край мира, как космос — не мрачная пустота, так и жизнь — не поле битвы. А просто то, что есть, чему нельзя дать определения или точного термина. Потому, что облака — не злые и не добрые, а просто пар, движущийся по холодному воздуху где-то вверху, чтобы остыть вовсе и сорваться слезами вниз. Но слезами горя или радости, решать тому, на кого они падут.
С той ночи, проведенной в раздумьях и озаренной идеями, Егор будто встал всей душою на ноги. Его шатало после многих нокаутов, он не видел окружающего, затуманенного тяжелыми облаками дурных воспоминаний и опасений. И свою новую теорию он должен был проверить временем.
Но календарь пугал Егора. Он напоминал о множестве терпеливых дней, проведенных им в бою с самим собой. Тех дней, в которые он предусмотрительно хмурился, угрюмо брел на работу, где такие же смурные и на всякий случай заранее сердитые мужики терпели свои внутренние сражения. И чинил электровозы. А те гуськом собирали вагоны в составы, чтобы другие схмурившиеся люди могли искать себя на карте огромной страны хмурых людей. Добрых, гостеприимных и широких, до безумности самопожертвования. Но, на всякий случай, закрытых доспехами неприветливости и притворного озлобления. В которое верили другие. И верили они сами.
Но ведь, все по-другому! Ведь, все не так, не нужно придумывать себе защитное озлобление.
А что нужно тогда?
Вечером он отметил на календаре у даты канувшего в небытие дня свое настроение. Это был угрюмый смайлик. Рядом с ним оценка дню. Внезапных ударов не случилось, поэтому, четверка. Не пять, конечно, а на всякий случай четыре.
Так помечал он всякий прошедший день. Просто потому, что сделанное им самим крошечное открытие, казалось ему наивным вымыслом отчаявшегося чудака. И он понял, что сам себе не верит. А значит, должен что-то доказывать своему бунтующему против Бога рассудку.
Лето быстро выгорело до рыжего, засуетился школьными занятиями пестрый сентябрь. И все свободное время Егор отдавал домашним заданиям сыновей.
К ноябрю календарь превратился в подобие наскальной живописи какого-то древнего человека, внимательно изучающего окружающую реальность и записывающего на стене своей пещеры удивительные открытия. Это уже был не календарь. Большой розовый лист с множеством разбросанных по нему скобочек-пометок Егорова карандаша, превратился в целую жизнь, выборочным кусочком запечатленную на стене кухни.
Ни один ученый не кипит так над своей диссертацией, как бурлил мыслью жадный до идей Егор. Он подолгу стоял на кухне, молча, с напряженной пристальностью всматривался в свою розовую хронологию и искал в ней… себя.
В первый день Лидкиного отпуска Егор взял отгул, чем до испуга удивил жену.
– У меня есть статистика! – объяснил он, непривычно крепко сжимая Лидку за плечи. – Я понял, что происходит! Смотри, видишь, здесь только три единицы, три плохих оценки — когда задержали аванс, когда ветром сорвало крышу и когда не привезли дрова вовремя, и мы мерзли. Все остальные дни были… ну, как бы…
Он замолчал, придумывая сложный термин для нового явления, открытого им в окружающей реальности, но в конце концов вырвалось самое обыкновенное слово, которое он с удовольствие растянул, произнеся по слогам:
– Хо-ро-ши-ми! Остальные были хорошими днями! Такова статистика!
Лида даже отступила на полшага, с настороженностью глядя на улыбающегося и ликующего мужа. Страшно, если такой огромный и сильный человек сойдет с ума.
– И… что это… Я не понимаю.
– Смотри, – он размашисто, как дирижер, повел рукой в направлении календаря. – Мое настроение, вот, видишь, смайлики? Они все мрачные, я всегда ожидаю удара, то есть, плохой оценки. Но удара не было! Не! бы-ло! Нет никаких ударов, Лида!
Он подхватил ее, как ребенка, возвел огромными ручищами к потолку и стал кружиться, глядя на жену влюбленно и по-детски весело.
– Нет нокаутов! Нет слез! Есть только облака и дождь! Это просто дождь! Это просто вода! Жизнь! Лида, просто жизнь!
Научиться новому себе оказалось непросто, как не очень просто получить новую профессию. Но Егору это далось легко. Он ненавидел мрачные смайлики, ненавидел свою хмурость. Потому что она, как игла, по собственной воле вонзенная в душу, ядовитая, злая, одуревшая от мнимых страхов, вымыслов и лжи, убивала его жизнь.
И он улыбался сам себе, улыбался старшему сыну Димке, даже когда тот приходил с двойками по математике. Улыбался младшему, Олежке, его рисункам, его вопросам, ставшими теперь, при новом Егоре, сплошной нескончаемой болтовней любопытного человечка.
К весне Егор пристроился, как мог, к новой реальности, в которой удары случались, но редко и всегда такие, какие можно удержать, даже не согнувши колен. Какой же обман, вся эта хмурость сердца! Это не доспехи, а ржавый болотный металлолом, нахлобученный на случай сражения, которого нет и не будет.
А потом вернулось лето, и пляж, и мяч, и счастье. Да что уж там? Через год у них еще и дочка родилась.
Когда Егор забирал Лиду из роддома, ему совсем не кстати лоб в лоб в дверях, ни обойти, ни разминуться, встретился тот самый победитель, который, нарушив правила, выбил его с ринга навсегда.
Когда-то кричащий не горлом, а всей грудиной, гордый, мощный, теперь он был хмурый, обрюзгший, ходил с тростью.
– У меня сердечный клапан не выдержал. Нагрузка, сам знаешь, какая была, – рассказывал он, свистя какими-то рваными связками внутри груди. – Потом операция, и пошло по цепочке. Что-то сломалось в организме. Я запил, было дело. Сильно пил. Много и долго. Потом инсульт. Теперь вот…
Он глянул на протянутую правую ногу, на трость, поднес к лицу и рассмотрел огромную, крупно дрожащую ладонь. Такой жалкий, печальный, угрюмый.
Прощались не долго, но навсегда.
– Что это было? Куда мы так с тобой стремились? – прохрипел он в неловком объятии в Егорово плечо. – И теперь… куда идти?
Егор отстранился, всмотрелся в глаза победителя. Боль, безысходность, пустота, как в космосе. Что ему сказать? Вспомнить о луне, облаках, дожде. О Боге? Как это все объяснишь? Как вкратце скажешь, что жизнь не плохая или хорошая, что она просто есть, потому, что есть Бог, и Он не творит злого. И что в этом рисунке ты не линия, ты не черта, не точка. Ты здесь автор. А бумага, карандаши и ластики — это все Бог. И рисуй, что захочешь, не бойся. Только не плачь, не вини судьбу, нарисованное — уже нарисовано. И нарисовано тобой.
Но Егор только похлопал его по плечу, обменялись телефонами, чтобы никогда потом не созвониться.
А солнце заливало розовой краской небо, больницу, острые туи, похожие на отточенные карандаши. И где-то вверху плыли красные и синие облака, отделяющие земной мир от бесконечной космической пустоты, в которой ничего нет. А по небу рассыпались ласточки, как пометки в календаре, в котором все дни хорошие, кроме тех, которые можно перенести. Если не хмуриться на всякий случай.
Статьи / Смайлики
